УСЛУГА ЗА УСЛУГУ

 

Во время очередной встречи Молотов заявил Бидо, что Черчилль не имеет ничего против франко-советского договора, чтобы он был тройственным: Лондон — Москва — Париж. В действительности же — советская сторона не побоялась позже опубликовать соответствующие документы — все это было тем самым хорошо поставленным спектаклем. Телеграмма Черчилля существует, но ее получили в Кремле за двое суток до этой беседы Молотова с Бидо. Во время визита де Голля Сталин держал Черчилля в курсе интересовавших его вопросов. Однако в телеграмме английского премьера о Польше даже не упоминается. Наоборот, имеется послание Черчиллю от Сталина, в котором содержится следующее утверждение: «Де Голль, конечно, будет говорить со мной о левом береге Рейна. Мне хотелось бы знать Вашу точку зрения, прежде чем я пошлю его к черту». Он и далее поддерживал связь с Черчиллем. В этом свете телеграмма Черчилля с предложением заключить тройственный союз являлась вполне естественной: ведь английский премьер был в курсе советско-французских переговоров. Но это совсем не то, что хочет, де Голль. И тут мне довелось присутствовать при одной поразительной сцене.

Утром, после того как я сделал де Голлю обзор последних газет и мы обсудили некоторые сообщения, я уже собирался уйти, но генерал остановил меня и сказал: «Вы знаете, Черчилль желает заключить тройственный пакт. Но я-то не хочу этого. И вот по какой причине — я собираюсь сказать об этом Сталину сегодня во второй половине дня». И он изложил мне свою «теорию» о трех возможных ступенях обеспечения безопасности Франции: первая — с помощью СССР, поскольку он находится на континенте, вторая — с помощью англичан, которым, однако, необходимо выпить чаю, прежде чем они пересекут Паде-Кале, и, наконец, Америка, которая прибывает тогда, когда война почти уже выиграна другими. При такой раскладке, естественно, следовало заключить пакт только между Францией и СССР. «А потом,— Добавил де Голль,— можно будет договориться о другом пакте с Черчиллем».

Вечером де Голля принимает Сталин. Генерал излагает ему те же мысли, что и мне, но мне кажется, что во время утренней «репетиции» все было значительно лучше. Сталин на удивление добр, словно ему очень хочется доставить нам удовольствие, словно гуманнее его нет человека на свете. Он говорит: «Что ж, господин генерал, мы окажем вам эту услугу, а вы окажите нам другую: мы заключим с вами договор, а вы признаете Польский комитет в Люблине. К тому же все готово: комитет прислал в Москву делегацию из самых высоких представителей. Вы окажете им большую честь, приняв их». Вот так!

Эти переговоры, пожалуй, принадлежат к числу наиболее драматических переговоров в истории. Драматических — в самом театральном смысле этого слова: вся постановка была подготовлена заранее. Один из участников — Сталин — готовил театральные эффекты; другой — де Голль — был их объектом. Однако де Голль хотел получить свой пакт во что бы то ни стало. Он мне сказал совершенно спокойно: «Если я вернусь без договора, это будет крупным поражением для меня лично».

Итак, де Голль был намерен сделать минимум уступок в вопросе о признании Польского комитета национального освобождения, несмотря на то, что Москва, то есть Сталин, естественно, постарается заставить его пойти на максимально возможное в тех условиях.

Жан Лалуа: «Согласно наиболее распространенной версии, генерал де Голль сопротивлялся до последней минуты, и таким образом «волк его не съел»... Итак, когда шла речь о франко-советском договоре, Москва выдвигала следующие аргументы. Вам нужен договор? Прекрасно. Отчего бы не заключить его? Но при этом, чтобы пакт был действенным, нужно согласие Польши. Мы видели, что произошло в 1939 году, когда она не дала своего согласия на проход советских войск через часть ее территории в случае гитлеровской агрессии. Поэтому вам следует помочь нам ввести новую коммунистическую Польшу в европейскую систему».

Переговоры не касались ни текста договора, ни будущего Германии, ничего иного. Единственный вопрос, который Сталину надо было выяснить, состоял в том, насколько генерал де Голль пойдет навстречу в деле признания польского правительства в Люблине. Англичане и американцы проявляли сдержанность в этом вопросе. Посол США в Москве Аверелл Гарриман сказал генералу де Голлю: «Главное, будьте осторожны. Это весьма опасный путь, вы можете легко себя скомпрометировать».

И хотя советская сторона вела торг упорно, де Голль отказался удовлетворить условия Москвы. Но тут один советский представитель в беседе с французом из окружения де Голля сказал: «А вы знаете, ведь наш полуофициальный представитель находился при итальянском правительстве в течение шести месяцев до того, как оно было признано. Почему бы вам не иметь такого же представителя при польском правительстве без его официального признания?»

Советская сторона теперь отчетливо понимала, что полного официального признания ей не добиться. И Сталин несколько снизил требования, хотя решительное сопротивление генерала привело к известному усилению напряженности на переговорах в последнюю ночь пребывания де Голля в Москве. Вместе с тем стало ясно, что .генерал готов дать согласие на назначение в Варшаву неофициального представителя. Была намечена даже кандидатура на этот пост. Называли имя Кристиана Фуше.

В конце концов переговоры о франко-советском договоре закончились, фигурально выражаясь, тем, что французы заплатили чаевые не слишком высокие, но достаточно существенные, чтобы советская сторона согласилась на его подписание.


СМЕХ, ОТ КОТОРОГО СТАНОВИЛОСЬ СТРАШНО
Я всегда задавался вопросом, почему генерал де Голль отправился в Москву с идеей заключить пакт. Многим казалось, что ему достаточно было бы совершить поездку и опубликовать совместное заявление о франко-советской дружбе, указав, что в дальнейшем в спокойной обстановке будут проведены переговоры о союзе на послевоенные годы.

Чтобы дать ответ на это, следует вспомнить, что тогда Франция еще вела войну против Германии, Общественное мнение было убеждено, что после войны германская опасность сохранится. Французская делегация в Москве считала, что следует быть во всеоружии против восточного соседа. В Лондоне же выдвигали иную концепцию. Там считали, что главной проблемой после войны будет реинтеграция Германии в общеевропейскую систему с тем, чтобы создать противовес советской мощи. Но в 1944 году ни французская делегация, ни генерал де Голль не находили вдохновения в подобной идее.

Для генерала Германия была извечным врагом. Его идея заключалась в восстановлении классического франко-русского союза, с" одной стороны, чтобы поддерживать равновесие в отношениях с англичанами и американцами, с другой — чтобы давить на Германию. Он считал, что, как и в 1870, 1914 и 1933, в 1940 годах основная опасность для Франции будет исходить от Германии. Следует поэтому заключить направленный против нее союз с Россией.

Когда де Голль изложил свои взгляды на Германию, ее границы и средства, с помощью которых он намеревался «обуздать» ее, реакция Сталина была отрицательной. Генерал хотел добиться, чтобы Франция и Россия находились примерно в равном положении, когда речь шла бы об «обуздании» Германии. Советская же сторона проявляла готовность помочь французам, однако давала понять, что не очень в них нуждается. Поэтому, когда де Голль предложил, чтобы Франция, вернув себе статус великой державы, осуществляла контроль над Германией наравне с Россией, он оказался перед стеной. Сталин видел в идее де Голля лишь то, что он называл «западным блоком» — систему западной безопасности, блокирующую советское влияние-

Жан Катала: «9 декабря в 8 часов вечера должен был состояться большой прощальный банкет в Кремле. В тот же день в ходе последних переговоров Молотов предлагает Бидо обменяться письмами о том, что Кристиан Фуше будет назначен французским представителем при Польском комитете национального освобождения в Люблине, а польский представитель — при французском правительстве. Де Голль отвечает отказом. И мы отправляемся на банкет, уверенные в том, что все потеряно и договора заключено не будет...

На банкете Сталин страшно веселился. Он произносил шутливые тосты такого рода: «За Кагановича! Каганович — храбрый человек, он знает, что, если поезда не будут приходить вовремя, его расстреляют!» Все смеялись.

Но были и действительно волнующие моменты.

Сразу же .после тоста за Кагановича Сталин сказал: «Много говорят о героизме в нашей стране. Да, конечно, это так. Однако есть герои, стоящие особо. Я хочу сказать о летчиках полка «Нормандия — Неман».

Он повернулся к другому концу стола и обратился к полковнику Пуйяду, сидящему рядом со мной: «Полковник, я пью за здоровье ваших храбрецов». Пуйяд встал. Сталин, который произносил тосты со своего места, пошел к нему навстречу, обойдя стол. Они осушили бокалы шампанского, затем Сталин обнял Пуйяда и поцеловал его по старой русской традиции.

После этого Сталин пригласил нас посмотреть вместе фильм. Де Голль сел рядом с ним. Известно, что де Голль был очень высокий, но не все знают, что Сталин был небольшого роста. Глядеть на них со спины было очень забавно. Время от времени Сталин поворачивался к де Голлю, слегка приподнимал голову.

Когда фильм закончился, произошла грандиозная, почти немая сцена. Де Голль сказал, что его поезд отправляется завтра в 11 часов утра и что ему пора отдохнуть; он поблагодарил маршала за его гостеприимство. Тот и другой — высокий и маленький — встали. Сталин не ожидал, что де Голль уйдет. Он произнес:

—Но, господин генерал, будет еще один фильм.

—Нет, я ухожу,— ответил де Голль.

Тогда они обменялись довольно долгим рукопожатием, и во взглядах этих двух крупных политических деятелей чувствовалось, что они разгадали друг друга».

НОЧНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ
Де Голль ушел. Молотов, стоявший у выхода из кинозала, проводил по очереди членов французской делегации — Гарро, Дежана, Палевского в соседнюю комнату. Здесь до 4 часов утра продолжались последние переговоры. Они касались текста, по которому Франция признала бы Люблинский комитет. Гарро и Дежан ездили поочередно из Кремля в посольство для передачи де Голлю текста, предлагаемого Молотовым. Зрелище, казалось, было достойно кисти Рембранта: генерал сидел в одиночестве, облокотившись о свой письменный стол. В камине догорал огонь. Комнату освещала лишь настольная лампа. Де Голлю вручали один текст за другим. Он говорил «нет», и посланец отправлялся обратно в Кремль.

В течение этого времени я в числе других приглашенных находился в кинозале, где мы продолжали разговор со Сталиным. Остальные члены Политбюро стояли вдоль стены, переговариваясь и посматривая на нас. Сталин выглядел этаким добреньким отцом семейства. Он так непринужденно вел беседу, что казалось, действительно рад поговорить со своими собеседниками. В частности, он спросил Пуйяда, доволен ли тот своими «яками», самолетами, созданными конструктором Яковлевым, — из них состояла эскадрилья «Нормандия — Неман». Пуйяд стал расхваливать «яки». Его похвала была благодарно воспринята Яковлевым. Сталин обратился к Пуйяду с вопросом:

—Вы уверены, что пушка на вашем самолете является достаточно мощной?

—Вполне,— ответил Пуйяд, — это 20-миллиметровые орудия.

—Да, но я мог бы предложить вам самолеты, оснащенные 40-миллиметровыми орудиями.

И вот по этому поводу между французским полковником Пуйядом и Сталиным началась дискуссия, которую можно вкратце изложить следующим образом. По мнению Пуйяда, единственной разницей между двадцати- и сорокамиллиметровыми орудиями было то, что с помощью первых можно просто подбить самолет противника, а с помощью вторых разнести его вдребезги, но с военной точки зрения это ничего не меняло.

И в запальчивости Пуйяд, не сдерживаясь, негромко бросил:

—Да он просто невежда!

Этого, разумеется, никто Сталину не перевел. А он, за метив в этот момент пепел сигареты на военном кресте Пуйяда, стряхнул его мизинцем и сказал:

—Ты храбрый человек!

Среди прочего вспоминается, как Сталин жаловался на старость, говоря, что молодые годы уже позади и смерть близка. Когда кто-то, кажется Жан-Ришар Блок, отказался от очередного бокала шампанского — бог знает, сколько было выпито в тот вечер,— Сталин сказал, что и ему возраст не позволяет выпить лишнего. В его поведении сквозило что-то похожее на отчаяние, но вызванное отнюдь не политическими причинами, нет, это было отчаяние человека, который достиг таких вершин, что дальше двигаться было некуда.

Что же касается фразы, которую он якобы сказал де Голлю и которую можно найти в мемуарах последнего: «В конце концов победу одерживает только смерть», то ее никто не слышал. И Жан Лалуа, исполнявший роль переводчика, тоже о ней не помнит. Однако она очень точно воспроизводит впечатление, которое производил Сталин, страдавший от чего-то, похожего на экзистенциалистский пессимизм. Да, все, что он когда-то желал, исполнилось, он стал полновластным хозяином в СССР и одним из крупнейших государственных деятелей Европы. Но...

ОДИНОКИЙ ЧЕЛОВЕК НА ВЕРШИНЕ ВЛАСТИ

Пока мы разговаривали, к Сталину несколько раз подходил Молотов и что-то говорил ему на ухо. Около 4 часов утра он показал Сталину бумагу, и тот, попросив у нас извинения, отошел в сторону и просмотрел ее, держа листок в вытянутой руке, но не надев очки. Он утвердительно кивнул головой. Молотов вышел, а Сталин заявил:

—Я рад объявить вам, что советско-французский договор будет подписан, как только сюда прибудет генерал де Голль.

Жан Лалуа: «Психологическую неловкость создавала разница в росте между де Голлем и Сталиным. С другой стороны, существовала огромная дистанция между генералом, воспитанным во Франции в 1890—1930 годы, и этим странным состарившимся человеком с морщинистым, желтоватого цвета лицом, который никогда не обращался прямо к собеседнику. (Он говорил со своим переводчиком и спрашивал его: «Что он сказал?») Сталин как бы отводил себе особое место, отличавшееся от положения обыкновенных смертных. Настоящего диалога с ним не получалось.

Встречи с ним в 1944 году оставили у нас четкое впечатление, что это был человек, крайне пресыщенный, потерявший ко всему интерес, говоривший обо всем с чувством опустошенности. Я полагаю, что это вполне объяснимо, если вспомнить, какую карьеру он сделал. Ведь Сталин был довольно заурядным деятелем большевистской партии, до смерти Ленина ничем не блиставшим. Это был человек скорее второго плана, с давних пор раздираемый желанием стать предметом восхищения, стать первым, тем, перед кем преклонится весь мир. Это сквозит во многих его работах, когда он описывает свой идеал крупного коммунистического деятеля — человека, перед которым все умолкают при его появлении... И вот, осуществив свою мечту, он обнаружил, что в конечном счете это ничего не меняло! Более счастливым, чем прежде, он не стал.

Несмотря на всю окружавшую Сталина лесть, он чувствовал, что это не дает того, чего он желал, что он остается несчастным человеком, старым, заурядным, неполноценным. Если подобная гипотеза верна, то она придаёт ему определенную человеческую сущность, менее ужасную, чем все то, что о нем знают: лишь богу известно, насколько глубоко в нем был укоренен садизм.

Я вспоминаю тост, который он произнес за маршала авиации Новикова. Обычно, сказав несколько слов, Сталин вставал и шел вдоль длинного стола к тому, кого он хотел отметить. И тот, кто иногда сидел на другом конце стола, мчался со всех ног, чтобы Сталин не сделал нескольких лишних шагов в его направлении.

И на этот раз мы увидели, как Новиков, статный мужчина в мундире, при всех регалиях, буквально бросился бежать к Сталину, который, подняв свой бокал, произнес следующее:

—Это очень хороший маршал. Он создал нам прекрасную авиацию.

И потом, после некоторого молчания, добавил:

—Если же он не будет хорошо делать свое дело, мы его повесим!

От таких слов по спине маршала Новикова, должно быть, пробежала дрожь. И в то же время все это оборачивалось Сталиным в шутку:

—Обо мне говорят, что я чудовище, а я, видите, даже шучу по этому поводу. Значит, я не так и ужасен.

Сталин — человек с таким количеством обличий, что сущность его было трудно распознать. Он был бестактен. После подписания договора, примерно в пять утра, подали какую-то закуску, и Сталин, раздирая зубами кусок курицы, сказал:

—Я приветствую г-на Палевского, прекрасного польского патриота.

Мы разъяснили ему, кто такой Палевский. Тогда Сталин изрек:

—Ах, так. Ну что ж, все равно поляк всегда остается поляком.

Почему он допустил такую бестактность, не знаю. Грубость была одной из его черт.

Другая его черта — довольно своеобразный юмор. Так, на приеме он произнес тост:

—Я пью за франко-польско-советскую дружбу.

Все выпили, и Сталин продолжал:

—Что, г-н де, Голль, вы поддерживаете франко-польско-советскую дружбу?

Генерал спокойно сказал:

—Я выскажусь по этому поводу в Париже, и тогда все об этом узнают!

Сталин рассмеялся.

—Он против! Я вижу, что он против!

Это означало: я хорошо понимаю, что мы не получили того, что хотели. Однако мы все же добились уступки — де Голль согласился направить в Варшаву французского представителя при Польском комитете.

Нет спору, Сталин был ужасным человеком.

Когда все закончилось, я вернулся с Жоржем Бидо в нашу резиденцию. На часах — шесть утра. Министр спросил меня очень тихо, прикрывая рот из-за потайных микрофонов:

—Что вы о нем думаете?

Я ответил спонтанно:

—Это чудовище!

На обратном пути, в поезде, генерал де Голль задумчиво сказал:

—С этими людьми нам придется иметь дело еще сто лет!»

Лякутюр Ж., Мель Р. Кремлевский маршал // За рубежом. 1989. № 38.

Пользуйтесь Поиском по сайту. Найдётся Всё по истории.
Добавить комментарий
Прокомментировать
  • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
    heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
    winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
    worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
    expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
    disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
    joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
    sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
    neutral_faceno_mouthinnocent
2+три=?