ДЕ ГОЛЛЬ. ДАЛЬНОВИДНОСТЬ и ИЛЛЮЗИИ
У генерала Шарля де Голля, который эмигрировал после разгрома Франции в Англию и был приговорен вишистским режимом к смертной казни, на первых порах не было ничего, кроме небольшой группы сторонников. Начинал де Голль, как говорится, с нуля. Но с молодых лет в нем жила фанатичная вера в свое особое предназначение, в то, что он избран судьбой служить Франции, вести ее к вершинам славы и величия. Во имя достижения этих целей он, человек в личном плане скромный и честный, на политической арене порой не гнушался прибегать, если обстановка, по его мнению, требовала этого, к интригам и даже шантажу.
Он был энергичным, реалистически мыслящим государственным и военным деятелем, возводившим здание своей политики, тщательно отбирая необходимый строительный материал и отбрасывая непригодный, искусно маневрируя и играя на противоречиях. При этом он зачастую опирался на гребни политических кризисов, им же создаваемых, как и на ослабление напряженности, им самим активно продвигавшееся.
Начиная с 18 июня 1940 года, когда де Голль призвал всех французов объединиться вокруг него в борьбе за спасение Франции, за восстановление ее свободы и независимости, он решительно отстаивал свое право быть полновластным военно-политическим руководителем страны как в период войны, так и сразу после освобождения. А когда в 1944—1946 годах опять стали возрождаться обычаи и нравы прежнего режима партий Четвертой республики, ограничивавшие его власть, де Голль повел против этого непримиримую борьбу. «Режим партий,— говорил он в
1945году,— зловреден. Он препятствует проведению большой внешней политики и нарушает стабильность и внутреннее спокойствие». Но, оказавшись не в силах одолеть неприемлемый, с его точки зрения, порядок вещей, де Голль неожиданно для всех хлопнул дверью и в январе
1946года отошел от государственной деятельности.
Более двадцати лет провел он в своем небольшом
поместье Коломбэ-ле-дэз-Эглиз, где писал старомодным стилем военные мемуары и, погруженный в думы, бродил по теннистому парку. Этот период его жизни сторонники генерала называли «переходом через пустыню». Как он рассказывал впоследствии, за эти годы он прошагал расстояние, равное длине окружности Земли. Мне вначале не поверилось, но генерал предложил простой расчет: девять километров, помноженные на 4500 дней, что он провел в уединении, действительно составляют 40 с небольшим тысяч километров, или чуть больше длины экватора.
Правда, в первые годы своей добровольной отставки он предпринимал отдельные попытки вновь включиться в политическую жизнь, в частности, с помощью созданной им «надпартийной» организации «Рассамблеман дю пепль франсэ» (РПФ), но это были бесперспективные шаги, плохо вязавшиеся с его основными мировоззренческими установками. А тем временем де Голль продолжал зорко следить за развитием событий, ожидая, по собственному его признанию, «когда во мраке блеснет луч надежды».
Он твердо верил, что его час наступит. Почти каждую неделю де Голль негласно наведывался в Париж, где на тихой улице Сольферино в административном центре города, на левом берегу Сены, он располагал небольшой квартирой, служившей ему канцелярией. Там в начале февраля 1958 года мне и довелось с ним впервые встретиться.
Наш посол С. А. Виноградов, регулярно навещавший в те годы де Голля, однажды взял с собой и меня, работавшего тогда советником посольства СССР во Франции. У де Голля с Виноградовым сложились, я бы сказал, дружеские отношения. Генералу, по-видимому, нравились добрый нрав Виноградова, его осведомленность в текущих делах, искренность и оптимизм. Как военному человеку, ему импонировало и то, что советский посол слыл лучшим стрелком в дипломатическом корпусе Парижа и всегда отличался на охоте, которую власти время от времени устраивали для иностранных дипломатов. Но главным, конечно, было то, что генерал, находившийся в то время не у дел, ценил внимание со стороны советского посла, представителя великой державы, к которой де Голль питал чувство глубокой благодарности за неизменную поддержку в трудные военные годы.
Когда я увидел де Голля в первый раз, он показался мне гораздо массивнее и грузнее, чем на фотографиях. Его, на первый взгляд, нескладная, почти двухметровая фигура походила на пирамиду, которую увенчивала непропорционально маленькая голова с крупными чертами бледного одутловатого лица. Он был удобной мишенью для карикатуристов всех мастей, охотно утрировавших его и без того крупный нос, широкие уши и небольшие глаза под мохнатыми бровями. Но вместе с тем, когда он пребывал в добром расположении духа, от всего его облика исходило своеобразное обаяние, и он, несомненно, умело этим пользовался.
На окружавших сильно действовали его темпераментная, несколько неуклюжая жестикуляция и высокий тембр голоса при бурных вспышках гнева, которые бывали то искренними, а то и разыгранными, когда это требовалось по разработанному им сценарию при выступлениях с трибуны или на пресс-конференциях. В такие минуты он чем-то напоминал раскапризничавшегося ребенка. По природе де Голль был человеком эмоциональным, но умел сдерживать себя, когда это было нужно, выглядеть недоступным и суровым, одним словом, был незаурядным актером.
Первая моя встреча с ним запомнилась тем, что генерал, увидев нас на пороге своего скромного кабинета, поднялся из-за небольшого письменного стола в углу комнаты и, поздоровавшись, с улыбкой произнес: «Как удачно вы пришли сегодня, я только что закончил главу своих мемуаров, посвященную моей поездке в Москву в декабре 1944 года. Если вы располагаете временем, то я бы очень просил вас прочесть ее и высказать мне свои замечания». Взяв со стола пачку машинописных листов, он подал их Виноградову и пригласил нас пройти в соседнюю гостиную. Часа полтора мы изучали переданный нам текст, который был напечатан крупным шрифтом, так как зрение у де Голля, особенно на один глаз, было неважным, что, кстати, заставляло его заучивать наизусть свои, нередко длинные, выступления.
Вернувшись в кабинет, мы застали генерала погруженным в работу. Сняв массивные очки, которые, заботясь о своем внешнем виде, он обычно не носил на публике, де Голль спросил: «Ну что, какие у вас замечания?» У нас было несколько поправок чисто фактологического свойства, касавшихся его описаний Москвы, Кремля и т. п. Он принял их все без возражений. Затем после небольшой паузы де Голль сказал: «Это ваше, конечно, дело, но, честно говоря, мне непонятно, почему вы так поступили со Сталиным, умаляете его заслуги, отрицаете его роль. Это, по-моему, был выдающийся человек, и он много сделал для общей победы, для возвышения России». Виноградов ответил, что роль Сталина, особенно в войне с гитлеровской Германией, никем не оспаривается, но во внутреннем плане он совершил такие ошибки, которые дорого обошлись нашему народу. Де Голль задумался, а потом заметил: «Ну что ж, господин посол, ведь мелкие людишки делают маленькие ошибки, а великие люди — громадные».
Думается, что в этом высказывании проявились характерные черты натуры самого де Голля: его мания величия наряду с присущими ему пренебрежением к повседневным заботам простых людей, идеализацией сильных по характеру деятелей, руководителей твердой руки и железной воли, даже если формы и методы, применяемые такими людьми, для него лично были неприемлемы.
Произнося эту сентенцию, де Голль явно думал прежде всего о себе, о своем месте в мировой истории, о том, как будут судить грядущие поколения о его деяниях. Он вообще любил смотреть на себя со стороны. В беседах он часто говорил о себе в третьи лице: «генерал де Голль считал... генерал де Голль решил...» и т. п. Нередко он, ничтоже сумняшеся, допускал и такого рода высказывания: «У Франции в ее истории бывали тяжелые времена. Но она всегда находила выход из положения, ибо в критические моменты у нее оказывались Жанна д'Арк и Людовик XIV, Клемансо и Шарль де Голль».
С такой меркой, видимо, подходил де Голль и к Сталину, который в его глазах персонифицировал «вечную Россию», все достижения и победы советского народа. Естественно, он знал Сталина с одной лишь внешней стороны, да и то весьма приблизительно. Ему были неизвестны, как практически и всем тогда, не только размеры преступлений Сталина и чудовищность его произвола, но и сам факт их совершения.
Случалось, де Голль бывал очень жестким, но никогда он не был жестоким. Непреклонный в достижении поставленных целей, он даже в самые острые моменты не прибегал к репрессиям и убийствам ни своих многочисленных политических противников, ни открытых врагов. После того, как группа террористов обстреляла в августе 1962 года из автоматов автомобиль, в котором де Голль ехал со своей супругой, он подтвердил смертный приговор лишь одному, главарю банды полковнику Бастьен-Тьери. Рассказывали, что, приказав привести его к себе, он объявил ему, что отклонил поданное им ходатайство о помиловании не потому, что тот стрелял в него, а потому, что он, офицер французской армии, стрелять не умеет.
Когда разговор заходил о покушениях на его жизнь — а их в общей сложности было пятнадцать,— де Голль, усмехаясь, говорил: «Лучше умереть от пули, чем от инфаркта в ватерклозете». Он был мужественным человеком, не страшился пуль ни в первой мировой войне,
когда был тяжело ранен под Верденом, ни в годы второй, ни в дни Освобождения, когда возглавляемый им кортеж попал под пулеметный обстрел с крыш в центре Парижа, ни, наконец, когда стоял один перед разъяренной толпой мятежных ультраколониалистов в Алжире.
Своих внутренних противников де Голль решительно сметал с пути, но делал это не столько силовыми приемами, сколько политическими средствами, сталкивая их лбами между собой либо нейтрализуя угрозой разоблачить их преступления и грязные махинации. Так он поступил, например, в конце 1958 года со скандальным делом проходимца Лаказа, в котором были замешаны многие видные политические и военные деятели, нагревшие себе руки на незаконной перепродаже американцам свинцово-цинковых рудников в Марокко. Под страхом начать судебный процесс по этому делу де Голль умело держал в узде группу враждебных| ему деятелей, в том числе маршала Жюэна, лидера правых Ж. Бидо и других.
Свойственной ему манерой поведения были преисполненная значимости замкнутость, скрытность, отгороженность от людей. Всемирно известный физик, председатель Всемирного Совета Мира Фредерик Жолио-Кюри рассказывал мне, что, назначая его на пост Верховного комиссара по атомной энергии, де Голль сказал ему: «Я знаю, Жолио, что Вы — член ЦК Французской компартии, но меня Ваши партийные взгляды не касаются. Главное, что Вы — крупнейший ученый в этой важной области».
«Однажды,— продолжал Жолио-Кюри,— в подчиненном мне национальном атомном центре вспыхнула забастовка. Я оказался в весьма деликатном положении. В самом деле, коммунист, член руководства партии должен уламывать стачечный комитет, профсоюз, рабочих, настаивая на возобновлении работы. После долгих переговоров, проходивших в товарищеской обстановке, и дружеских бесед с персоналом все же удалось достичь взаимоприемлемого компромисса, забастовка была прекращена. На другой день. вызывает меня де Голль: «Я слышал, Жолио, что у Вас была забастовка. И хорошо, что она закончилась. Но вот Вам мой совет — не будьте так близки с людьми, держите их на расстоянии, тогда они будут Вас уважать, подчиняться и не распускаться».
Естественно, что Жолио-Кюри с иронией воспринял такую рекомендацию, но сам де Голль твердо следовал этому правилу, вошедшему в его плоть и кровь. Еще в 1932 году в своей книге «На острие шпаги», описывая качества, необходимые сильному руководителю, он подчеркивал: «...престиж не может сохраняться без таинственности, ибо то, что слишком хорошо известно, не побуждает к преклонению. Необходимо, чтобы в замыслах, манерах, в проявлениях ума содержалось нечто непонятное для других. То, что их интригует, волнует — держит в напряжении. Подобная сдержанность души обычно невозможна без сдержанности в жестах и словах. Может быть, это всего лишь видимость, но именно на основании этой видимости множество людей составляют свое мнение».
Заботясь о соблюдении дистанции, де Голль сохранял вокруг себя «зону отчуждения» и, в сущности, оставался одиноким среди людей. В то же время он не был кабинетным работником. Он любил окунаться в людское море и чувствовал себя после этого, как он говорил, «обновленным». Но это было скорее не общение с народом, а «явление себя» ему. Де Голль много ездил и выступал перед массовыми аудиториями. За первые шесть лет своего президентства он посетил почти все 90 департаментов страны, произнес 600 речей, предстал перед 15 миллионами французов.
Порой утверждают: де Голль любил Францию, но не французский народ. Вряд ли это верно, хотя отношение к народу у него было своеобразным. Он видел в нем прежде всего материал для сотворения величия Франции. Кого он презирал, так это буржуазные партии, их постоянную грызню из-за узкоэгоистических интересов, их лидеров, депутатов, мэров, журналистов, считая их беспринципными, мелкими и продажными. Среди политических деятелей исключение составляли, на его взгляд, буквально единицы. Он лично уважал и называл кристально честными таких людей, как Морис Торез, генеральный секретарь Французской компартии, и П. Мендес-Франс, лидер партии радикалов. Признавал де Голль и динамизм коммунистической партии Франции, ее заслуги перед родиной, ее силу и авторитет.
РЕСПУБЛИКАНСКИЙ МОНАРХ
Генералу импонировал авторитарный стиль руководства. Обладая исключительной полнотой власти, он действовал, однако, в рамках республиканской законности, сохранял демократические права в стране и соблюдал конституцию, скроенную по его мерке, но утвержденную на общенациональном референдуме. Недаром его называли «республиканским монархом».
Еще во время войны, в 1943 году, касаясь будущего государственного устройства Франции, де Голль рассуждал: «...надо, чтобы глава государства по самой системе его избрания, по его правам и прерогативам мог выполнять обязанности арбитра нации». Установления своей единоличной власти он целеустремленно и настойчиво добивался, по существу, организовав государственный переворот и ликвидировав Четвертую республику. Де Голль не видел иного пути вывести страну из тупика, который возник к концу 50-х годов из-за неспособности часто сменявших друг друга слабых правительств найти решение алжирской проблемы и справиться с политическим, экономическим и финансовым кризисом, порожденным колониальной войной и вассальной подчиненностью Франции США и НАТО.
Демократическое решение стоявших перед страной острых проблем на основе объединенных действий левых сил было невозможным из-за их раскола, вызванного позицией тогдашнего руководства социалистов (входя в правительство, они сотрудничали с реакцией и поддерживали войну в Алжире). Да такой вариант и не мог устраивать де Голля, человека правых, консервативных взглядов, не оставляя к тому же для него никаких шансов занять место авторитарного правителя.
Незаурядное политическое мастерство де Голля выразилось в том, что он сумел сфокусировать на своей личности надежды и чаяния самых различных, часто противоборствующих слоев французского народа, представить себя единственно возможным избавителем от бед, обрушившихся на Францию. «Я,— убеждал генерал,— одинокий человек, который не смешивает себя ни с одной партией, ни с одной организацией... Я — человек, который не принадлежит никому и принадлежит всем».
Свой выход на сцену он готовил по всем правилам военного искусства, ведя операции по двум главным направлениям: во Франции и в Алжире, где назревал мятеж военной верхушки, тесно спаявшейся с «ультра». Во Франции он активно налаживал контакты с представителями различных партий и групп. В начале 1957 года депутаты от социалистов, радикалов, правобуржуазной МРП, «независимый» В. Жискар д'Эстен и другие деятели посетили президента Р. Коти и поставили вопрос о том, чтобы обратиться к де Голлю, призывая его прийти к власти.
Коти ответил, что готов уступить ему свое место, но от предложенной генералом встречи тогда уклонился.
Общественное мнение вокруг имени де Голля складывалось такое, что даже Морис Торез в начале февраля 1958 года говорил нам, что разрешению алжирского вопроса мог бы в серьезной степени содействовать генерал, которого он охарактеризовал как государственного деятеля, сохранившего понимание национальных интересов Франции. Разумеется, Торез имел в виду, что де Голль должен действовать в рамках законного правительства.
Готовя почву для своего возвращения к власти, де Голль не забыл и про нас. В марте 1958 года на завтраке у одного сенатора мне представили бывшего французского посла в Марокко Гранваля, подавшего в отставку из-за своего несогласия с политикой правительства в Северной Африке. Гранваль сблизился с де Голлем еще во время войны, когда командовал партизанским отрядом в Лотарингии. Давая понять, что он действует по указанию де Голля, он сообщил нам в беседе, что генерал приступил к практической подготовке своего прихода к власти. Гранваль изложил нам и политическую программу, которой де Голль намеревался руководствоваться, встав во главе Франции.
Она предусматривала, в частности, решение алжирской проблемы путем переговоров с целью создания федерации, разрыв Франции с НАТО и высвобождение ее из-под американской политической и экономической зависимости, расширение экономического сотрудничества с Востоком, прежде всего с СССР и КНР, сотрудничество с левыми силами и привлечение компартии к более активному участию в государственных делах, но без включения на первом этапе ее представителей в правительство. По поступавшим сведениям, де Голль действительно искал контактов с руководством Французской компартии, однако коммунисты на них не пошли.
На алжирском направлении генерал через своих посредников налаживал связи с будущими мятежниками. И хотя он уклонялся от обещаний возглавить мятеж, не желая выступать, как он говорил, в роли «второго Франко» против республиканского строя, перспектива использовать военный путч как таран, чтобы разрушить устои Четвертой республики, представлялась ему заманчивой. Загодя посланные им в Алжир верные люди создали там фактический штаб под названием «Антенна» как для регулярного информирования генерала, так и для поддержания постоянных контактов с организаторами мятежа. Большую работу в таком направлении проводил и старый его сторонник Ж. Сустель, бывший алжирский генерал-губернатор, давно спевшийся с главарями «ультра».
В операции прихода к власти отчетливо проявились острое политическое чутье де Голля, умение выждать момент, а когда он наступит, то действовать без промедления и со всей решительностью. Как только грянул путч 13 мая, де Голль на его волне и в обстановке переполоха в стране, порожденного внезапным выступлением военщины, вышел на авансцену. Создав у лидеров буржуазных партий и в правых кругах впечатление, что никто, кроме него, не может спасти Францию от гражданской войны, он склонил их к согласию на формирование своего правительства и взял в свои руки власть. Оформив ее затем конституционным путем, он «ркрутил головы» путчистам, невзирая на все их крики об измене и предательстве, разгромил их открытую и тайную сеть, подавил все попытки их новых выступлений.
Разумеется, вся эта операция окончилась для де Голля успешно потому, что народ Франции с его сильными демократическими традициями активно участвовал в изоляции и подавлении мятежников. Поэтому ликвидация мятежа в Алжире и дальнейших его проявлений обошлась без больших человеческих жертв.
Установление нового режима, наряду с личной склонностью генерала к подобным методам государственного управления, имело и некоторое объективное обоснование в специфических условиях, существовавших тогда во Франции: в расстановке ее внутриполитических сил, а также важном значении проблем, которые предстояло решить стране. Без всего этого де Голль вряд ли сумел бы отбиться от помех, чинимых правыми партиями, преодолеть сопротивление отдельных фракций французской буржуазии, перестроить экономику на базе развития наиболее передовых отраслей и внести коренные изменения во внешнюю политику Франции.
АЛЖИРСКИЙ СИНДРОМ
Придя в июне 1958 года к власти, де Голль с ходу взялся за решение жгучих проблем, доставшихся Франции после крушения ее обширной колониальной империи. Их неурегулированность тяжким грузом давила на любые усилия по нормализации жизни в стране и разработке французской внешней политики. Первым делом встала задача прекращения войны в Алжире и перевода на новые рельсы отношений с этой страной, равно как и с . другими африканскими государствами — бывшими французскими колониями. Пытаясь спасти все, что еще можно xs было из прежних военных, политических и экономических j позиций Франции в этих странах, де Голль сколачивал ; Так называемое Французское сообщество. В Алжире оа / искал такого урегулирования, которое сохраняло бы тесные) J связи с Францией, ее доступ к источникам нефти в Сахаре и другим природным богатствам.
Операция по урегулированию алжирской проблемы, растянувшаяся на долгих четыре года, высветила многие важные черты, характерные для стратегии и тактики де Голля. Это прежде всего приоритет интересов нации перед всеми иными соображениями. Де Голль исходил из того, что перед лицом своих важнейших задач нация обязана быть единой, тогда как классы, партии и экономические кланы — суть элементы, которые разобщают ее, и их междоусобная борьба не должна влиять на его суверенные решения.
Бесспорно, де Голль принадлежал к определенной социальной среде, был потомком древнего аристократического рода, выходцем из весьма консервативной буржуазной семьи, и его классовые инстинкты не могли не давать о себе знать. Четко выраженных классовых позиций придерживалось и его непосредственное окружение, состоявшее из представителей крупных банков и ведущих промышленных корпораций. Однако де Голль ставил себя выше их. «Я никогда не чувствовал себя связанным с интересами и устремлениями этого класса»,— говорил он о буржуазии. Он позволял себе даже осуждать «порабощение людей капитализмом».
Он никогда не избирался ни депутатом, ни мэром и, следовательно, не был связан с буржуазными партиями и стоящими за ними политическими и экономическими кругами и их интересами. Презирая корыстолюбивые, побуждения буржуазии, он называл ее «пеной на поверхности моря». Более того, он не останавливался перед тем, чтобы вступать в прямой конфликт со своим классом, идти против многих его влиятельных групп, объединений, партий, организаций патроната, когда тОго требовали высшие, по его понятию, интересы Франции. В то же время деятельность де Голля в области внутренней и
внешней политики нередко совпадала с глубокими интересами и перспективными задачами ведущих групп крупного промышленного и финансового капитала Франции.
Из взгляда де Голля на нацию как на общность традиций, психологии и чувств людей вытекала и другая его установка — на привлечение к поддержке провозглашенных им целей большинства французского народа — от левого до правого его крыла. И, как правило, ему удавалось этого достичь. Так, на референдуме в сентябре 1958 года по конституции, апробирующей, по сути дела, принцип единовластия президента, необходимость которого он мотивировал сложностью проблем страны, за конституцию высказалось необычно большое число избирателей — 79 процентов всех принявших участие в голосовании, в том числе многие коммунисты и их сторонники. М. Торез в частной беседе признавал, что такой результат был для компартии неожиданным, ибо она недоучла то доверие и симпатии, которые продолжали питать в народе к де Голлю, а также стремление к «обновлению», охватившее многих французов.
Способность генерала объединять вокруг своей политики большинство французского народа во многом объяснялась тем, что он умел так формулировать конкретные задачи, что это находило поддержку различных слоев общественности. Даже Французская компартия, наиболее последовательно боровшаяся против режима личной власти, не могла выступать против таких мероприятий де Голля, как, например, вопросы мира в Алжире, выхода Франции из военной организации НАТО, разрядки международной напряженности, сближения с Советским Союзом, осуждения войны США во Вьетнаме.
Вместе с тем высказывания де Голля нередко отличались двусмысленностью и были столь хитроумны, что сбивали с толку тех, кого он хотел обвести вркруг пальца. Яркий пример тому — его выступление перед беснующейся толпой французских «ультра» в городе Алжире, который де Голль посетил в первые дни своего прихода к власти 4 июня 1958 года. Ревущая толпа, готовая растерзать любого, кто проявит хотя бы малейшее несогласие с ее лозунгами «Алжир французский!» и «Спасите Алжир!», ожидала немедленного ответа от генерала, представшего перед ней на балконе одного из зданий. И де Голль сказал: «Я вас понял». Толпа буквально завыла от восторга, услышав в этих словах то, чего в них на деле вовсе не было. Сказать так, чтобы каждый мог трактовать услышанное в угодном для него смысле, было излюбленным приемом де Голля.
Действуя подобным образом, он долго водил за нос как «атлантистов», уверовавших в то, что он хочет укреплять НАТО, так и «европеистов», надеявшихся на его поддержку идей наднациональной интеграции, и других своих противников. Этот прием входил в концепцию политического деятеля, обрисованного де Голлем еще в 30-х годах в книге «На острие шпаги», как человека, который «пускает в ход все свое мастерство, для того чтобы соблазнить толпу, скрывая до поры до времени свои истинные цели и обнаруживая их лишь в подходящий момент».
Настойчиво проводя намеченную линию, ловко маневрируя, де Голль выжимал, из каждого очередного этапа максимум достижимого. Убежденный иногда в невозможности решить задачу тем путем, в пользу которого были настроены многие, де Голль до поры до времени продолжал идти по н«му, чтобы как можно полнее раскрыть его нереальность и создать предпосылки для перехода к другому, более перспективному, по его мнению, курсу. Так, в августе 1958 года за сохранение Алжира в составе Франции выступало больше половины (52 процента) населения страны. Де Голль же с момента своего прихода к власти не сомневался в бесперспективности военного решения алжирского вопроса и неизбежности предоставления независимости Алжиру.
«Я понимаю, что колониализм отжил свой век,— говорил он в одной из бесед с нами.— Поэтому я и предоставил независимость тринадцати африканским странам — бывшим колониям Франции. Я надеюсь решить и алжирский вопрос на основе принципа самоопределения». Продолжая вести войну, он в то же время осуществлял постепенную смену политических вех. В надежде найти в Алжире более приемлемого для себя собеседника, нежели ФНО — твердый выразитель воли борющегося алжирского народа, де Голль переходил от туманных лозунгов о «франко-мусульманском братстве» и «мире храбрых» к выдвижению планов экономического развития Алжира, от привлечения алжирцев к выборам в Национальное собрание до заявлений об «алжирском Алжире», ассоциированном с Францией.
«Я продвигался вперед по этапам»,— сказал де Голль, завершив алжирскую операцию признанием права Алжира на самоопределение и подписанием в марте 1962 года в Эвиане соглашений о прекращении огня, об условиях передачи суверенитета, о дальнейших отношениях между Францией и независимым Алжиром. «Политика — это искусство, основанное на реальностях»,— так прокомментировал он это событие. На общенациональном референдуме 8 апреля 1962 года Эвианские соглашения были одобрены 91 процентом французских избирателей.