Реакционная публицистика конца XVIII —начала XIX в. В странах Западной Европы

 

Переходя к рассмотрению реакционной публицистики конца XVIII в., надо сказать, что наиболее полное и яркое выражение реакция получила не в произведениях представителен феодальных классов, а в произведении человека, вышедшего из среды буржуазного общества Англии, а именно в «Размышлениях о французской революции» Эдмунда Бёрка. Это выступление (1790) положило начало той реакционной публицистике,- которая оказала значительное влияние и на последующую историографию. Книга Бёрка была сразу же переведена на ряд европейских языков и выдержала в течение одного года четыре издания.

Эдмунд Бёрк (1730—1797) был прекрасным стилистом и одним из самых увлекательных и блестящих ораторов Англии того времени. Выступая как виг, он постоянно драпируется в плащ защитника политической свободы, защитника английской конституции, защитника чистоты политических нравов. Однако этот кажущийся либерализм лишь прикрывает реакционное содержание его взглядов. Будучи членом партии вигов, Бёрк прежде всего выражал интересы тех социальных кругов, которые эта партия представляла,— крупного землевладения, правда уже не феодального, а буржуазного типа. Одновременно с этим виги являлись и партией крупного торгового и банковского капитала. Эти круги буржуазии были, однако, очень далеки от более прогрессивно настроенной, а порой даже  революционной промышленной буржуазии, идеологию которой выражали деятели Просвещения. Внгам не надо было завоевывать власть, идти на штурм этой власти, как французской буржуазии этой эпохи, ибо они уже пользовались полнотой власти. Уступая место в парламенте представителям крупного землевладения, промышленный и банковский капитал в Англии вознаграждал себя в другой области. На его долю достались огромные доходы от ограбления колоний, от эксплуатации государственного долга, от стремительно растущей английской торговли. Все эти социальные группы, являвшиеся опорой партии вигов, были заинтересованы не столько в завоевании политических прав (здесь они превосходно столковались с обуржуазившимся землевладением), сколько в том, чтобы отстоять эти права от разраставшегося в то время в Англии демократического движения.

Англия этого времени переживала период промышленного переворота, который к концу XVIII в. успел оказать значительное влияние на весь социальный строй страны. В результате этого переворота в стране быстро формировалась промышленная буржуазия, из среды которой раздавалось требование парламентской реформы, поддерживаемое широкими слоями мелкой буржуазии. В то же время шло формирование пролетариата, росту политического самосознания которого, несомненно, должны были способствовать революционные события, происходившие во Франции. Французская революция нашла живой отклик в кругах английской промышленной буржуазии н примыкающей к ней части интеллигенции, среди мелкой буржуазии и среди складывавшегося пролетариата. Корреспондентские общества, возникшие в то время во многих частях Англии и пропагандировавшие идеи французской революции, начали серьезно тревожить господствующие классы, и в частности партию вигов.

Вот почему идеологический отпор французской революции оформился в буржуазной Англии раньше, чем даже в феодальных кругах других, более отсталых стран Европы, а вигский публицист Бёрк оказался одним из первых глашатаев этого отпора идеям революции.

Бёрк не был реакционером в английском смысле этого слова, т. е. он не был тори и не принадлежал: к числу тех сторонников неограниченной монархической власти, на которых опирался в своих притязаниях Георг III. Обладая известной широтой взглядов, Бёрк выступил, например, в защиту американских колоний, против политики превращения их в простой экономический придаток Англии, против попыток английского правительства подавить их политическую самостоятельность. При этом он исходил из того, что, по его мнению, в интересах самой Англии было дать колониям возможно более широкое самоуправление.

Бёрк выступал также против деспотических притязаний Георга III, против его «министерства королевских друзей», в защиту интересов парламента, т. е. в конце концов в защиту политического господства той социальной группы, которую он представлял.

Однако, прикрываясь либерализмом и отстаивая права парламента, Бёрк в конечном счете защищал лишь права определенной общественной группы внутри господствующих классов Англии. В основе же своей его политические взгляды, несомненно, носили антидемократический характер и были направлены на усиление вигской землевладельческой олигархии и подвластного ей парламента. В противоположность писателям эпохи Просвещения, которые сами себя называли «философами», Бёрк отказывался от каких-либо общих идей и принципов, которые он пренебрежительно называл метафизикой. Он вообще отказывался рассуждать о наилучших формах правления, утверждая, что никакая конституция не бывает дурна или хороша сама по себе и что обстоятельства делают любую гражданскую или пцлитическую систему благодетельной или вредной для человечества. Бёрк решительно отрицал идею общественного договора, которая была основной политической идеей философской и исторической мысли эпохи Просвещения, и считал, что те связи, которые существуют в обществе, устанавливаются совсем другим путем: браком, семейными отношениями, принадлежностью к одной нации. По его мнению, эти связи гораздо крепче, чем какой бы то ни было договор, поскольку они освящены богом, тогда как общественный договор такого освящения не имеет.

Но если те отношения, которые возникают в обществе, освящены богом, то как же отличить то, что в обществе является действительно достойным сохранения и развития, от того, с чем нужно бороться? Ведь даже в английской конституции, которую он восхвалял, Бёрк отмечал определенные недостатки, в частности коррупцию, разъедавшую политическую систему Англии в XVIII в.

Для того чтобы решить вопрос, что является установлением бога, а что следует отнести за счет человеческой испорченности, Бёрк призывал обратиться к опыту. По его мнению, то, что оказывается полезным для общества, является учрежденным свыше, а то, что вредно,— то «от лукавого». Существуют определенные принципы, которые позволяют отличить здоровое и заслуживающее дальнейшего укрепления и развития. Эти выдвинутые Бёрком принципы резко отличаются от критерия разумности, выдвинутого мыслителями Просвещения. Основным принципом определения достоинств или недостатков тех или иных общественных установлений Бёрк считает давность (prescription). Давность—самое солидное из всех прав на владение любым имуществом, а также основа всякого государства, целью которого является охрана имущества. Таким образом, давность существования того или иного учреждения служит гарантией его политической пригодности, так как является как бы его исторической проверкой. На этом принципе давности основывается даже религия. По мнению Бёрка, все религии, имеющиеся в Европе,—это религии, основанные на давности. Но помимо давности Бёрк выдвигает и другой критерий оценки общественных и политических институтов — то, что он называет презумпцией (presumption). Излагая теорию Бёрка, Виппер находит возможным перевести этот термин как «предрассудок»3, но это не совсем точно. Правильнее будет дать ему такое юридическое определение: это есть положение, которое устанавливает наличие фактов без полного доказательства их существования, т. е. это есть принятие на веру тех или иных фактов и их оценок, сложившихся в обществе. Такая презумпция всегда имеется в пользу уже существующего порядка. Итак, давность и презумпция в пользу существующего порядка—вот те принципы, по которым Бёрк пытается определить то, что должно быть постоянной основой общественной жизни человечества.

В противоположность индивидуалистическим тенденциям просветительного мировоззрения Бёрк отмечает, что нация не есть агрегат самостоятельных единиц, но что она имеет корпоративное существование. Конституция создается не каким-нибудь договором, а сотрудничеством многих поколений на протяжении веков. Решающую роль здесь играет не созидательная воля отдельного законодателя, а бесчисленные социальные силы, действующие в течение длительного периода. Конституция того или другого государства — это одежда, приспособленная к телу.

В противоположность индивидуализму мировоззрения эпохи Просвещения Бёрк также подчеркивает, что личность сама по себе ничтожна, личность глупа, толпа также может заблуждаться, но род человеческий в целом (species) —мудр и, когда ему дано время, он почти всегда поступает правильно. У Бёрка мы видим веру в бессознательную мудрость предков, в противоположность критическому духу Просвещения. Этим он пытается обосновать нерушимость существующего строя. То, что освящено традицией, что основывается на давности и на авторитете презумпции, то исторически оправдано4. Вполне понятно, что высшее место в этой традиции отводится религии. Религия, по мнению Бёрка, есть основа общества, и он считает, что английской нации в высшей степени свойственно сознание этого основного принципа общественной организации. Англичане, по его мнению, внутренне чувствуют, что религия является основой гражданского общества и источником всех благ и удобств. Он считает позором XVIII в., что основы религии подвергаются обсуждению. Законы должны искоренять атеизм. Вера должна быть укреплена запрещением всякой свободной дискуссии в религиозных вопросах.

Таковы основные политические идеи Бёрка. С этой точки зрения он рассматривает и английскую конституцию. Несмотря на отдельные ее мелкие недостатки, которые следует устранить, эта конституция представляется Бёрку идеальной. Это не временные леса, а огромное, симметрическое, пропорционально и прочно сложенное здание, которое строилось в течение столетий. Оно должно управляться аристократией, права которой основываются на давности. Аристократия, думает Бёрк, сложилась в результате отбора, происходившего в течение многих поколений. Государством, естественно, должны править люди с наибольшим социальным весом, образованием, с чувством чести, которые, как он считает, более всего присущи аристократии. Хотя он и оговаривается, что правление аристократии не должно превращаться в замкнутую олигархию, но контроль над аристократией он понимает лишь как контроль «общественным мнением», к которому правящая аристократия должна прислушиваться. Бёрк допускает существование партий, но опять-таки — только партий аристократических, типа партий вигов и торн. Бёрк является ожесточенным врагом какой-либо демократизации английской конституции. Даже избирательный закон в Англии, который представлял собой в то время груду нелепых архаизмов, кажется ему недостаточно аристократичным. Он не только выступает против расширения числа избирателей, но думает, что это число должно быть, скорее, уменьшено. Всякие попытки сократить срок полномочий парламента вызывают его протест. По его мнению, уменьшение срока полномочий парламента до трех лет'было бы убийством конституции.

Французская революция произвела на Бёрка потрясающее впечатление. Его сочинение «Размышления о французской революции» является своего рода манифестом реакции. Интересно, что оно вышло в 1790 г., когда революция еще далеко не развернулась вглубь и вширь, когда она еще, можно сказать, торжествовала свои мирные победы. Это протест не против крайностей революции, а против самих принципов революции, против ее идеологии.

Последним произведением Бёрка были письма, адресованные разным политическим деятелям и объединенные общим названием: «Мысли о перспективах мира с Директорией цареубийц (1796). Появление этих писем было вызвано намерением У. Питта заключить мир с Францией. Последние годы жизни Бёрка были посвящены борьбе с принципами французской революции, в которой он видел огромное, страшное, бесформенное привидение, отвратительный фантом. Перед французской революцией он испытывал ужас, как перед чем-то сверхъестественным. Особенно яростно нападает он на революцию в своих «Мыслях о перспективах мира». Они как бы покрыты пеной бешенства, проникнуты исступленной ненавистью. На вождей революции Бёрк смотрел как на шарлатанов и узурпаторов, как на сумасшедших. Революция, по его словам, совершенно противоречащая нравственной природе, родилась в измене, обмане, фальши, лицемерии и убийствах; якобинство — это воплощенный атеизм, кощунственный апофеоз чудовищ, преступления и пороки которых не имеют себе подобных среди людей. Даже термидор не примирил Бёрка с революцией. После смерти Робеспьера он говорил, что предпочитает убитого злодея живому.

Почему этот реальный политик, о трезвости которого можно судить хотя бы по тому, как он смотрел на американскую революцию, теперь совсем потерял голову, почему он был охвачен каким-то припадком слепой, безумной, судорожной ярости? Потому что он увидел во французской революции угрозу тому аристократическому правлению, идеологом и защитником которого он был. Воззвание французской революции к демократии, не только к французской, но и к демократии других стран,— вот что выводило его из себя. Те отклики на французскую революцию, которые раздавались в Англии, казалось ему, представляли угрозу английской конституции, т. е. тем благам, которыми пользовались представители его класса. Это и заставило его объявить крестовый поход против французской революции, выступить в качестве рьяного защитника косности и застоя и яростного противника всяких новшеств.

Вполне понятно, что у всех сторонников и защитников реакции произведения Бёрка встретили самый благоприятный прием. Георг III был в восторге, Екатерина II прислала ему поздравление с выходом в свет его «Размышлений». Ослепленный своей ненавистью к революции, Бёрк совершенно не понимал ее истинных причин и даже не хотел их понять. Он отказывался верить, что революцию могли вызвать народные бедствия, и считал, что она явилась результатом ложных учений, которые распространились в народе. В своих письмах «О перспективах мира с Директорией цареубийц» он нападал на атеистов, которые, по его мнению, были главными виновниками французской революции. Кроме того, он видел здесь какой-то заговор. Он думал, что французские политики, которые воспитывались на идеях античности, на идеях Римской республики, считали, что государство с республиканским строем более способно к вооруженным захватам, чем монархическое государство, что они сделали такой вывод из опыта Римской республики и Римской империи и поэтому решили установить во Франции республику, чтобы успешнее производить расширение французских владений, чтобы захватывать всё новые и новые области.

Говоря о Франции, Бёрк не забывает и об Англии. Он обрушивается чрезвычайно свирепо на сочувствие к бедным трудящимся классам, которое, по его мнению, в последнее время стало распространяться и в Англии. Новый, появившийся в Англии термин «labouring poor», по его словам, совсем не так невинен, он глуп и опасен; такими словами нельзя бросаться. Уже в росте пролетариата и в том сочувствии, которое вызывают его бедствия в известных кругах английского общества, Бёрку чудится реальная опасность для вигской аристократической английской конституции.

Бёрк предсказывал, что, чем дольше во Франции будет существовать новый режим, тем большую опасность он будет представлять для соседей. Полагая, что контрреволюция не может возникнуть внутри самой Франции, Бёрк призывал к вооруженной интервенции против революционной Франции и был решительным сторонником участия Англии в этой войне.

Такова реакционная идеология Бёрка в целом. Теперь вернемся еще раз к его книге «Размышления о французской революции» и остановимся на ней несколько подробнее.

В этой книге Бёрк называет себя сторонником свободы; он заявляет, что любит мужественную, моральную, упорядоченную систему, во всяком случае он любит её не меньше, чем любой джентльмен из революционного «Общества», но он желает знать, во что выльется эта свобода во Франции, будет ли она совмещена с твердым управлением, с повиновением армии, с правильным поступлением налогов, с религией и моралью, с уважением к собственности, с миром и порядком. Бёрк сознает, что революция представляет кризис не только для Франции, но и для всей Европы. Это наиболее поразительное явление во всей истории, странный хаос легкомыслия и свирепости, сочетание преступления с глупостью, чудовищная трагикомическая сцена. Она вызывает презрение и негодование, смех и слёзы, отвращение и ужас.

В противоположность французской революции Бёрк восхваляет английскую революцию. Это кажется несколько неожиданным, но тут вопрос в том, какую английскую революцию он имеет в виду. Оказывается, что революцию 1688 г., вторую «бескровную» революцию, а подлинную революцию 1640—1660 гг. он даже не удостаивает названия революции, а называет ее «смутой» {«rebellion»). Революцию же 1688г. Бёрк восхваляет за ее лояльность, за ее легитимизм, за сохранение наследственности и преемственности в монархии. Английский народ, по его мнению, считает неоценимой драгоценностью свою древнюю конституцию, и революция 1688 г. произошла именно во имя сохранения этой старинной конституции, основанной на давности. По мнению Бёрка, революция 1688 г. была охранительной революцией, которая защитила наследие отцов. Она примыкает к «Великой хартии вольностей», ко всем другим хартиям английского народа, которые должны были охранять его вольности от каких-либо покушений, восстанавливать нарушенный исконный порядок, наиболее священные права и свободы английского народа, являющиеся его наследственным достоянием. По словам Бёрка: «Согласно английской конституции все вольности английского народа рассматриваются как наследственное владение, которое перешло к нам от наших предков и должно быть передано нашим потомкам; как владение, принадлежащее народу этого королевства безотносительно к какому-либо другому, более общему или более древнему праву».

Вот какую и как понятую революцию Бёрк противопоставляет французской революции. Английская конституция, считает он, вполне соответствует порядку природы, она непрерывно естественно обновляется, как человеческий род.

Франция тоже должна была бы обновиться путем обращения к своим старинным свободам, тогда ее ожидали бы всевозможные мораэтьиые и материальные блага, но она пошла по пути бедствий и преступлений, восстала против самого кроткого и законолюбивого монарха и в результате попала в пучину бедствий. Было ли это необходимо? По мнению Бёрка, нисколько, ибо Франция пользовалась миром и благополучием.

В бездну преступлений и несчастий ее ввергли неосмотрительные и неопытные политики, устранившие от власти землевладельческую аристократию. Чтобы доказать это, Бёрк подвергает анализу состав Национального собрания. Решающую роль в нем, как признает Бёрк, играли лидеры третьего сословия, люди часто талантливые, но лишенные политического опыта, чистые теоретики. Большинство из них—неизвестные провинциальные адвокаты, люди без богатства, влияния, уважения, а стало быть, без уважения к самим себе. Они были опьянены своим внезапным величием. Это крючкотворы, которые должны были желать смуты, чтобы ловить рыбу в мутной воде. Они создали такую конституцию, которая должна была произвести перемещение собственности и дать повод ко всевозможным недоразумениям н процессам, потому что само существование этих мелких провинциальных адвокатов зависело от того, что делает собственность сомнительной и необеспеченной. Другие представители третьего сословия, близорукие и ограниченные купцы, врачи, неопытные политики, не могли их обуздать.

Но главная беда Национального собрания состоит, по мнению Бёрка, в том, что в нем слабо представлена основа нации — землевладение, тогда как в английском парламенте землевладение является основой представительства. Духовенство же представлено в Национальном собрании главным образом деревенскими кюре, этими ограниченными бедняками, ненавидящими богатство: получить часть этого богатства они могли надеяться, только вызвав общую свалку. Поэтому они не только не противоречат третьему сословию, но, напротив, являются его помощниками.

Бёрк обрушивается на выдвинутую французской революцией идею равенства. Эта идея, по его мнению, извращает естественный порядок вещей. Бёрк восклицает: «Горе стране, которая неразумно и без благочестия отвергает в гражданском, военном и церковном управлении услуги талантов и добродетелей, ниспосланных ей милостью бога, чтобы они служили ей; но горе и той стране, которая, бросаясь в обратную крайность, считает, что право на власть должно принадлежать лишь людям малообразованным, с ограниченными взглядами, низших, оплачиваемых профессий»®. Правильным представительством Бёрк считает такое, которое отражает и таланты, и собственность, но собственности должно быть отдано предпочтение перед талантами, потому что таланты активны, подвижны, а собственность инертна и робка. Поэтому, чтобы таланты не заменили собственность, она должна доминировать в представительстве.

Характерной особенностью всякой собственности, которая вытекает из принципов ее приобретения и необходимости ее защиты, является неравенство. Для общества важно сохранить богатство в руках определенных родов. На этом принципе основана палата лордов, но земельная собственность является также и основой палаты общин.

Возвращаясь далее к идее неравенства, Бёрк осуждает тех, кто считает, что 24 миллиона французов должны преобладать над 200 тысяч французских дворян, ибо, по его мнению, конституция королевства не есть проблема арифметики. Воля большинства и его истинный интерес часто расходятся. Так как собственность во Франции разрушена, то она больше не может управлять страной, и, вновь обращаясь от Франции к Англии, Бёрк старается уверить себя и других в незыблемой прочности английских учреждений.

Из изложения Бёрка видно, что происходящее во Франции землетрясение дает подземные толчки и в Англии, так что Бёрку, говоря о французской революции, всё время приходится обращаться к Англии. Он рисует все те ужасы, которые ожидают Англию, если бы она последовала примеру Франции. Английская конституция с ее неравномерным представительством, основанным на неравенстве, является, по мнению Бёрка, наиболее совершенной. Да и вообще, говорит он, не стоит спорить с защитниками «прав человека», которые не признают ни опыта, ни давности, ни компромисса.

Бёрк, правда, признает, что у человека есть определенные права. Это право на плоды своего труда, на наследство родителей. Человек может делать всё, что не нарушает чужих прав. Но в сообществе людей не все должны пользоваться одинаковыми правами. Кроме того, он полагает, что наука об устройстве государства, об его обновлении и реформах, как и всякая опытная наука, не может быть построена a priori, как это полагали философы эпохи Просвещения. Она познается долгим опытом, причем следствие не всегда непосредственно идет за причиной, иногда то, что кажется дурным, потом, в результате долгого опыта, дает хорошие результаты. Вообще опыт превосходит человеческую жизнь, здесь необходима длительная историческая проверка. И, наоборот, так как природа человека запутана, общественные объекты необычайно сложны, то теория может быть верна метафизически, но ложна морально и политически,
Бёрк оплакивает участь французского короля и особенно королевы, что вызывало насмешки у современников, которые находили его слезливые сентенции по этому поводу самым слабым местом во всем памфлете.

Полагая, что Франция должна была искать избавления от всех своих бед в восстановлении старинных французских прав и вольностей, Бёрк обращается и к истории Франции. В старой Франции он видит истинную свободу на почве благородного духа рыцарства, который смягчал деспотизм монархической власти. Новые же идеи, которые теперь господствуют во Франции, далеки от этого благородного духа. Это, по мнению Бёрка, «варварская, механическая философия», чуждая любви, почтения, благоговения, без которых не может быть истинно законного строя. «Не подлежит никакому сомнению,— пишет он,— что наши нравы, цивилизация, все блага, связанные с нравами и цивилизацией в европейском мире, в течение столетий основывались на двух принципах и были результатом их комбинации. Я имею в виду дух благородства (точнее, джентльменский дух) и дух религии»s. «Даже промышленность, торговля, мануфактуры — эти боги наших политэкономов — являются не чем иным, как порождением этих принципов» 1Л,— добавляет Бёрк.

Поэтому самым ужасным в революции Бёрк считает то. что она производит переворот в чувствах, нравах, в моральных устоях. Свой памфлет он заканчивает угрозой по адресу тех, кто сочувствует французской революции.

Вслед за выступлением Бёрка начинаются отклики на революцию со стороны представителей феодального дворянства, пострадавших непосредственно от самой революции. Прежде всего среди них следует назвать маркиза Лун Бональда (1753—1840). Это один из самых диких, замшелых французских реакционеров того времени. В 1791 г. он эмигрировал и сражался против революции в рядах интервентов. В период наполеоновской империи Бональд возвратился во Францию; в 1815 г., после реставрации, он был выбран членом палаты, где возглавлял крайнюю католическую, ультра монта не кую партию. Во время революции 1830 г. он отказался присягнуть новому королю Луи-Филиппу, был лишен депутатских полномочий и конец жизни провел в уединении в своем родовом замке. Находясь в эмиграции, он выпустил в 1796 г. в Констанце свой трактат «Теория политической и религиозной власти в гражданском обществе, показанная как путем рассуждений, так и истории».

Л. Бональд—типичный идеолог разгромленной революцией французской феодальной аристократии. В своем трактате он ополчается против выдвинутого французской революцией н философией Просвещения принципа индивидуализма. Он нападает на теорию общественного договора. Государство, по его мнению, не есть результат соглашения, возникшего в результате свободного волеизъявления независимых индивидов, а независимое от воли людей создание природы. Общественное устройство с такой же необходимостью вытекает из природы, как и физиологическое строение человека. Поэтому человек существует только для общества и должен во всем ему подчиняться.

Первым и основным законом всякого общества Бональд считает государственную религию, вторым — единство государственной власти и третьим — сословные различия 12. Но эти основные природные законы, по мнению Бональда, теперь помрачены вмешательством разума, крушением традиций, свободным толкованием в вопросах веры. Бональд занимается долгим политическим розыском в прошлом и находит истоки этого грехопадения не только в идеях французского Просвещения, но и в идеях общественного договора XVII в. и еще ранее, в идеях реформации, даже в идеях предшественников реформации — Уиклифа и Гуса, а также у францисканцев XIII—XIV вв. Будучи представителем крайне правого течения в католической религии, осужденного католической церковью,—так называемого традиционализма,—Бональд отрицал всякую роль разума в вопросах веры. Столь же реакционны и его политические воззрения.

Бональд заявляет в своем трактате, что он предпочитает египетское государство фараонов английской конституции, в которой он видит раздробление государственного единства. По его мнению, англичане — самая отсталая нация, потому что у них самое плохое государственное устройство. На Англию Бональд переносит те упреки, которые Бёрк бросает Франции. Бёрк находит, что зараза Просвещения шла из Франции, называя при этом Вольтера, Гельвеция и др., тогда как английский ум недоступен для этой заразы. По мнению же Бональда, наоборот, философская зараза шла из Англии от политических мыслителей XVII в. Сам он вообще отрицает всякую возможность философии как попытки построить рационалистическую систему. Более того, он призывает искоренить всякую философию и особенно надеется в этом деле на иезуитов, в которых он видит борцов за истинную веру. Вера же, по мнению Бональда, должна заменить философию.

Другом и единомышленником Бональда был Жозеф де Местр (1754—1821), савойский граф и воспитанник иезуитов. В молодости он учился в Туринском университете и находился под некоторым влиянием идей Просвещения, в частности Руссо, но революция, из-за которой де Местр потерял состояние и должен был эмигрировать, вызвала полный переворот в его взглядах.

В эмиграции Жозеф де Местр, лишенный средств и озлобленный, скитался по Европе. Он был в Лозанне, Венеции, Сардинии, наконец попал в обетованную страну эмиграции — Петербург в качестве посланника несуществующего сардинского короля. В Петербурге протекала основная его деятельность — с 1802 до 1817 г. Здесь он хлопотал в пользу иезуитов, давал реакционные советы министрам, особенно по вопросам народного образования. Последние годы жизни он провел в Турине. Отличаясь большой литературной продуктивностью, Жозеф де Местр за время эмиграции выпустил ряд произведений, в которых ярко сказались его реакционные взгляды.

Первое произведение Жозефа де Местра, направленное против революции, озаглавлено почти как у Бёрка. Бёрк назвал свое «Размышления о французской революции», а Жозеф де Местр — «Соображения по поводу Франции»15. Это сочинение, как н трактат Бональда, вышло в 1796 г.

По мнению Жозефа де Местра, который стоит на религиозной точке зрения, французская революция имеет сатанинский характер, но и в пей сказалась «рука божья», которая покарала человечество за отпадение от единой католической церкви, предназначенной для спасения людей. Выход из создавшегося в результате революции положения он видит в восстановлении религии и сообразного с религией политического устройства.

Для Жозефа де Местра характерен озлобленный, пессимистический взгляд на человеческую природу вообще. Если Руссо говорил, что человек родится свободным, то де Местр считает эту мысль глубоким заблуждением. По закону природы рабы, по его мнению, должны быть во всяком обществе, они составляют базу, на которой строится общество. Де Местр подчеркивает, что хотя христианство как будто бы выступало против рабства, но оно его полностью не отменило, а лишь смягчило. Исходя из этого, он делал вывод, что общество людей, которые являются дурными по своей природе, может управляться только насильственными средствами — террором, страшными наказаниями. В этом обществе всегда должен оставаться неприкосновенным, непререкаемым высший авторитет церкви и государства.

Во главу угла своей реставрационной идеологии Жозеф де Местр ставил непогрешимость папы и абсолютизм государя, причем он считал, что оба эти принципа базируются на мистическом начале, представляя собой эманацию «божественной власти». Монарх получает свою власть «по божественному праву». Поэтому, с точки зрения де Местра, идея общественного договора не только не верна, но она нечестива. Истинная основа общества—органическая связь единиц и частных групп с государством, которое от них независимо и представляется только монархом. Обязанности подданных по отношению к монарху определяются не правом, не договором, а религией, они являются религиозной и нравственной обязанностью людей и власть государя абсолютна, не менее абсолютна и власть папы, который должен стоять над всеми монархами. Даже попытки французских королей ограничить власть папы (в период формирования галликанской церкви) возбуждают его возмущение.

У де Местра мы как будто бы не видим таких крайностей, как у Бональда, который отрицает всякий разум, признает только существование знания, которое дает религия. Де Местр говорит, что необходим высший синтез трех принципов — веры, философии и положительной науки. Однако поскольку он при этом считает, что вере должно принадлежать первое, определяющее место, а положительным наукам — последнее, подчиненное, то по существу он отрицает сколько-нибудь действенную роль науки.

Характерно, что один из своих трактатов де Местр специально посвятил нападкам на философию Ф. Бэкона обвиняя его в том, что он хотел придать естественным наукам значение основы всякого знания. В философии Бэкона де Местр видит подлинный источник всех зол, постигших европейское общество.

В своем произведении, где он наиболее ярко высказывает свои общие реакционные взгляды,— в «Петербургских вечерах» 15 (1821), написанных в виде вымышленных разговоров с разными людьми, де Местр также выступает против всякого критического, анализирующего духа науки. Он доходит до такого обскурантизма, что нападает на книгопечатание, в котором философы эпохи Просвещения видели один из важнейших показателей прогресса знаний и разума. Де Местр не одобряет также развитие химии, считает нечестивой мысль о том, что вода представляет собой сложное соединение элементов. Такие новые слова, как аэростат или кислород, вызывают в нем отвращение. Его идеал — средние века. Он дает идеализированную картину средневековья, когда папский трибунал решал все дела, касающисся веры и знания, и таким образом, по его мнению, охранял культуру, и выражает надежду, что настанет время, когда епископы будут разрешать все вопросы, касающиеся культуры и знания.

Подобно Юстусу Мёзеру, де Местр ненавидит понятие — «человек вообще». По его словам, он никогда не встречал человека вообще, но всегда встречал только разных людей. Он знает немцев, итальянцев, русских, но «человека вообще» он никогда не видел. Это нечестивое измышление философии Просвещения, По мнению дс Местра, участие народа в делах управления есть лживый призрак. Всякая писаная конституция — негодный клочок бумаги. На ней нет таинственной печати помазания, нет той силы, которую придают учреждениям темные и иррациональные их истоки. Здесь он, подобно Бёрку, высказывает взгляд, что именно в отдаленном прошлом, в иррациональном начале, в презумпции лежит основа прочности всех учреждений. Такие темные и иррациональные истоки имеют нравы, обычаи, предрассудки, которые господствуют над людьми независимо от их воли и сознания.

Писаная конституция всегда бездушна, вся суть—в «народном духе». Государство — живой организм и живет силами и свойствами, коренящимися в далеком прошлом. Де Местр думает, что именно в монархии государство находит наивысшее свое выражение. Монархия есть не что иное, как видимая и осязательная форма патриотического чувства. Монархия —это воплощение отечества в одном человеке, который выступает в качестве священного носителя и представителя идеи родины. Поэтому де Местр против всякого ограничения монархии не только в пользу демократии, но и в пользу аристократии. Сословное деление вовсе не есть основание для политической самостоятельности сословий. Сословия являются лишь органами монархии. Высшее сословие — дворянство — является главным исполнителем монаршей воли. Дворяне — прирожденные стражи охранительных принципов государства. Для установления твердой монархии, для подавления революционного движения лучшим средством является инквизиция, смертная казнь. Вот почему де Местр доходит до того, что без всякого стеснения пишет свою знаменитую «Апологию палача». Таков этот реакционер из реакционеров.

К той же группе, как Бональд и Жозеф де Местр, принадлежит и известный французский писатель — виконт Шатобриан (1768—1848). Он проводил реакционные идеи в художественной литературе, но не был чужд и политической публицистике.

В 1797 г. он, находясь в эмиграции в Англии, выпустил свой «Пог литический, исторический и моральный опыт о революциях древних и новых» 16. Это обозрение всех политических переворотов, которые он называет общим именем революции, от Древней Греции до настоящего времени, носит совершенно хаотический и сумбурный характер.

Гораздо важнее для истории развития реакционной историографии начала XIX в. другое его произведение — «Гений христианства, или красота христианской религии».

В этом 8'Томном произведении полубеллетристнческого характера, которое вышло в 1802 г., Шатобриан хочет доказать, что счастье человечества — в христианской вере, что из всех религий христианство есть самая человечная, самая благоприятная для свободы, искусства и науки, что современный мир обязан христианству всем. В средневековье, когда, по его мнению, этот «гений христианства» господствовал, Шатобриан видит истоки высшей морали, высшей поэзии и высшего искусства, идеал общественного и политического устройства. Он говорит, что нет ничего божественней морали христианской религии, ничего привлекательнее и прогрессивнее ее догматов, ничего торжественнее ее культа. Она якобы покровительствует гению, развивает вкус, благородные страсти, дает мысли силу, сообщает писателю прекрасные формы и художнику совершенные образы. К. Маркс в одном из писем к Ф. Энгельсу дал уничтожающую ироническую характеристику Шатобриана как писателя и мыслителя. В этом письме К. Маркс пишет; «Читал книгу Сент-Бева о Шатобриане, писателе, который всегда мне был противен. Если этот человек во Франции сделался так знаменит, то потому, что он во всех отношениях являет собой самое классическое воплощение французской vanite [тщеславия], притом vanite не в легком фривольном одеянии восемнадцатого века, а романтически замаскированной и важничающей новоиспеченными выражениями; фальшивая глубина, византийские преувеличения, кокетничание чувствами, пестрое хамелеонство, word painting [словесная живопись], театральность, sublime [напыщенность], одним словом —лживая мешанина, какой никогда еще не бывало ни по форме, ни по содержанию».

То, что выражают в публицистической форме Бёрк, Бональд, Жо-зеф де Местр и в поэтической — Шатобриан, то в тяжеловесной форме выразил профессор государственного права Бернского университета Карл-Людвиг Галлер (1768—1854). Галлер, как и Мёзер, происходил из провинциального угла Европы, правда несколько менее захолустного, чем Оснабрюк. Он был родом из Швейцарии, из города Берна, и принадлежал к бернскому городскому патрициату. Надо сказать, что Бернская городская республика в то время представляла собой интересную коллекцию разных феодальных и архаических форм. Город Берн, управление которым носило аристократический, олигархический характер, держал в полной от себя зависимости весь Бернский кантон. Патрициат, господствовавший в городе, представлял собой замкнутую группу богатых семей, доступ в которую был закрыт для новых людей. Только члены этой группы могли входить в городской совет. Деревня была совершенно подавлена и эксплуатировалась городом. Патрицианский городской совет запрещал даже организацию школ в деревнях. Управление городом и кантоном осуществлялось при помощи полицейского террора. Смертная казнь полагалась за самое маленькое преступление.

Но повсюду в Швейцарии в конце XVIII — начале XIX в. быстро развивалась промышленность, росла буржуазия, возникал промышленный пролетариат. В связи с этим даже в Берне началось движение, направленное против городской олигархии. ' Вместе с тем из Франции сюда етали проникать идеи просветительной философии. Деятельность Руссо, протекавшая в Швейцарии, способствовала распространению его идей среди швейцарской буржуазии, несмотря на то что олигархия Берна и других городов-кантонов пыталась противодействовать этому с помощью свирепой цензуры.

К.-Л. Галлер занимал высокие должности в Бернском городском управлении. В 1798 г., когда началась война с революционной Францией, Берн дольше всех оказывал сопротивление. Однако результатом этой войны было уничтожение прежнего швейцарского политического устройства и основание Гельветической республики. В 1798 г. Галлер вынужден был эмигрировать. Он бежал в Австрию, опорный центр европейской реакции того времени, и в Вене провел годы эмиграции. В 1806 г. Наполеон восстановил Бернский кантон, и Галлер вернулся в Берн, где у власти снова оказались его друзья. Но сам он уже никакой административной должности не занял, а сделался профессором государственного права в Бернском университете.

После реставрации 1815 г., когда в Берне был восстановлен прежний политический строй, Галлер снова получил место в правительстве, но в 1821 г. он, проникнутый преклонением перед средневековьем, принял католичество, вследствие чего уже не мог занимать административный пост и оставаться профессором в протестантском Берне. Он вынужден был эмигрировать в Париж, где служил в министерстве иностранных дел, был профессором в Ecole de chartes, После июльской революции он был лишен должностей и опять вернулся в Швейцарию, где прожил до глубокой старости, продолжая писать и высказывая в своих писаниях озлобленное непонимание всей новой истории Европы и видя во всех совершавшихся вокруг него событиях интриги якобинцев и масонов.

Главным сочинением Галлера является «Реставрация государственной науки, или теория естественного общественного состояния, противопоставленная химере искусственного гражданского».

Этому тяжеловесному названию вполне соответствует и чрезвычайно тяжеловесное содержание этого произведения. Всего с 1816 по 825 г. вышло 6 томов.

В этом труде Галлср, как все представители реакционного направления в историографии, прежде всего обрушивается на еретическую, по его мнению, идею общественного договора. С ненавистью и ожесточением говорит он об учении Руссо о первоначальном равенстве людей. Вмссте с тем, подобно представителям просветительной философии, он пытается основывать свои взгляды на законах природы. В терминологию просветительной философии он вкладывает совершенно другое содержание. Просветители говорили о естественном праве, противопоставляя его традиции. Галлер же, напротив, выводит «естественное состояние» из традиции20. Закон природы, по его мнению, требует, чтобы господствовал сильнейший. Естественным законом, следовательно, является господство и подчинение. Свое выражение этот закон находит в том, что всегда муж правит женой, старик — молодым, землевладелец— батраком, врач — больным, учитель — учеником, юрист —подзащитным. Равенство противоречит законам природы, оно глубоко несправедливо. Конечно, отношения господства и подчинения должны быть в какой-то мере смягчены законами долга и любви, но это смягчение не является результатом какого-нибудь договора, вообще какого-нибудь политического учреждения. Гарантией против злоупотреблений могут быть только религия и нравственность. Злоупотребления властью, конечно, возможны, но такие злоупотребления Галлер предпочитает возмущению подданных против божественного порядка.

Власть в государстве существует не по поручению народа, а в силу приобретения. Приобретается же она как всякая частная собственность, которую можно захватить, купить, обменять, взять в приданое.

Галлер различает две формы управления — монархию и республику. Монарха он определяет как типичного феодального властителя. По его словам: «Это богатый, сильный и поэтому независимый человек». Он повелевает другими, сам же он никому не служит. Если в таком положении оказывается не один человек, а целая корпорация, тогда имеет место республика. Республика, по мнению Галлера, — это сильная, богатая, независимая община. Республиканскую форму правления он изображает по образцу аристократической республики Берна,

Государь—-первое должностное лицо в стране, его полномочия выводятся из начал его свободы и собственности. Государь, по мнению Галлера, существует не для народа, но прежде всего и главным образом для себя.

Уже такое понимание государственной власти свидетельствует о том, что политическому идеалу Галлера больше вссго соответствует патримониальное, или вотчинное, государство, описанию которого он и посвящает второй том своей «Реставрации». При такой патримониальной организации правитель владеет государством, как помещик владеет своей вотчиной. Суверенитет государя—это его личная свобода и независимость. Он подчиняется только богу и естественным законам. Должностные лица — только его слуги. Подданство Галлер понимает в чисто феодальном смысле слова. Подданные такого государя вовсе не обязаны помогать ему во время войны, если только они не связаны особым служебным договором, не обязаны также уплачивать подати, <;сли они добровольно не берут на себя это обязательство. Исходя из этого, Галлер выступает против понятия патриотизма, которое может объединить подданных и породить в их среде идею единства, тогда как в действительности единство подданных может исходить только от власти их вотчинного государя.

Галлер выступает против всеобщей воинской повинности, так как государь, по его, мнению, должен вссти войны за свой счет. Да и вообще он считает, что каждый имеет право вести войну, если обладает для этого достаточными силами и средствами. Если человек независим, имеет собственное войско, то он государь и может вести войну. Каждый может защищать свое право сам, если у него есть надлежащие силы. С этой точки зрения Галлер рассматривает закон как личное волеизъявление государя. Все гражданские и уголовные законы—это не более как инструкция для слуг государя. Судебная власть не есть привилегия верховной власти, она принадлежит каждому, кто имеет для этого достаточно могущества. Это право юридической защиты, которую может давать каждый. Поэтому Галлер допускает самосуд и кулачное право в случае, если власть не дает юридической защиты. Он считает, что можно защищаться частным образом даже от государя. Он полагает, что было бы очень хорошо, если бы в государстве существовали местные частные союзы, которые могли бы использоваться даже для вооруженной защиты.

Хотя Галлер ратует против индивидуализма просветителей, сам он в конце концов приходит к еще более крайнему индивидуализму, к идее полного распада государства, хотя на совершенно другой основе, чем философы Просвещения. С точки зрения Галлера, правом свободы и независимости в государстве может пользоваться не всякий человек, а лишь богатый, сильный, обладающий собственными средствами, т. е. сильный и независимый человек, в феодальном смысле,— феодальный сеньор.

В качестве феодального сеньора государь сам может свободно распоряжаться доходами и расходами. Финансы — это личное хозяйство государя, а не общественное распоряжение его личным имуществом. Все, что делает государь для подданных, для их безопасности, благосостояния и образования,— это есть его благодеяние, но ни в коем случае не обязанность. Одним словом, с точки зрения Галлера, право государя и граждан — это частное личное право. Государственное право является лишь усиленным частным правом.

Таким образом, мы видим у Галлера откровенную идеализацию феодальных отношений, стремление реставрации феодального государства, обращение к идеалам средневековья.

Итак, реакционная публицистика решительно повернулась лицом к средневековью: б средневековье ее представители видели настоящие истоки того здорового социального, политического и культурного строя, который, как они считали, был затемнен и помрачен новыми идеями. Мысль о том, что развитие общества идет органическим путем, что оно связано с традицией, основано на давности и незапятнанности своего происхождения, заставляла этих идеологов реакции обращаться к средневековью, уделять ему особое внимание.

Мы видели, что реакционная публицистика конца XVIII — начала XIX в. стремилась опровергнуть идеологические установки, которые были даны историографией Просвещения. Развивая теорию постепенного органического развития, идущего изнутри самого общества, а не навязанного извне, придавая огромное значение традиции, идеология реакции, стремилась обосновать отсутствие всякого развития, всякого прогресса в истории. Прогрессивной, оптимистической в основном точке зрения историков эпохи Просвещения она противопоставляла идею политического застоя. Ее представители постоянно обращались к средневековью, как ко времени, когда, по их мнению, существовали идеальные общественные формы, когда еще не произошло великое грехопадение рационализма, осмелившегося подвергнуть критике всё священное и не подлежащее критике, отчего и произошли все дальнейшие бедствия. Сама революция рассматривалась ими как результат тех ложных, еретических идей, которые вдруг охватили общество. Реакционная публицистика призывала вернуться к органическим истокам, к средневековью, когда будто бы не было противоречий между верой и разумом. По мнению ее представителей, в XVI и даже еще в XIV в. сознание европейского общества начало отравляться этим разладом между разумом и верой, который в конце концов привел к страшной революции. Значение религии, так сильно подорванное в эпоху Просвещения, стало снова выдвигаться на первый план. Мистические представления о «народном духе», о какой-то «неизменной», изначальной, особой природе, присущей каждой нации, легли в основу этого реакционного исторического мировоззрения.

И хотя в результате особого интереса к средневековью у реакционных публицистов и политических мыслителей этой эпохи появился целый ряд важных и полезных исследований по истории этого периода, однако картина средневековья, которая давалась в исторических сочинениях писателей этого толка, часто оказывалась совершенно искаженной в угоду их политическим симпатиям.

Пользуйтесь Поиском по сайту. Найдётся Всё по истории.
Добавить комментарий
Прокомментировать
  • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
    heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
    winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
    worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
    expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
    disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
    joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
    sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
    neutral_faceno_mouthinnocent
2+три=?