Немецкая историография первой половины XIX в. Либерально-романтическое направление. Критическая школа в источниковедении

Мы видели, что реакционная историческая школа, создавшаяся главным образом в Берлинском университете, обратила особое внимание на изучение средневековья. В средних веках она видела ничем не омраченный, ничем не затемненный, чистый «народный дух» германцев. Но не всегда эта идеализация германского «народного духа» принимала непременно реакционный оттенок. Даже Эйхгорн, как мы видели, не сразу стал на консервативную точку зрения, и не вся молодежь, которая шла на борьбу за свободу Германии, сразу приспособилась к режиму реакции. В германском обществе даже в эпоху реакции продолжалось либеральное движение, поддерживаемое отчасти ненавистью к тем эксцессам, которые проявлял реакционный режим, господствовавший в большей части Европы, отчасти теми либеральными движениями, которые начались в 20-х годах XIX в. в южнороманских странах — Испании и Италии. Но эта романтическая любовь к свободе Германии переносилась в прошлое и принимала безобидный, литературный характер, проявляясь лишь в области идеологии и не переходя в действительность.

Я приведу здесь характеристику, данную Марксом этой группе германских либералов, которые в древних национальных началах хотели видеть подтверждение своим туманным политическим идеалам свободы. «Благодушные энтузиасты,— пишет Маркс,— тевтономаны по крови и свободомыслящие по рефлексии, ищут историю нашей свободы по ту сторону нашей истории — в первобытных тевтонских лесах. Но чем же отличалась бы история нашей свободы от истории свободы дикого кабана, если бы ее можно было отыскивать только в лесах»'.

Маркс здесь подчеркивает, что искание свободы у этих либеральных романтиков носило чисто отвлеченный характер, без всякого применения к тогдашней реакционной немецкой действительности. К таким либеральным романтикам в немецкой исторической науке принадлежал и один из учеников Эйхгорна и Савиньи — Рогге.

Карл-Август Рогге (1795—1827) учился в Берлинском университете, в 1813 г. пошел добровольцем на войну, был тяжело ранен, затем вернулся к научной работе, заняв должность доцента в Кенигсберге. В 1820 г. вышло его основное сочинение — «О судебном устройстве германцев»2. Это исследование, основанное на тщательном изучении источников, пропитано совершенно определенной тенденцией — восторженным преклонением перед свободой. Рогге начинает прямо с утверждения, что особенности германского судебного процесса можно объяснить только благородным характером древних германцев, особенно их безусловной правдивостью. Рогге с полной серьезностью утверждает, что при тех методах, которыми велся этот процесс, добиться установления судебной истины можно было только при условии необычайного ■благородства и полной правдивости всех участников процесса. Он также считает, что без представления о германской свободе немыслимо понимание германского суда. Как и представители исторической школы права, Рогге очень высоко ценил Мёзера и постоянно ссылался на него. Описывая ранний период германской истории, он употребляет мёзеров-ский термин — «gemeine Ehre» («общая, или всенародная, честь германцев»), считая эту «честь» характерной чертой древних германцев этого периода. Эта общая честь германцев, по его мнению, заключалась прежде всего в участии каждого в «народовластии» («Volksgewalt»), которое он считает особенностью общественного быта германцев той эпохи. Кроме того, эта честь находила свое выражение в исконной германской свободе, в силу которой «каждый свободный человек мог делать то, к чему он имел желание или силу, при помощи своих родственников или других друзей»3.

Таким образом, возможности, предоставляемые человеку этой свободой, были ограничены лишь силой других членов общества. Рогге так и говорит, что германцы ничем не были ограничены, что «рука германца могла быть остановлена только более сильной рукой его противника, но никоим образом не принудительной силой власти»4. К такой неограниченной свободе, по мнению Рогге, способны только люди с весьма благородной природой. Единственно господствующим принципом, который и тогда ограничивал эту свободу и регулировал поведение германцев, был обычай (Sitte).

Рогге сочувственно цитирует слова Тацита о том, что у германцев «добрые обычаи имеют большую силу, чем в других местах добрые законы». Рассматривая эту свободу с правовой точки зрения, Рогге называет ее Fehderecht, т. е. право на разрешение споров вооруженной рукой. При этом он оговаривается, что здесь ни о'каком праве в обычном смысле речи нет, потому что это —право, данное природой. С помощью этого права самозащиты вооруженной рукой разрешаются всякого рода дела уголовного характера — дела об убийстве, чести, членовредительстве и т. д. Что касается имущественных, гражданских дел, то они разрешаются судебным порядком. Рогге говорит, что одна семья стоит у древних германцев против другой семьи как два отдельных государства. Каждая семья есть своего рода государство, и взаимоотношения между отдельными семьями — месть или восстановление своего права вооруженной рукой — напоминают международные отношения.

Мы видим здесь в значительной степени идеи Мёзера о крайнем индивидуализме отдельных германских семей, являвшихся собственниками земли. Права отца и каждой такой семьи приравниваются к правам государя. Представление о родовом строе, о родах, стоящих над семьями или так или иначе влияющих на семейные порядки, у Рогге вовсе отсутствует.

Рогге повторяет и другую мысль Мёзера, а именно, что наряду с таким резким индивидуальным делением на отдельные семьи, каждая из которых обладала правом полной свободы, у германцев существовали также известные объединяющие моменты: население каждого пагуса, или округа, представляло собой одно особое, отдельное от других и постоянное целое.

Иногда возникали и более крупные объединения, но временного характера, лишь для военных целей, затем исчезавшие. Все политическое устройство древних германцев, по мнению Рогге, основывалось на двух моментах, объединявших этих свободных людей. Это —единство всех живущих в пагусе свободных (Volkseinheit) н, затем, те земельные права, которыми они пользуются. Рогге отмечает наличие у германцев маркового устройства — Markgeriossenschaft —- и мира марки — Markfrieden. Вслед за Мёзером Рогге в марке видел объединение свободных собственников земли. В то же время Рогге, как и Эйхгорн, отправляется от представления, что у германцев искони существовала знать, что у них было два сословия: знатные и простые свободные — Edel и Freie. Поэтому он считает, что в марке были земли двух родов: во-первых, так называемый Feldmarken, которые находились в полной собственности отдельных лиц — знатных людей, короля или церкви. Тем самым в этот исконный строй древних германцев Рогге привносит представление о частном домене (viila indominicata), который возник, как известно, в гораздо более позднюю эпоху, чем то время, которому посвящено исследование Рогге о германском судебном устройстве. Но, кроме того, внутри марки существовали Feldmarken и другого рода, которые заключали в себе земли ряда свободных земельных собственников крестьянского типа. Здесь основным принципом являлось общинное землепользование. Члены таких марок составляли Markgenossenschaft, у них были свои марковые права — Markrecht, они защищались миром марки — Markfrieden.

Таковы взгляды Рогге на исконный общественный строй германцев, имеющие отвлеченно теоретический, оторванный от какой-нибудь исторической действительности характер. Характерно, что «германская свобода», в его представлении, не была связана с равенством и с самого начала допускала'существование знати (Adel). В этом смысле воззрения либерального романтика Рогге мало чем отличались от воззрений консервативного романтика Эйхгорна, который также считал, что знать является исконным учреждением у германцев, хотя ее происхождение никоим образом не может быть выяснено путем исследования, потому что она связана с самыми древними моментами германской истории и даже с религией5.

Историческая школа права развивалась в тесном взаимодействии с немецкой школой филологов первой половины XIX в., которая оказала на нее большое влияние. Савиньи и Эйхгорн постоянно подчеркивали, что развитие учреждений происходит так же непосредственно и спонтанно, как и развитие языка. Эволюция языка рисовалась им в виде мирного, закономерного процесса, где невозможны никакие резкие изменения, нарушения, никакие влияния извне, никакие перевороты.

В классической филологии еще в конце XVIII в. произошли крупные сдвиги. Здесь надо прежде всего назвать Фридриха-Августа Вольфа (1756—1824), автора знаменитого «Введения к Гомеру» (1795) б.

Совершенно в духе будущей исторической школы Вольф утверждал, что весь греческий эпос является не результатом творчества какого-нибудь одного лица, как это думали до того момента, а продуктом творчества всего греческого народа, или, лучше сказать, народных сказителей, певцов, рапсодов, которые были выразителями этого «народного духа». У ученика Вольфа — Лахмана эта идея получила дальнейшее развитие. Он представлял себе дело так, что каждая песнь в «Илиаде» и «Одиссее» была создана какой-нибудь особой ветвью греческого народа.

Громадное влияние оказали на историческую школу права знаменитые языковеды и фольклористы братья Гримм, особенно старший из них —Яков (1785—1863), который одно время был секретарем Савиньи. Мы находим у Гриммов ту же характерную идеализацию патриархальной древиегерманской старины, консервативного крестьянского уклада, которую мы видели у Мёзера и его последователей. При этом работы братьев Гримм были окрашены в еще более яркие националистические тона, чем работы представителей исторической школы. Яков Гримм применил к германской филологии, так же как Вольф к греческому эпосу, идею бессознательного творчества «народного духа». По вопросу о том, кто является автором «Песни о Нибелунгах», он говорил, что этот вопрос не имеет смысла, так как великие национальные произведения творят не отдельные лица, но сам народ непосредственно.

Гриммы обратились к собиранию народных сказок. В 1812 г. вышел их знаменитый сборник германских народных сказок. Это собирание сказок имело определенную научную цель. В сказках они видели древнейшую поэзию народа, в которой особенно ярко отражался народный характер. Несколько позднее, в 1816 г., вышел их сборник «Немецкие сказания»7.

Разница между сказками и сказаниями, по мнению Гриммов, заключалась в том, что в основе сказаний всегда лежит какое-нибудь историческое событие, они так или иначе связаны с определенной эпохой, с определенным лицом, хотя, может быть, и далеко отходят от исторической действительности. По словам Гримма, человек получает от своей родины ангела-хранителя, который сопровождает его в жизни. Это — неисчерпаемые сокровища сказок, саг и историй.

Братья Гримм работали и в области права, соприкасаясь здесь непосредственно с исторической школой права. В 1828 г. Яков Гримм издал «Древности немецкого права»8. В этот сборник он включил не только материал правовых источников, но и сведения по истории права, содержащиеся в языке, поэзии, в юридических обычаях. Эта книга является ценнейшим материалом для истории культуры. Здесь особенно важно то, что Гриммы собрали также данные о старинных крестьянских обычаях.

В 1835 г. вышла «Немецкая мифология»8 братьев Гримм. Надо заметить, что материала, который действительно является элементом старинкой немецкой религии, сравнительно немного. В работе Гриммов преимущественно дана мифология, взятая из более поздних памятников.

Самой крупной работой братьев Гримм являются «Исторические исследования немецкого языка»10 (1852), до настоящего времени представляющие собой неисчерпаемый источник филологических и исторических данных.

То исключительное значение, которое историческая школа права придавала изучению источников и критике их, очень четко обнаружилось и в области филологии. Может быть, даже филология в этом отношении дала толчок исторической школе права. Та критика, которая была применена Вольфом к Гомеру, применялась затем Савиньи и Эйхгорном, а еще до них, Гуго,— к правовым источникам.

Это исключительное внимание к изучению источников дало ряд положительных результатов. Прежде всего была выдвинута на первый план проблема критики источников. Как историки права, так и историки вообще всё больше и больше начинают отходить от нарративных источников и всё больше переходят к изучению подлинных источников, какими являются в первую очередь грамоты и другие подобные документы. Уже Мёзер считал недостаточными повествовательные источники и обращался к документам. Исследования Вольфа заставили пересмотреть ряд важнейших вопросов источниковедения. Значительный шаг в этом направлении сделали Эйхгорн и Савиньи, Но больше всего для критики источников сделал знаменитый Нибур, с именем которого связывается главным образом представление о новом этапе в истории критики источников.

Нибур иногда изображается как скептическая натура, как историк, который довел критику источников до крайности, до гиперкритикн. Это не совсем точно. Специальностью Нибура была классическая филология, от которой он уже позднее пришел к изучению истории, главным образом Рима и вообще древней истории. Так как он не занимался средневековьем, то я ограничусь лишь несколькими словами о нем. Но сказать о нем необходимо, поскольку в проблемах медиевистики критика источников играет центральную роль, а влияние Нибура здесь, было чрезвычайно велико.

Бартольд-Георг Нибур (1776—1831)—датчанин по происхождению. Сначала он работал по финансовой части в Копенгагене, был директором Ост-Индского банка, затем был приглашен Штейном в Берлин для работы в области финансов. Но вскоре он занялся вопросами филологии и истории. Попав в 1816 г. в Рим в качестве прусского поверенного в делах при папе, он и там продолжал заниматься римской историей. В 1823 г. он сделался профессором истории в Бонне.

Нибур разделял консервативные взгляды исторической школы права и в отличие от большинства своих сверстников был консерватором с самой молодости. Он никогда не увлекался французской революцией и высказывал убеждение в непрочности республики и скором восстановлении монархии во Франции. В своей работе «Революционная эпоха»11 он считает фрацузскую революцию достойной проклятия.

Главный труд Ннбура — «Римская история»", два первых тома которой вышли в 1811 г. В них рассматривался период до самнитской войны. Уже после его смерти был обнародован третий том, который был доведен до пунических войн. Нибур хотел исследовать период до начала припипата Августа, но этот план не был выполнен. Кроме того, остался цикл университетских курсов Нибура, записанных его слушателями, в которых он касается целого ряда других проблем по истории Рима, Греции, Древнего Востока и истории французской революции. Лекции Нибура в Берлине, которые он начал читать с 1810 г., пользовались огромным успехом. Савиньи был одним из ревностных посетителей лекций Нибура, хотя сам был уже в это время профессором.

Что дал Нибур для развития античной историографии и исторической науки вообще? Прежде всего он положил конец легендарным рассказам о существовании «темных веков» в римской истории, относящихся к эпохе так называемых царей и к первым векам республики. Он показал недостоверность источников, на которых базируется Тит Ливии в.первых своих книгах. Но критика этой «первой декады» Ливия была дана еще Бофором, который подверг сомнению все содержавшиеся там легенды, указывая на то, что Ливии не обладал никакими достоверными источниками и не мог опереться ни на какую достоверную традицию. Однако критика Бофора этим и ограничилась. Нибур же поставил вопрос в более общем плане, а именно: как можно от субъективного источника, каким является то или другое повествование, прийти к объективной исторической истине, как можно по данному, дошедшему до нас источнику, узнать, как совершалась история в действительности? По его мнению, нельзя получить ответ на этот вопрос, не дав прежде всего историю источников, историю самой этой традиции.

И вот Нибур впервые написал историю источников римской истории. В этом он видел основную свою задачу. Эта задача осложнялась применительно к римской истории, особенно тем, что там достоверная традиция начинается чрезвычайно поздно, ранних источников не сохранилось, их приходилось в значительной степени восстанавливать. Поэтому Нибур поставил вопрос о заимствованиях, о влияниях, сказавшихся в тех источниках, которыми приходится пользоваться историку Рима. Нибур интересен, скорее, самой постановкой вопроса, чем теми решениями, которые ок дал. Сама постановка вопроса о -том, что источник должен быть подвергнут исторической критике, что должна быть точно выяснена достоверность традиции, что необходимо установить историю источника, его происхождение, те заимствования, которые там имеются, те пути, которыми это заимствование шло,— эта постановка вопроса чрезвычайно существенна.

Подобно тому как это делал еще Вико и отчасти Вольф, Нибур стремился восстановить то поэтическое творчество, которое, по его мнению, лежит в основе римской традиции. Ему казалось, что в основе рассказов Тита Ливия о древнейших временах римской монархии и республики лежат поэтические произведения, какой-то ие дошедший до нас римский эпос. И он пытался восстановить этот эпос, полагаясь в этом иа свое поэтическое чутье и при этом постоянно делая ошибки. Сама идея о наличии первоначального римского эпоса является совершенно ничем не доказанной фантастикой. При попытках восстановить древнюю римскую историю на основании этого воображаемого эпоса по отдельным моментам, которые он считал достоверными в древней традииии, Нибур чаше всего исходит из современных ему порядков. Подобно тому как Эйхгорн и историческая школа права видели в прошлом ключ к пониманию настоящего, так и у Нибура этот метод исторической аналогии играет крупнейшую роль. Нибур думал, что для понимания прошлого необходимо знание настоящего. По его мнению, историк может описать и понимать как следует только то, что так или иначе сам пережил. Этим открывалось самое широкое поле для модернизации, которая заметна в воспроизведении Нибуром древней римской истории. При этом on явно находится под впечатлениями порядков своей датской родины, отчасти Гольштейна и Дитмаршена. Тамошние крестьяне, которые в течение веков сохраняли свою свободу, представляют для него такой же отправной пункт, как для Мёзера вестфальское крестьянство. Он считает, как и Мёзер, свободное крестьянство прочной основой национального существования, всячески идеализируя это искони привязанное к земле и традициям свободное крестьянство. Он считал, что лишь до тех пор, пока римские граждане были крестьянами и сами обрабатывали свои поля, их государство переживало подлинный расцвет. Нибур порицает все, что уводило римлян от этого исконного, как ему кажется, крестьянского идеала. Так, несмотря на свой консерватизм, он порицает римских патрициев и крупных землевладельцев за то, что они отнимали у крестьян землю, подрывая этим мощь римской пехоты, без которой не могла бы образоваться римская держава. Золотым веком римской истории он считает древнейшую эпоху, о которой сохранилось меньше всего источников и которую он воспроизводит на основании аналогии с современностью или на основании довольно фантастического толкования исторической традиции. Нибура больше всего привлекает эта начальная эпоха римской истории. При этом для него характерна морализирующая точка зрения. Для него древняя эпоха римской истории интересна потому, что здесь господствуют неиспорченные нравы. Вообще положительная сторона работы Нибура значительно слабее его критического подхода, или, лучше сказать, тех критических проблем, которые он ставит, но надо сказать, что и в области ранней истории Рима Нибуром сделан очень крупный шаг вперед. Энгельс говорит, что «первым историком, который имел хотя бы приблизительное представление о сущности рода, был Нибур, и этим,— но также и своими почерпнутыми прямо оттуда ошибками,— он обязан своему знакомству с родами Диумаршена» ,3.

Нибур дал ряд интереснейших указаний в области филологической критики, в области интерпретации текстов, формул права. Он пытался установить время и происхождение каждого исторического источника и дать принципы, по которым это можно установить. Так до него еще никто не работал над источниками, Поэтому, несмотря на все его ошибки, ему можно безусловно отвести крупнейшее место в истории источниковедения, в истории критики источников.

Значение, которое историческая школа придавала источнику, выразилось не только в том, что критика источников стала выдвигаться всё более и более на первый план и даже приобретать самостоятельное значение, но также в усилении публикации источников. Особенно со второго десятилетия XIX в. публикация источников приобретает все более и более широкий характер как в Германии14, так и в других странах Европы. Вместе с тем надо отметить еще один важный момент, а именно, что правительство берет теперь историю под свое особое покровительство. Если в эпоху Просвещения история иногда и была предметом покровительства меценатствующих государей, которым надо было так или иначе показать свое расположение к Просвещению, то все же эти историки далеко не всегда проводили в своих произведениях те идеи, которые были угодны монархам. Теперь же реакционная историческая школа всецело сделалась слугой монархии. Та история, которая преподавалась в университетах Германии, особенно в Берлинском университете, стояла на националистической, антилиберальной точке зрения. Правительство всячески содействовало развитию исторической науки в Германии, видя в ней противоядие от всевозможных революционных идей. Историческая подготовка теперь начинает считаться необходимой для каждого политического деятеля.