Россия и запад: союзники

Когда я оглядываюсь назад, на годы второй мировой войны, когда Россия и Запад были объединены общими или, по крайней мере, одновременными военными стрелениями против Гитлера, и когда я размышляю о том, как много событий произошло с тех пор — как они изменились, как много сейчас мы знаем из того, чего раньше не знали,— мне кажется, что все это было сто лет назад, так быстро было разрушено лицемерие тех дней, а его эмоциональный и политический накал полностью растворился в прошлом.

Отдавая должное тому периоду времени с точки зрения, истории, недостаточно концентрировать внимание только на голых фактах документальных записей, каждый должен попытаться представить в своем воображении атмосферу тех дней: тревогу, состояние души, надежды, иллюзии, мечты, приступы горечи, напряженность связанного с войной труда, пристрастие и психоз милитаризма, которыми воодушевлялись актеры этой величайшей драмы. И несмотря на то, что кто-то предпринимает попытки — закрывает глаза и пытается воссоздать в памяти и в воображении этот особый политико-эмоциональный климат, который теперь так далеко от нас и выглядит так странно в туманном прошлом, — он не надеется даже быть справедливым к людям, вовлеченным в те далекие события.

Нет ничего удивительного в том, что дипломатические игры западных держав в эти годы представляли собой тему для весьма широкого круга противоречивых суждений. Россия в конце концов была втянута во вторую мировую войну в таком смысле, который затруднял вынесение кем бы то ни было каких-то предположений, что она выйдет из войны с сенсационным дипломатическим или политическим успехом. Она пыталась остаться вне войны на основании сделки с теми, кто прежде всего ее вызвал, сделки, которая фактически ускорила и обеспечила ее начало и предусматривала дележ добычи с агрессором как награду за благосклонное согласие в агрессии. Но сделка привела к плачевным результатам: предположения, на которых она основывалась, не приняли реальных форм; агрессор повернул оружие против своих потенциальных сообщников; Россия сама стала жертвой нападения. Затем, когда в 1941 году она вдруг обнаружила себя сражающейся на стороне западных союзников, это не было заслугой ее политических лидеров. Они не хотели присоединиться к ним именно таким путем. Это была как раз та ситуация, от которой они всеми силами пытались убежать. Они не выбирали западные державы в качестве союзников. На самом деле, задолго до своего принудительного вступления в войну они демонстрировали не только полнейшее безучастие, но в некоторых случаях открытую враждебность интересам западных правительств и народов. В таких условиях можно предположить, что эти люди не взывали к особой признательности или предрасположению тех, с кем они случайно оказались связаны общими узами борьбы против Гитлера, поэтому нет особых причин надеяться, что их партнеры будут приносить благодарности и вознаграждать за военные действия, которые они должны были предпринимать сами с целью укрепления их собственной обороны. Не появись такая ситуация, не нужно было бы задавать вопрос, превышают ли их усилия по созданию обороны те оборонные меры, которые одновременно предпринимали западные союзники. На первый взгляд тут не было никаких взаимных обязательств. Не было очевидных причин для того, чтобы в этих условиях каждая сторона не выполняла роль первоклассных арбитров в тех делах, которые охраняли их собственные интересы.

Если кто-то вспомнит все это и затем отметит, что Россия вышла из милитаристского соперничества обладателем половины Европы, не упоминая выигрышей на Дальнем Востоке, если кто-то представит себе, что все это произошло с согласия, если не с благословения, западных союзников, никто не удивится, если народы западных стран остро и настоятельно поставят вопрос: почему?

Чтобы ответить на это «почему», недостаточно исследовать только сталинскую дипломатию. Люди говорят о России как о загадке, завернутой в тайну, но я считаю это преувеличением. Цели советской дипломатии, по крайней мере на европейском театре, кажутся мне прочными и четкими. Они оставались точно такими же, как и во время заключения советско-германского пакта о ненападении. Сталин хотел удержать полосу территории в Восточной Европе, которую Гитлер посулил ему в 1939 году. Вдобавок он хотел также заполучить все привилегии, которые в ноябре 1940 года Молотов требовал у Гитлера: военный и политический контроль над Финляндией, Румынией, Болгарией и Турцией; общие преимущества на Балканах и так далее. Только теперь эти претензии выдвигались перед союзниками, а не перед Гитлером.

Советские методы также не отличались особой сложностью. Выполнения своих задач Сталин надеялся достичь двумя путями. Первый предполагал захват и удержание этих территорий военной силой, второй был рассчитан на то, чтобы вынудить союзников дать обещание уступить их Советскому Союзу в процессе будущего мирного урегулирования. Первый способ базировался на проведении военных операций, второй — на расположении союзнических правительств. Но фактически союзнические правительства сами использовали военную силу с целью приобретения влияния. Они могли оказывать влияние в некоторой степени, приводя в движение свои боевые порядки, пытаясь занять определенные территории, прежде чем это сделает Россия. Они могли оказывать влияние на обстановку, демонстрируя характер своих стратегических планов и придавая особое значение различным театрам военных действий. Они могли оказывать влияние путем формирования своих военных задач и определения условий, которые собирались ввести после окончания враждебности. Например, настоятельное требование безоговорочной и полной капитуляции Германии подразумевало, конечно, что продвижение советских войск в Европу будет продолжаться до такой черты, за которой последуют столкновения с вооруженными силами союзников, иная политика не имела в виду ничего подобного. Поймите, пожалуйста, что ц не пытаюсь вынести приговор по этому вопросу, как будто должна была осуществляться политика иного рода.

Я только говорю, что союзники были в состоянии оказывать воздействие на развитие событий до определенной степени с помощью своих военных и политических решений, которые тогда принимались.

В течение этого периода Сталин и Молотов разыгрывали свою карту в обычной сталинской манере: решительно, осмотрительно, хитро, заботясь о том, чтобы на столе не оказалось ни одной открытой карты, ведя игру с величайшей серьезностью и глядя на своих соперников, союзнические правительства, без доверия, симпатии или сожаления. В общем, они разыгрывали свою карту умело и правильно, иногда, возможно, совершая минимальные ошибки, но в основном ведя игру правильно. Тем не менее их позиции были слабее. Если бы другая сторона вела игру так же хладнокровно и с таким же искусством и духовной конкурентоспособностью, советские успехи едва ли достигли бы такого уровня.

Я служил в Берлине, когда Германия совершила нападение на Россию 22 июня1941 года. Мы видели признаки чего-то важного, но мы, конечно, не были уверены, что война разразится, до тех пор, пока не получили известия, что это произошло. С этой новостью меня разбудили очень рано. Слишком взволнованный, чтобы заснуть снова, я поспешил в офис еще до завтрака. Глядя на карту, я вспомнил, что немецкие войска начали нападение почти на той же самой реке — Неман и почти в тот же самый день — 22 июня,— что и Наполеон в 1812 году.

Моя голова кружилась от осознания встающих проблем, вызванных таким развитием событий. Я присел возле стола и набросал небольшую записку руководителю русской секции в государственном департаменте. Все, что я сказал в ней, не имело особого значения, просто я советовал ему воспользоваться опытом прошлых лет. Это было, на мой взгляд, только то, что мог бы сказать любой американец, проживший долгие годы в России и Восточной Европе. Мы были там, писал я, и то событие, о котором мы часто спорили и обменивались мнениями, произошло. Я понимал, что у нас нет иного выбора, кроме как оказать материальную помощь России, дать возможность ей защитить свою территорию и предотвратить победоносное шествие Германии на Восток. Но я не хотел выражать надежду, что нам не нужно связывать себя с целями России в Восточной Европе за пределами ее собственных границ.

Когда я писал эти слова, я не понимал того, что я уже опоздал. Неделю назад, зная о гитлеровских аланах нападения на Россию, Черчилль сообщил Рузвельту по телефону, что, если атака Германии состоится, Британия... «конечно, окажет моральную и иную посильную помощь русским, исходя из принципа, что Гитлер является врагом, которого нужно бить».

Рузвельт ответил, что он немедленно поддержит публично «любое заявление премьер-министра, приветствующее Россию в качестве союзника». В этот же день, когда Германия совершила нападение, пока я записывал свои мысли, Черчилль интенсивно готовился к выступлению по радио, в котором он скажет:

«...Каждый человек или государство, которые будут сражаться против нацизма, получат нашу помощь... Из этого следует, что мы окажем России и русскому народу любую помощь, на которую способны...» В этих заявлениях не было никаких оговорок относительно советских амбиций за пределами советских границ.

Я цитирую эти высказывания, потому что они означают для меня, что главная сущность реагирования союзников на военные цели Сталина была определена уже после германского нападения. Они отнюдь не являлись решениями, сформулированными представителями союзнических правительств после вступления России в войну, скорее они определяли позиции и настрой ума этих людей, с которыми они встретили нападение нацистов на Россию. Короче говоря, это была их концепция по отношению к войне в целом.

Давайте вспомним, что точка зрения, выраженная Черчиллем, не являлась единственной, которой должны были придерживаться все. Каждый имел прекрасную возможность сказать Сталину:

«Посмотри-ка сюда, старик, мы помним все не хуже тебя. Мы прекрасно знаем, как ты хотел устроить свои дела в этой войне. Мы также хорошо понимаем твои чувства по отношению к нам, которые тебя вдохновляли на подписание пакта с Гитлером. Теперь твои усилия наладить сотрудничество с Гитлером потерпели крах, но это твое дело. Если ты заинтересован в получении нашей материальной и военной помощи, мы предоставим ее тебе ровно столько, сколько мы посчитаем нужным, и на такое время, пока это будет отвечать нашим целям. Вместе с тем мы не желаем проявления сентиментальности и тем более ерунды. Ты открыл для нас свои цели в Европе, и пока мы будем помогать тебе в отражении германских агрессоров, тебе придется испытать малое утешение с нашей стороны в удовлетворении твоих амбиций, которые распространяются за пределы территории, признанной твоей вплоть до 1938 года». Чтобы понять, почему это не было сказано, вы должны воспроизвести в своей памяти целый ряд событий. Вы должны вспомнить, кроме этого, величайшую тревогу и напряжение, с которыми работали руководители союзнических стран, в частности Черчилль. Британия сражалась одна против несообразно превосходящих сил. Начало войны между Германией и Россией явилось первым проблеском надежды для англичан в этой войне. Оказывая различную помощь Британии, наша страна, однако, не принимала участия в военных действиях. Если бы она действовала так, Англия, пожалуй, не имела бы такой острой нужды в России. Этим можно объяснить наше нелюбезное и критическое отношение к Черчиллю. Как это и было, западные деятели считали, что исход войны зависит от готовности и способности России противостоять Германии. Они чувствовали, что отношение западных держав, которое не включало обета политических симпатий к России, могло вызвать упадок духа в русском народе и привести к ослаблению движения сопротивления в России. Затем последовала бы капитуляция или быстрый разгром русской армии, т. е. события могли повернуться так, как это случилось во Франции. Вот почему мы должны были выражать свое горячее сочувствие и поддержку, которые помогли бы предвосхитить или даже отсрочить такую развязку. Я подозреваю, что Франклин Делано Рузвельт, возможно, также испытывал чувство, что американский конгресс откажется от полномасштабной помощи России, пока с советским правительством не будет установлена атмосфера политической близости, которая будет поддерживаться и в дальнейшем.

Не все эти доводы были логичны. В частности, картина, нарисованная Черчиллем о восставшем русском народе, героически сражающемся против германского агрессора и жуждущем симпатии и сотрудничества со стороны союзников, была, по крайней мере, преждевременной. Даже на более поздних этапах войны были времена, когда русская дисциплина покоилась больше на страхе получить в спину комиссарскую пулю, чем на праведном гневе к впе-редистоящему врагу.

Я также помнил об очевидной убежденности президента Рузвельта, что Сталин, являясь довольно непростым клиентом, в конечном счете был вполне обычным человеком; что причина, по которой мы были не в состоянии сотрудничать с ним в прошлом, заключалась в нашем нежелании иметь дело с человеком, обладающим нормальными личностными качествами, способными вызвать чувство симпатии; что к нему долгое время относились с пренебрежением высокомерные консерваторы в западных столицах и что, если бы только он подвергся неотразимому обаянию такого человека, как сам президент Рузвельт, идеологическая предвзятость растаяла бы, а сотрудничество России с Западом могло бы быть легко налажено. Но тем не менее для таких допущений не было никаких оснований и подобное ребячество было недостойно политического деятеля масштаба Франклина Делано Рузвельта.

Но тем не менее присутствовали другие соображения, которые заставили и Вашингтон, и Лондон с благодарностью и энтузиазмом воспринять Россию как союзника или, по крайней мере, как дружественную державу даже прежде, чем появилась возможность испытать характер советской дипломатии в свете германского вторжения. Все то, что произошло по отношению к главным политическим проблемам, мне кажется, естественно и логично следовало из прежних отношений. Давайте припомним в общих чертах последовательность этих событий.

Вскоре Сталин поставил в известность новых союзников о своем прежнем желании расширить владения России в Восточной Европе и на Балканах, которые он частично получил от Гитлера. Он продолжал напрасно требовать от него больших уступок. Эти требования были четко изложены британскому министру иностранных дел Антони Рдену во время его визита в Москву в конце 1941 года, спустя шесть месяцев после начала войны. Правда, заявление по этим вопросам доводилось в мягкой и ненавязчивой манере. В частности, там не было и намека на решение отстранить польское правительство в изгнании, которое с самого начала войны функционировало в Лондоне. Наоборот, почти сразу же после немецкого вторжения Сталин, очевидно стремившийся в то время воспользоваться любым возможным источником помощи против стремительно продвигающегося врага, признал польское правительство в изгнании, установил с ним дипломатические отношения и заключил далеко идущее политическое соглашение, которое недвусмысленно означало признание его в качестве законного правительства в послевоенной Польше. Соглашение предусматривало освобождение сотен тысяч содержащихся в тюрьмах польских граждан или задержанных каким-либо иным путем в России, а также формирование на советской территории польской армии, которая будет сражаться против Гитлера на стороне Советского Союза. В соглашении, однако, не оговаривалась советско-польская граница. Сталин заявил премьер-министру польского правительства в изгнании генералу У. Сикор-скому, который посетил Москву незадолго до приезда Идена, что Россия хотела бы сохранить в конце войны основную часть территории, которая отошла к ней в соответствии с пактом о ненападении, заключенным с Гитлером в 1939 году. Сикорский уклонился от дискуссии на эту тему, и ничего не было согласовано. Но сам факт, что Сталин хотел обсудить этот вопрос с Сикорским и искал компромиссного решения, предполагает готовность советской стороны признать в послевоенный период принцип подлинной и независимой Польши, возможно, даже допуская ее существование в пределах старых границ.

Когда эта позиция России, касающаяся польских границ, была оглашена Идену в декабре 1941 года, он попросил дать ему время для консультаций с правительствами Америки и британских доминионов. Тем не менее он не отклонил немедленно предложение по изменению границ, и это, должно быть, расценивалось Сталиным как верный признак того, что в конце концов что-то будет сделано для удовлетворения его территориальных притязаний.

Вначале и Лондон, и Вашингтон, казалось, были шокированы предложением, что их будут просить дать гарантии Сталину сохранить плоды его предыдущих сделок с Германией. Но их сопротивление длилось недолго. Уже в марте 1942 года Черчилль утвердился во мнении, что Сталину нужно дать некоторую сатисфакцию его требованиям относительно восточной Польши. Пока что он не был готов уступить также и прибалтийские государства, которые требовал Сталин. В Вашингтоне государственный секретарь Корделль Гулль решительно возражал против каких-либо уступок вообще, и президент Рузвельт поначалу поддерживал его. Позиция президента не отличалась от той, которой предпочитали придерживаться американцы в военное время: мы не принимаем никаких решений по территориальным вопросам, пока продолжаются военные действия; мы концентрируем все усилия на разгроме врага и оставляем решение политических проблем на послевоенной мирной конференции.

В течение первой половины 1942 года вопрос о будущих Границах в Восточной Ёвропе неизменно сталкивался с «опросом об открытии второго фронта. Сталин энергично и решительно требовал немедленного открытия второго фронта на территории Франции для того, чтобы снизить военное давление на Россию. Американский генералитет шел навстречу Сталину и был полон желания сделать это. С другой стороны, англичане, имея за плечами опыт Дюнкерка, в равной степени были настроены не проявлять поспешности и не ввязываться в эту операцию. Время шло, англичане предлагали свой вариант. План проведения этой кампании был, наконец, отложен, но, к сожалению, после того, как Рузвельт зашел слишком далеко, уверяя русских и мировую общественность, что второй фронт будет открыт в течение года, хотя Черчилль при этом вполне открыто выражал свое несогласие.

Теперь позвольте мне объяснить, почему эти расхождения по вопросу второго фронта, даже более напряженные и драматические, чем я мог описать здесь, были очень тесно связаны с проблемой территориальных притязаний Сталина в Восточной Европе. Одна из причин, почему Франклин Рузвельт желал открытия второго фронта, заключалась в том, что в нем он видел средство умиротворения Сталина, которое поможет уладить с ним вопрос 9 перенесении споров по территориальным проблемам на мирную конференцию. Когда же, наконец, было признано невозможным создание второго фронта в самом ближайшем будущем ввиду того, что союзникам пришлось бы высиживать месяц за месяцем на европейском театре, в то время как российские армии продолжали бы получать мощные удары гитлеровской военной машины, это бы вызвало у руководителей союзнических государств естественное и неизбежное чувство глубокой вины. Неспособность западных держав открыть второй фронт в 1942 году усилила страхи, что Сталин найдет способ остановить войну -и позволит Гитлеру повернуть свои полчища против За-лада прежде, чем Соединенные Штаты будут готовы принять на себя свою долю военного бремени. В Лондоне и Вашингтоне склонялись к мысли, что единственным имеющимся в их распоряжении средством, которое позволит уменьшить эту опасность, является разумное выражение симпатии и поддержки советским послевоенным устремлениям. Если даже они в самые ближайшие дни не дадут никакого твердого обещания в этом отношении, то они поневоле создадут условия конфронтации Сталину, когда их любое оправдание будет звучать как категорическое «нет». И они боялись, что это окажет отрицательный эффект на желание Сталина продолжать борьбу. Таким образом, естественное чувство неприязни, с которым эти деятели рассматривали территориальные претензии, понемногу улетучилось, а мы должны расценивать эту эрозию, чего я боюсь, только как другую часть большой цены, которую западные демократии были вынуждены платить за свою военную слабость в первоначальный период войны.

Конечно, неправильно было предполагать, что только военные аспекты укрепляли терпимость западных правительств относительно территориальных требований Сталина. В конце 1942 и начале 1943 года, в частности, накал военных страстей начал постепенно ослабевать. Воспоминания, связанные с заключением пакта о ненападении в 1939 году, также .начали постепенно угасать. Люди, которые пытались ссылаться на некоторые неприятные факты, имевшиеся в советской дипломатии, или высказывать сомнения относительно политических намерений советских лидеров, бесцеремонно ставились на место, а иногда даже их обвиняли в подрыве союзнического единства и в саботаже военных мероприятий.

Поскольку это касается Польши (а Польша, как вы помните, во все времена являлась центром европейских проблем), ситуация претерпела очень серьезное ухудшение, когда в 1943 году немцы торжествующе объявили об открытии на оккупированной русской территории в Ка-тыньском лесу захоронения нескольких тысяч польских офицеров, которых русские заключили в тюрьмы в 1939 году. По всей вероятности, они были жестоко умерщвлены один за другим на краю больших рвов, куда затем сталкивались их тела.

Во время вступления на территорию восточной Польши в 1939 году русские практиковали политику арестов и депортации в Россию тех польских офицеров, которые попались им в руки. Они построили три лагеря, куда поместили польских пленников. Все три лагеря насчитывали около 15 тысяч человек. С апреля1940 года до того момента, когда немцы совершили свое открытие, об этих людях ничего не было известно. С первого дня возобновления отношений с советским правительством в 1941 году поляки, находившиеся в Лондоне, буквально бомбардировали Москву запросами дать информацию о местонахождении или судьбе этих людей. Но они получали исключительно уклончивые и совершенно неудовлетворительные ответы. В могилах, обнаруженных немцами, как вскоре выяснилось, покоились останки польских офицеров одного из этих трех лагерей. Судьба узников двух других лагерей осталась загадкой до этих дней. Германское правительство, объявив о своем открытии, обратилось в Международный Красный Крест с просьбой провести соответствующее расследование. Польское правительство в изгнании, испытав душевные страдания, присоединилось к этому запросу. Страны-союзницы были взбешены этими действиями, боясь, что совместное обращение приведет в ярость Сталина. Теперь, глядя в прошлое, тяжело определить, как Польша могла поступить иначе.

В любом случае советская реакция была неистовой. Москва утверждала, что в 1941 году во время наступления немцев люди еще были живы и что именно сами немцы расстреляли их. Она яростно обвиняла поляков в том, что они, согласившись на проведение расследования, оказывают помощь немецкой пропаганде. Через две недели после немецкого заявления советское правительство полностью разорвало отношения с правительством Польши в Лондоне. Начиная с этого момента, Москва начала борьбу с польским правительством в изгнании, используя для этого все имеющиеся в ее распоряжении средства. С другой стороны, она приступила к созданию ядра нового польского коммунистического правительства, которое должно было прийти к власти после освобождения Польши. Очевидно, Сталин был уверен в том, что правительство будущей Польши не станет спонсором в обвинениях Москвы за то, что она ранее совершила убийство 15 тысяч польских офицеров-пленников.

Правительства западных стран неохотно сохраняли молчаливое согласие по поводу новых советских домогательств полностью контролировать политическую жизнь будущей Польши. Казалось, что они не понимают, как болезненно воспринимает Москва обвинения в катыньской трагедии и какое влияние оказывает Катынь на советскую дипломатию. В конце войны и некоторое время спустя после ее Окончания Вашингтон и Лондон прикидывались смущенными и некоторым образом уязвленными нежеланием Москвы сотрудничать с поляками в Лондоне и ее откровенной решимостью полностью контролировать будущую политику Польши.

Все это, однако, не препятствовало союзникам сползать все дальше на позиции молчаливого одобрения сталинских территориальных притязаний в Европе. Они не только молчали, но и явились в некотором роде застрельщиками сталинских начинаний в конце 1943 года. В ноябре 1943 года на конференции в Тегеране оба — и Черчилль и Рузвельт — убедили Сталина принять план, а именно: расширить территорию Польши на несколько сотен миль в западном направлении, удовлетворив таким образом требования России в восточной части Европы и дав возможность Германии оплатить счета Польши, вернув ей обширные территории, которые простирались до Одера. При этом миллионы немцев должны были подвергнуться выселению из этого региона. Теперь, как и тогда, мне тяжело понять, почему никто из них не видел, что такая Польша, имея искусственные границы и неустойчивое население в этом районе, неизбежно попадет в зависимость к Советскому Союзу в вопросах обеспечения своей безопасности. Размещение Польши в таких границах вынуждало ее во-лей-неволей присоединиться к российскому протекторату независимо от того, будет там коммунистическое правительство или нет. Понимали ли это Рузвельт и Черчилль, я не могу сказать. В любом случае предложение подвинуть Польшу на запад, которое абсолютно не учитывало воа можность будущей политической стабильности в Восточной Европе и грубо пренебрегало принципами Атлантической Хартии, авторами которой являлись сами Рузвельт и Черчилль, исходило, извините меня за откровенность, главным образом от них самих, а не от Сталина.

За пределами Польши удовлетворение сталинских аппетитов на европейском театре происходило почти автоматически в ходе осуществления военных действий. Я считаю, что западные правительства никогда не давали отдельных санкций на присоединение прибалтийских государств к Советскому Союзу. Как выяснилось позже, Сталин не имел необходимости настаивать на таких санкциях, поскольку он установил контроль над этими территориями в результате военных операций и, кроме консультаций по их управлению, больше ни в чем не нуждался. То же самое можно сказать и применительно к балканским странам, исключая Турцию. На Ялтинской конференции, состоявшейся в феврале 1945 года, Рузвельт и Черчилль попытались решить несколько острых вопросов, используя эту ситуацию и связывая Сталина условиями так называемой Ялтинской Декларации по освобожденной Европе, в которой говорилось, что три страны объединят свои усилия в целях обеспечения освобожденных народов Европы представительными и демократическими правительствами, ответственными за исполнение волеизъявления народов. Конечно, это был бесполезный жест; его, без всяких сомнений, в будущем можно было легко обойти. Рузвельту и Черчиллю нет оправданий за их незнание, что вся эта туманная политическая терминология имела одно значение для них и диаметрально противоположное — для Сталина. Тем не менее совершенно ошибочно предполагать, как это часто происходит во время политических дебатов в Соединенных Штатах, что именно эта Декларация бросила соответствующие народы в руки Советского Союза. Народы, о которых идет речь, к этому времени уже были под коммунистическим влиянием или попали под него в ходе войны, и это случилось бы всё равно, даже если Декларацию и не приняли бы. А получив под свой контроль, Москва даже и не думала освобождать их только потому, что страны-союзницы не одобряли ее действий. Кроме польского вопроса западные деятели пытались использовать сам ход событий для того, чтобы связать Сталина публичными заявлениями л высоких идеалах, которыми он должен руководствоваться, получая под свой контроль Восточную Европу. Однако единственным средством, с помощью которого западные правительства смогли бы предотвратить этот процесс, было прекращение войны, но прекращение ее на любых других условиях, а не на условиях безоговорочной капитуляции (потому что безоговорочная капитуляция являлась только инструментом, через посредство которого можно было сказать, что война будет продолжаться до тех пор, пока союзнические и Советская армии не встретятся в каком-то месте) или путем успешного создания в Европе второго фронта в кратчайшее время, допуская, таким образом, что Советская Армия и армии союзников встретятся восточнее от того места, где они сейчас находятся.

Из всех доводов, которые я вам напоминал, самым убедительным для западных стран, безусловно, являлся тот, который вынуждал их молчаливо мириться с ролью Советского Союза. Вплоть до 1944 года их угнетало сознание того, что русские несут на себе главную тяжесть войны, и западные деятели боялись что когда-нибудь русские скинут это бремя, если Запад будет относиться к ним неуважительно. Характерно, что если бы даже коммунистическое проникновение в правительство США было таким значительным, как иногда утверждали, историк все равно поведал бы миру, что в Соединенных Штатах во время войны главным сторонником политики материальной помощи и политических уступок России был Пентагон, высшие руководители которого служили примером в этом деле, а их трудно было заподозрить в симпатиях к коммунистам. На протяжении первых полутора лет после немецкого нападения и вплоть до завершения сражения под Сталинградом Гитлер едва ли был склонен прервать вооруженные действия на иных условиях, кроме полного уничтожения Советских Вооруженных Сил и широкого подчинения русской политической жизни немецким военным миссиям и советникам. Единственной возможной целью, ради достижения которой Гитлер мог размышлять о прекращении военных действий на востоке в этот период, мог бы быть поворот немецких войск на запад, против Англии. Но сделать такой скачок, не уничтожив русскую армию, для него означало бы отказ от принципиальных задач всей русской кампании, которая была направлена на устранение России как фактора в войне, прежде чем приняться за подавление Британии. Прерывать русскую кампанию, не закончив ее, и пытаться повернуть огромную военную машину, одновременно ведя оборонительные бои в России, совсем не имело смысла. Если в этом заключалась необходимость, тогда не нужно было сначала нападать на Россию, а остановиться на более легко обороняемых позициях в Восточной Европе. Мне кажется невероятным, что, исходя из таких соображений, Гитлер вряд ли был склонен остановить бои в России на иных условиях, кроме полного уничтожения русской армии и достижения эффективного контроля над теми частями России, которые оставались еще не оккупированными. Он потребовал бы широких санкций, но между ним и Сталиным не могло быть никакого доверия.

С другой стороны, принял ли бы Сталин такие условия? На мой взгляд — никогда. Поставленный перед такими требованиями, он и его товарищи, я уверен, сразу же обратились бы к знаменитому прецеденту, имевшему место в Брест-Литовске. Они вспомнили бы, что хотя в 1918 году Ленин и стремился купить время за пространство и согласился на сужение территории, находящейся под советской властью, с прицелом на то, что германские интересы повернутся на запад, а Россия получит передышку, в течение которой Германия и западные страны истощат свои силы в сражениях. Но Ленин никогда бы не согласился на условия, ограничивающие свободу действий советского правительства в пределах оставленной ему территории или препятствующие строительству вооруженных сил для своей собственной обороны. Чем принять такие условия, он уехал бы в самую заброшенную сибирскую деревеньку, предоставляя своему противнику выбор — отказаться от преследования или выполнить невыполнимую задачу по оккупации всей России. Я уверен, что Сталин отреагировал бы так же. Его вооруженные силы, возможно, понесли более сильный урон, чем это казалось на самом деле. Он мог отступить не только за Волгу, но и намного дальше. Его режим моментально мог превратиться в правительство Урала или Сибири. В его глазах это выглядело более предпочтительным, чем принятие немецких условий, которые подрывали советскую власть на тех территориях, которые были ей оставлены. Это были уроки не только Брест-Литовска, но и уроки русской политики, проявившейся в войне с Наполеоном в 1812 году.

После Сталинграда, конечно, обстановка резко изменилась. К этому времени уже оборонялись немцы. Гитлер, будучи уверенным в успехе, осуществлял такие операции, которые позволяли ему избегать больших потерь и прочно удерживать позиции на востоке. Это дало ему возможность перекинуть на запад часть своих дивизий, где усиливалась вооруженная борьба. Но можно было также с уверенностью сказать об отсутствии малейшего намека на то, что Сталин на этой стадии игры будет заинтересован в подобной сделке. Да и для чего понадобилось бы ему планировать какие-то сделки с немцами, когда они все еще занимали советскую территорию, а он должен был обратить их в бегство? Для того, чтобы осуществить это, он должен привлечь на свою сторону одну из двух наиболее устрашающих возможностей. Одна из них заключалась в том, что союзники должны завершить разгром гитлеровских армий, совершив бросок в глубь Европы и появившись в качестве оккупантов на востоке и на западе огромного континента. Другая возможность была такая: союзники, обескураженные выходом России из войны, могут установить компромиссный мир с Германией за счет России.

Следует подчеркнуть, что в период, последовавший после высадки десанта в Нормандии в 1944 году, у России не было ни малейшей возможности одностороннего выхода из войны. Имея теперь армии союзников на континенте, Сталин был решительно настроен дойти до центра Европы, и в частности до центра Германии, прежде чем это сделают союзники. В это время, конечно, союзники не имели оснований разрабатывать планы по изменению

своей политики в сторону возможного заключения советско-германского сепаратного мира.

Однако прошло всего лишь три месяца после высадки в Нормандии, и это было время, когда второй фронт стал безусловной реальностью, когда был освобожден Париж и союзнические войска стояли уже у ворот Германии и когда освобождение Советской территории, территории до 1938 года, стало реальным фактом, произошла наиболее грубая и очевидная демонстрация советской решимости контролировать Восточную Европу в послевоенный период: реакция Сталина на Варшавское восстание — демонстрация настолько неприкрытая, что ни один человек на Западе не мог игнорировать ее уроки. Вспомните, что тогда произошло: как члены польского подполья, направляемые правительством в изгнание, пытались захватить город у отступающих немцев; как Советская Армия остановилась у ворот Варшавы на много дней, позволив немцам за короткое время расправиться с польским сопротивлением. А когда правительство Соединенных Штатов попросило разрешения использовать мощности американских авиационных баз в России для выброски на парашютах средств помощи осажденным полякам, ответом Сталина было рычащее «нет». Как можно было яснее продемонстрировать, что Россия рассматривает послевоенную Польшу как свою собственность и предлагает не делать никаких уступок демократическим силам в этой стране?

Я видел, что до открытия второго фронта можно было совершить хороший поступок, чтобы в процессе рассмотрения военных проблем предусмотреть осуществление американских политических установок и даже попытаться избежать или отложить основные политические дискуссии с советским правительством. Но с этого времени, и в частности с момента Варшавского восстания, я не вижу никакого оправдания всему, что происходило. Мы ничего не должны были России к этому времени, дав ей возможность открыть второй фронт. Советская территория была почти полностью освобождена от фашистских захватчиков. С сентября1944 на карту был поставлен один-единственный вопрос, касающийся российских послевоенных целей в Восточной и Центральной Европе, и по этой проблеме мы больше не имели права вынашивать какие-либо иллюзии.

Давайте вспомним, в частности, что значительная часть американской помощи по ленд-лизу, особенно промышленное оборудование, поступила в Россию после этой даты.

Именно после сентября1944 года состоялись Ялтинская и Потсдамская конференции. После этой даты мы приняли решение присоединиться к советским комиссиям по перемирию на Балканах. После этих дней мы стали участниками Декларации по освобожденной Европе, совершили нереальную и неразумную сделку по Польше и предприняли мощные усилия для того, чтобы Россия вступила в Организацию Объединенных Наций. Лучше бы мы остановились в то время и сделали откровенные и жесткие объяснения со Сталиным, именно такие, какие требовала обстановка. Если бы эти объяснения не давали нам реальных гарантий коренного изменения советского поведения, мы должны были раз и навсегда отбросить опасные мысли о сотрудничестве со сталинской Россией в послевоенную эру и предпринять все необходимые меры по освобождению всего того, что должно быть освобождено. Мы не требовали бы многого. Едва ли это была бы Польша. Возможно, это оказалась бы Прага, а возможно — Берлин, в том смысле, что, по крайней мере, они бы избавили нас от затруднений, которые преследуют нас до сегодняшних дней.

Еще одна запоздалая мысль. У истоков этого вопроса лежало обязательство западных союзников соблюдать принцип безоговорочной капитуляции. Я считаю необоснованной попытку вменить Черчиллю и Рузвельту исключительную ответственность за это обязательство. Я ни разу, не видел, чтобы эта попытка когда-либо заключалась из расчетов американского и английского правительств. Англия, после всего, еще с 1941 года обязалась не заключать сепаратного мира без России, и любой человек, ничего не знающий о военной коалиции, знает, что самое сложное в этом деле заключается в том, чтобы достичь на ламых деликатных условиях компромиссного мира с врагом. Как я уже говорил ранее, в этом состояла суть обязательства, которое в любом случае предопределяло ведение войны до горького результата — встречи русской и союзнических армий в сердце Европы.

Могло ли это произойти иным образом? Правда, ни один полезный замысел не был использован для достижения компромисса с Гитлером. С этой точки зрения безусловная капитуляция имела намного больше смысла во второй мировой войне, чем в первой, когда компромиссный мир мог быть заключен на той или иной стадии не на полностью катастрофических условиях, даже если бы кто и хотел добиться этого.

Но в Германии был не только Гитлер. Там было также и некоммунистическое немецкое сопротивление, состоящее из очень смелых и одиноких мужчин, которые были намного ближе к нам в своих чувствах и идеалах, чем к Сталину и Гитлеру, так что разница между ними и нами стерлась и не имела никакого значения. Эти люди пытались на свой страх и риск установить контакты с союзниками в ходе войны, но они не получили поддержки. Они вынуждены были осуществить свою трагическую попытку свергнуть Гитлера 20июля1944 года не только без помощи союзников в этот момент, но даже без нашей гарантии на поддержку в будущем или даже на более мягкие условия мира в случае, если им удастся вывести Германию из войны. Политика безусловной капитуляции предполагала, что с Германией будут обращаться одинаково сурово — свергнут Гитлер или нет. Капитуляция выбивала почву из-под ног умеренной германской оппозиции.

Гарантировала бы успех этих одиноких конспираторов большая симпатия и поддержка союзников? Этого никто не скажет. Они могли победить. Можно только сказать, что союзники не оказали никакой помощи, и это вызывает у меня глубокое сожаление.

Рузвельт и Черчилль не любили немецкого сопротивления. Они его не понимали. В их заявлениях военных лет, к сожалению, можно увидеть масштаб предрассудков к немецкому сопротивлению, которые оба они испытывали во время второй мировой войны: они очень мало знали об истинных' корнях нацистского движения, опирающегося на низшие и средние слои общества; они оба были уверены в том, что они по-прежнему сражаются против прусских юнкеров, и очень серьезно ошибались; они очень мало смыслили в том, какие запасы храбрости и идеализма в своей скромной среде хранят сыновья и дочери именно этих людей, подстегиваемые осознанием деградации страны с помощью гитлеровского режима.

Все это подводит меня к последнему, что мне хотелось бы сказать. Ошибки в сотрудничестве с русскими во время второй мировой войны проистекали не из преувеличенных военных страхов и либеральных иллюзий относительно природы советского общества. Большое значение должно быть придано также кажущейся неспособности демократического государства культивировать и держать в уме все, что подобно на реалистический образ военного соперника. Нацистское движение во многих отношениях было ужасным делом: одно из самых страшных проявлений современной истории должно было показать обман, к которому люди проявляют склонность, и зло, на которое они способны, когда они начисто отрезаны от всех запретов системы и продают свои души поискам всеобщего конца. Но это движение не являлось исключительно акцией бога. И оно не было исчадием ада. Это была человеческая трагедия, от которой пострадало большинство немецкого народа, но не менее, чем другие. Никому не следует бросать обвинения, что союзники были слепы к гитлеровским амбициям или даже к тем недостаткам в опыте Германии и в германском характере, которые сделали возможным правление Гитлера. Но если бы государственные мужи Запада были в состоянии взглянуть на Германию более пристально и более бесстрастно; освободить себя от предрассудков первой мировой войны; отличить правителя от управляемых; поискать настоящие причины того, что случилось; признать меру ответственности самих западных демократий за подъем нацизма и помнить, что германский народ проявлял желание и надежду построить совместно с другими народами терпимое послевоенное будущее для Европы,— если бы они были в состоянии понять все это, то они легко бы постигли отношение России к Германии в войне, сбалансировали бы свои дела с этими двумя причиняющими беспокойство и проблематичными силами и таким образом, возможно, смягчили бы некоторые из самых горестных политических последствий войны.

В эти дни другой политико-эмоциональной озабоченности, когда имидж советских руководителей заменил имидж Гитлера в умах многих людей на Западе и стал источником и центром всех возможных зол, было бы желательно, чтобы мы помнили все эти вещи. Давайте не будем повторять ошибку в вере, что добро или зло являются тотальными. Давайте в будущем остерегаться от огульного осуждения целых народов и огульного выгораживания других. Давайте помнить, что большая моральная истина, на основе которой цивилизация развивается или умирает, пересекает все военные и идеологические границы, проходит через людей, через классы и режимы и фактически через сущность самого человека. Никакой народ в своей массе не является всецело нашим врагом. Никакие люди вообще, в том числе и мы сами, не являются всецело нашими друзьями.

Кеннан Д. Россия и Запад при Ленине и Сталине.

На англ. яз. Бостон Торонто: Эн Атлантик Мантли Пресс Бук. Литтл, Браун энд Кампани. 1961.