Французская историография первой половины XIX в. Ж. Мишле как представитель мелкобуржуазного радикализма в медиевистике. консервативно-дворянское направление

 

Необходимо остановиться на характеристике еще одного очень крупного французского историка первой половины XIX в., который не принадлежал к школе Тьерри и Гизо, выражавшей идеологию крупной буржуазии, но был связан с интересами и настроениями радикальной мелкой буржуазии и крестьянства. Это очень интересный и своеобразный автор, взгляды которого очень трудно точно излагать. Я имею в виду Жюля Мишле (1798—1874). Он сам называл себя потомком крестьян, но его отец принадлежал, скорее, к городской мелкой буржуазии. При Наполеоне он был типографом, затем разорился, в связи с теми мерами, которые применялись Наполеоном против печати. Жюль Мишле уже в детстве узнал бедность. С-большим трудом разорившиеся родители смогли дать ему среднее образование, и у него на всю жизнь сохранились воспоминания о страданиях и унижениях, которые ему. как бедняку, пришлось пережить в школе.

Все же Мишле удалось получить высшее образование и заняться преподаванием истории. Вскоре он зарекомендовал себя рядом трудов по истории: сначала составил хронологические и синхронистические таблицы, затем написал общий очерк новейшей истории. Уже в эту раннюю пору своей деятельности Мишле интересовался не только внешней стороной истории, но стремился дать ее философское истолкование. В частности, в 1820 г. он сделал перевод «Новой науки» Вико и дал к ней свои комментарии. В 1827 г. он получил место профессора в Парижской высшей нормальной школе (Ecole Normale Sup£rieure) i.

 

Революция 1830 г. произвела на Мишле огромное впечатление. Под ее влиянием в 1831 г. он написал свое «Введение во всеобщую историю»2. В этой книге он пробовал нарисовать широкими мазками развитие человечества в целом. В ней заметно влияние Гегеля, однако исторические идеи немецкого философа выступают у Мишле в модифицированном виде, освобожденном от метафизичности.

Основная идея Мишле состоит в том, что вся история есть борьба человека с природой, в которой выражается борьба духа с материей, свободы—с необходимостью. В то же время история есть постепенное движение человека к свободе. Мишле рассматривает отдельные этапы этого пути. В Древней Индии, по его мнению, человек был совершенно подчинен всемогуществу природы, что отразилось на индийской религии. История других восточных обществ — Персии, Египта, Иудеи — представляет дальнейшие этапы постепенного освобождения человека. Важнейшим этапом на этом пути была история Греции с ее чудесным расцветом, сложностью развития, которая, по мнению Мишле, является одним из важнейших признаков высших организмов. Дальнейшим шагом к свободе является история Рима, который рос, как говорит Мишле, с правильностью живого организма, ассимилируя себе весь мир. Но Рим страдал неизлечимой болезнью — рабством, которое разъедало его организм и, наконец, убило его. Варвары, христиане и рабы выступили против этого ложного единства и разрушили его.

Новым этапом в развитии свободы является, по мнению Мишле, христианство, о котором он говорил в восторженном тоне. Однако к христианству у Мишле было довольно сложное отношение. В эту первую пору своей деятельности он, несмотря на свой антиклерикализм и отвращение к католичеству в том виде, в каком оно существовало в его время, положительно оценивал роль христианства в прошлом. В средние века, в эпоху господства церкви, с точки зрения Мишле, осуществлялся принцип духовной власти церкви, которая укрощала грубую силу. В крестовых походах он видел проявление духа, который увлекает за собой материальную силу, Мишле восхищался готикой, видя в ней выражение стремления христианства ввысь, к небу. Впоследствии он в корне изменил свой взгляд на христианство, отказавшись от такой его идеализации.

Следующим этапом в развитии свободы Мишле считал новое время. Мишле подчеркивал сложность этого развития в целом. Он 'считал, что народы по-разному содействуют раскрытию принципа свободы, который, по его мнению, находит раскрытие главным образом в истории четырех великих наций — Франции, Италии, Германии и Англии. Мишле дает характеристику каждому из этих народов и старается найти определяющий принцип в его истории. Например, основной чертой германской нации он считает способность к самопожертвованию, основной чертой итальянцев — силу индивидуальной личности. В черных красках он рисует англичан. Мишле, у которого сильно развито национальное чувство, из всей истории Франции вынес резкую антипатию к англичанам. Наиболее резкие и саркастические страницы посвящены у него изображению англичан. Он согласен, что у англичан есть свобода, но утверждает, что это дурная свобода, которая не связана с равенством. Англичане в его изображении — это соединение жестокости, гордости, жадности. Больше всех, по мнению Мишле, дала миру Франция, чнтельной чертой которой является деятельный дух и в то же время дух демократический, благородный Социальный инстинкт.

Заканчивает Мкшле эту свою книгу гимном революции 1830 г., в которой он видит воплощение идеи свободы и равенства. По-видимому, она была написана тогда, когда на этот счет еще можно было обольщаться какими-то розовыми надеждами. Эта революция, как говорит Мишле, осуществилась без героев, она совершена одним коллективным героем — французским народом.

Мишле высказывает безграничную веру в возможность прогресса человечества, причем он уверен, что Франции суждено сыграть в нем решающую роль. При этом разрешение социальной проблемы для Мишле связано также с религиозной идеей. Прогресс человечества мыслится ему как какое-то создание новой социальной религии.

После революции 1830 г. Мишле получил возможность свободно преподавать и продолжать дальше свои занятия историей. Он был назначен одним из заведующих Национальным архивом Франции. В 1834—1835 гг. ои заменил Гизо как лектор Сорбонны, где читал курс по истории Франции. Еще в 1831 г. он начал писать «Историю Франции» — дело всей его жизни. Этот труд в конце концов разросся до 24 томов. В поисках материалов для своей работы Мишле совершил целый ряд путешествий по Франции и по другим странам — Англии, Фландрии, Германии, Швейцарии, Северной Италии. В 1837 г. он выпустил очень интересную работу о происхождении французского права. Эту, казалось бы, сухую тему он сумел необычайно опоэтизировать. Название работы таково: «Происхождение французского права, отысканное в символах и формах универсального права»3. Это, собственно, история правовых символов, история правовых обычаев, изложенная примерно в таком духе, как ее излагали в Германии Гриммы, которые находили в истории права, в его древнейших учреждениях огромный бытовой материал. Эта история права читается как самый занимательный роман.

Уже к этому времени во Франции начала сказываться политическая реакция, идеологи которой, конечно, отрицательно относились к Мишле и к его идеям. Поэтому его лекции в Сорбонне в 1835 г. были запрещены. Правда, в 1838 г. он получил новое назначение — на кафедру истории морали в «College de France» *.

В этом относительно независимом учреждении еще была возможность в то время высказывать либеральные идеи. Мишле смотрел на свою кафедру, как на пост, на котором он обязан проповедовать демократические взгляды. В «College de France» подобрался в это время очень интересный контингент преподавателей. Рядом с Мишле мы видим его друга мелкобуржуазного радикала Кинэ и знаменитого польского поэта Мицкевича, который в то время занимал кафедру славянских литератур. Все они пропагандировали в своих лекциях идею общего братства народов и классов.

Революция 1830 г. не оправдала тех надежд, которые возлагал на нее Мишле. Католики, особенно иезунты, стремились овладеть образованием. Мишле и его друг Кинэ обрушились на иезуитов. Они вместе написали в 1834 г. блестящий памфлет «Иезуиты»5. Это сочинение выдержало множество изданий и было переведено на все языки. Затем Мишле написал другой памфлет исторического характера «О священнике, женщине и семье»6 (1844), где он говорит о разлагающем влиянии на семью католического духовенства. Начавшаяся политическая реакция, весь плутократический антидемократизм июльской монархии вызывали у Мишле резкую оппозицию. Он стал в ряды республиканцев и обратился к изучению французской буржуазной революции 1789 г.

Период июльской монархии был временем начала рабочего движения во Франции, начала бурных выступлений рабочих, временем быстрого развития утопического социализма во Франции, Каково было отношение Мишле к рабочему движению? Надо сказать, что Мишле его просто не понимал и не принимал. Для Мншле «народ» — это мелкая буржуазия, это прежде всего крестьянство, мелкие земельные собственники. «Земельная собственность, все равно крупная или мелкая,— говорит он,— возвышает сердце» это коренное начало народной жизни во Франции, это сердце французского народа. Он хочет доказать исконность крестьянской собственности во Франции, По его мнению, она не была создана революцией; скорее, революция вышла из мелкой собственности. Мишле восхищается привязанностью французского крестьянина к своей земле, он выступает против общинной собственности, он затушевывает наличие какой бы то ни было дифференциации во французской деревне на том основании, что даже батрак обычно владеет во Франции хотя бы крошечным клочком земли и таким образом он тоже собственник, буржуа. Поэтому у Мишле наблюдается отрицательное отношение к социализму. Героем во французской революции для Мишле является Дантон, а в Робеспьере он видит дух нетерпимости и насилия. Он говорит о «якобинских попах», о «пуританах», которые погубили революцию.

В январе 1848 г. клерикалам удалось добиться запрещения чтения курсов Мишле в «College de France», а в феврале разразилась революция 1848 г. Эту революцию 1848 г. Мишле также приветствовал как исполнение своих надежд. Он радостно отмечал рост революционного движения во всех странах Европы, даже в Англии, где в то время шло на подъем чартистское движение, но его пугали выступления пролетариата, он хотел бы демократического единства нации. Он верил, что этого единства можно достигнуть путем образования.

Но вот пришли июньские дни. Мишле был ими буквально раздавлен. В своем дневнике, где он отмечает важнейшие события своей жизни. он пишет по этому поводу только одну фразу: «Excidat dies ilia» («Если бы этого дня не было!»).

После революции 1848 г. быстро наступила полная реакция. В 1849 г. Мишле снова вынужден был прекратить чтение лекций в «College de France» и на этот раз уже окончательно. В 1852 г. он отказался присягнуть Наполеону Ш, был отозван со своей должности заведующего отделом архивов, остался таким образом не у дел и всецело посвятил себя литературе. В это время огг увлекается целым рядом тем, которые иногда поражают своей неожиданностью. У него есть книги, посвященные птицам, насекомым, морю, горам. Это не книги по естествознанию, это, скорее, книги о природе, где он предается мистическому восхищению природой. Он затрагивает и другие вопросы—вопросы, касающиеся семейной жизни, воспитания. В это время выходят его книги «Любовь», «Женщина»8, «Дети» 9 — последняя книга посвящена вопросам воспитания в духе Руссо и Песталоцци. Семья, отечество, природа — вот те идеи, которые он разрабатывает в морально-педагогических целях.

В 1864 г. была опубликованна «Библия человечества»111, где Мишле на основе всех существовавших религий пытается создать своего рода идеал либеральной религии для нового человечества, идеал свободы и разума. В 1862 г. он написал и издал знаменитую книгу «Ведьма»11, посвященную истории ведовских процессов средневековья. В этот же период он заканчивает свою давно начатую большую работу по истории Франции. Первые шесть томов этой работы, охватывающие период средних веков до конца правления Людовика XI, были опубликованы в 1846 г. Затем Мишле прервал свою работу по истории средневековой Франции, с тем чтобы заняться историей французской революции. Написав «Историю французской революции»12 (1853), он вернулся к истории средневековой Франции и довел ее до 1789 г.13, а затем написал еще историю послереволюционной Франции, доведенную до 1815 г. Эта книга вышла уже после его смерти.

Мишле —крайне своеобразный историк. Вся его сила прежде всего в его искреннем демократизме, который, однако, носит чрезмерно экзальтированный характер. Для него характерен какой-то приподнятый стиль, который нельзя назвать риторическим, потому что риторизм всегда холоден, Мншле же напротив — всегда пылает. Там, где он не пылает, он вял и скучен. Его герой, которого он не устает превозносить, по поводу которого он радуется и над которым плачет, которого ом неизменно прославляет,— это народ. Мы уже заметили, что под народом он понимает прежде всего крестьянство и мелкую буржуазию, рабочего парода он, собственно говоря, не знает. Экзальтированность у Мишле соединяется с какой-то детской непосредственностью, В своей книге «Народ» (1844) он сравнивает народ с ребенком и для характеристики его черпает какие-то черты из собственной психологин. Для «народа», по его мнению, характерно господство инстинкта, непосредственности над разумом. Доминирующим чувством Мишле является чувство жалости, сострадания к людям. В своей работе о Жанне д'Арк он задает вопрос, что подвинуло Жанну д'Арк на ее подвиги, и отвечает: «Сострадание к Франции». Эти черты придают произведениям Мишле своеобразное очарование, но в то же время делают их крайне субъективными.

У Мишле огромный литературный дар, совершенно исключительная сила лиризма и чувства. Он ненавидит манеру Гизо, для которого история представляет собой борьбу отвлеченных политических принципов. Он упрекает Гизо за то, что тот всегда ненавидел жизнь. Сам же Мишле интересуется всей полнотой жизни, борьбой не отвлеченных принципов, а борьбой живых человеческих страстей. Но такая литературная манера -требует исключительных дарований, и нужно обладать бурным талантом Мишле, чтобы не впасть в мелодраматизм. Впрочем, и Мишле не всегда удерживается на должной высоте. При всем его таланте, его история — не всегда научная история. Мишле слишком много брал своим воспламененным воображением, своим темпераментом, как говорит Тэн. Правда, Мишле знал очень много источников, но он не пытался их анализировать, не пробовал подойти к ним с приемами исторической критики. Он всегда берет наиболее яркое, наиболее картинное, то, что его задевает. У него удивительная сила исторического воссоздания. Он сам говорит про себя, что там, где другому нужно 20 источников, ему достаточно одного. «Тьерри называл историю повествованием, Гизо — анализом, а я назвал ее воскрешением, и за ней останется это имя» м,—писал он.

У Мишле мы видим своеобразный мистицизм, чуждый всякой церковности, скорее, пантеистического характера. То или иное явление в исторической жизни Мишле рисует в виде каких-то почти живых существ. Я прочту несколько образцов его стиля, которые являются показательными для манеры его мышления. Вот как он пишет об эпохе Возрождения:

«Через Салерно, через Монпелье, через арабов и евреев, через их учеников — итальянцев совершилось славное воскрешение бога природы. Погребенный в течение не 3-х дней, а в течение 1000 или 1200 лет, он. однако, пробил головой свой могильный камень. Он восходил, победоносный, неизмеримый, с руками, полными плодов и цветов,— любовь, утешительница мира»15.

И это не просто риторическая фраза, Мишле именно так чувствует и ощущает Возрождение. Стремясь воплотиться в тех людей, которых он изображает, Мишле начинает иногда говорить их словами. Его повествование вдруг переходит в драму, в диалог, затем прерывается лирическими или поучительными отступлениями. При этом он дает необычайно яркие образы. Тэн, сам большой мастер художественного слова,— большой знаток в этой области, восхищается теми, в буквальном смысле пластическими, образами, которые Мишле создает своим словом. Приведу некоторые из его характеристик. Вот портрет францисканца, соперника Савонароллы, по словам Мишле, одного «из тех францисканцев, которые силой своей грудн и широкой глоткой уничтожают всякую конкуренцию фокусников и скоморохов па итальянских ярмарках»16. Как говорит Тэн, проза здесь стоит живописи, и трудно найти картину более яркую, чем этот портрет.

Или вот неподражаемая характеристика умеренных мистиков эпохи реформации, также вызывавшая восхищение Тэна.

«Схоластики ступали неуклюже, с Путами на ногах, жалкие четвероногие, которые, однако, хоть сколько-нибудь могли двигаться. Но мистики умеренные —это были крылатые животные. Они представляли удивительное зрелище крылатых существ, которые изредка распускают маленькие, стянутые, вздернутые крылья, вспархивают с завязанными глазами к небу на фут от земли и снова падают вниз, беспрестанно взлетая и отдыхая от своего гусиного полета на птичьем дворе ортодоксии и в отечественном навозе»17.

И всё же после такой характеристики, после всех этих блестящих, насыщенных, эмоциональных картин у читателя остается сомнение, остается такое чувство, что читаешь роман, а не серьезное историческое сочинение. Все это увлекательно, но не доказательно. Автор говорит, как пророк. Тэн характеризует стиль Мишле как лихорадочный, опьяненный, исступленный. Его величайшая сила в способности быть взволнованным, как говорит Тэн. Но иногда мы видим у Мишле нелепые образы, иногда его образность выходит за всякие возможные границы. Вот, например, как он говорит о таком вопросе, как обеднение Испании в XVI в., о политике королей, которые, разгромив остатки мавров, еще больше разорили Испанию.

«Испания, как раненый бык, проколовший себя собственными рогами, разъярена, против кого? — против себя. Ограбленная фламандцами, она готовится ограбить себя. Неимущая через них, она становится нищей, истребляя мавров»18.

Тэн правильно замечает, что бык сам себя проколоть своими рогами никак не может. Образ этот неправилен. Затем неправильна мысль, что Испания в ослеплении злобой стремится ограбить сама себя. Мишле слишком взволнован, чтобы писать ясно19.

Вот образец его- гиперболического стиля. Он пишет о Гвиччардини: «Гвиччардини описал прибытие Бурбона и его наемников такими холодными чернилами, что в них могла бы замерзнуть ртуть» м.

Мишле велик только тогда, когда он увлечен своими сюжетами. Там, где нет увлечения, он утомляет, рн ударяется в риторику, в ненужные лирические отступления, но как только он попадает на увлекающий его сюжет, он ослепляет своим талантом. Поэтому его «История Франции» поражает своей неровностью. Исключительно блестящие места сменяются слабыми. «История французской революции», где он находится в состоянии непрерывного горения,— его лучшее произведение. Это не есть история, это, скорее, национальная эпопея. Мишле здесь не пробует освещать социальных и политических проблем. Задача правдивого историка заключается, по его мнению, в том, чтобы переживать все страсти, все увлечения. Надо находить истинное и прекрасное во всех течениях, партиях, учениях, которые с исторической необходимостью сменяли друг друга. Мишле пробует следовать этому принципу — гореть вместе со всеми, перевоплощаться в каждую партию, в каждое движение и гореть его огнем. Иногда это ему удается, но не всегда. В «Истории Франции» он пробует воспламениться историей церкви, религиозной жизнью средних веков. В восхвалении этой религиозной жизни средних веков он пробует дать исход своим демократическим и патриотическим чувствам, но из этого получается какая-то романтическая путаница. Когда Мишле доходит до эпохи Возрождения, он вдруг меняет этот свой тон и по отношению ко всему предшествующему периоду — вместо восхищения шлет проклятья. Впоследствии он покаялся в своем увлечении классическим средневековьем и средневековой католической церковью. В одной из своих поздних работ («Народ») он так пишет об этом:

«Средним векам, в которых я провел свою жизнь, чье трогательное бессильное вдохновенье я воспроизводил в своих исторических работах, я должен сказать — «назад!», теперь, когда нечистые руки вытаскивают их из могилы и кладут нам под ноги этот камень, чтобы заставить нас споткнуться на нашем пути к будущему»21.

В «Истории Франции» Мишле, особенно в разделах, посвященных средним векам, слишком сильно сказывается недостаточность критики источников. Из того, что ему симпатично, он делает восторженную картину, из антипатичных ему личностей он делает карикатурные образы. Например, все англичане в «Истории Франции» изображены в истинно карикатурном виде. Особенно плохо удался ему конец средневековья. Он без надобности погружается в частную жизнь королей, пробует объяснять их политику случайными моментами. Так, например, царствование Людовика XIV, по его мнению, разделяется на два периода: до того, как он заболел фистулой, и после этого. До фистулы — Кольбер, после фистулы — мадам Ментенон, отмена Нантского эдикта и пр. Так же и правление Франциска I разделяется им на два периода: до люэтического нарыва и после него. Те разделы «Истории Франции», которые посвящены средним векам, представляют собой не связное изложение, а отдельные эпизоды, запутанную, субъективную композицию.

Очень характерна для Мишле его книга «Народ». Он сам говорил, что «эта книга —я сам». Он придавал ей особое значение в своем творчестве. Здесь больше, чем в других произведениях, он высказывает свои заветные убеждения. Он ставит вопрос, что такое народ. Народ, отвечает он, отличается одним признаком: его жизнь руководствуется инстинктом. У буржуазии и интеллигенции, в противоположность народу, преобладает рассудок, народ же. находится в состоянии первобытной невинности и совершенства. В этом смысле Мишле ставит народ выше интеллигенции, как ребенка он ставит выше взрослого, дикаря-—-выше культурного человека. У народа есть свои добродетели; доброта, жизненная теплота, способность к самопожертвованию, здравый смысл. По мнению Мишле, нет более одаренного здравым смыслом существа, чем французский крестьянин. Вот те люди, те новые варвары, которым суждено обновить мир. Инстинкт есть принцип действия. В то время как образованные только болтают, народ действует. Поэтому Мишле проповедует необходимость сближения с народом. Он хочет рассеять все страхи, которые сложились у буржуазии в отношении народа. У буржуазии два упрека по отношению к народу: это терроризм 1793 г. и затем коммунизм, но, по мнению Мишле, все великие террористы 1793 г. были как раз не из народа. Все это представители либо буржуазии, либо дворянства. Это — софисты или схоластики, узкие религиозные фанатики, пуритане. Против коммунизма же, по мнению Мишле, лучшим средством как раз и является народ с его инстинктом собственника. Здесь ясно выступает концепция Мишле. Мишле занят вопросом, как устранить ту пропасть, которая существует между пролетариатом и буржуазией, между имущими и неимущими. Он против всяких реформ, которые предлагаются различными партиями. Тут нужно другое лекарство. «Французы всех состояний, всех классов и партий,—восклицает Мишле,— поймите хорошо одну вещь, у вас на земле есть только один друг—Франция»22. Другими словами, с точки зрения Мишле, социальная рознь может быть побеждена только одним средством — любовью к родине и взаимным самопожертвованием всех классов общества. Но источников этого чувства он ищет вовсе не в старой христианской религии. Я уже говорил, что он мечтает о новой религии, религии социальной любви, проводником которой должна стать народная школа, где сближаются дети богатых и бедных. Это несколько неожиданно для Мишле, который в детстве, как сын бедных родителей, сильно страдал в школе от своих богатых товарищей. Школа должна развивать, по мнению Мишле, не разум, не знания, а прежде всего веру в самоотвержение, в великую ассоциацию, которой все приносят себя в жертву, т. е. в отечество.

Итак, средство разрешения социального вопроса он видит в воспитании. Общество, по мнению Мишле, должно быть основано не на равенстве, а на неравенстве, на усыновлении слабых сильными. Это требование единства, с точки зрения Мишле, вызывается и национальным чувством. Для него характерен экзальтированный патриотизм, иногда даже национализм. Франция для него —общее отечество народов, история Франции — это всемирная история, законы Франции — это законы разума. Франция представляет собой принцип всеобщего братства.

Лучшее представление об исторической манере Мишле дают те главы его «Истории Франции», которые посвящены истории Жанны д'Арк. В своей книге «Народ» он говорит о том, что Франция была искуплена два раза, первый раз —Жанной д'Арк н второй раз — революцией. Его «История Жанны д'Арк»23 является совершенно исключительной по силе художественной передачи. Мишле здесь в значительной степени освобождается от крайностей своей литературной манеры и находит одновременно взволнованный, простой и ясный язык для изложения истории Жанны д'Арк, которая совершила великий подвиг за Францию, которая, как он считает, принесла Франции единство, тогда как до нее страна была еще раздроблена на множество враждующих феодальных территорий, на множество враждующих партий.

Большой интерес представляет также другая, уже упоминавшаяся, книга Мишле, переведенная на русский язык,— «Ведьма». Сам Мишле из всех своих работ считал эту книгу наиболее обоснованной. Она основана не на каких-нибудь хрониках, не на каких-нибудь субъективных высказываниях, а на судебных актах, отчасти на высказываниях представителей инквизиции. Ведовские процессы — один из его излюбленных предметов, изучением которого он занимался 30 лет.

Эта книга Мишле —страстный обвинительный акт против церкви, которая, по его мнению, ввергла мир в отчаяние. Мы, правда, не видим здесь никакого объяснения социальных причин усиления преследования «ведьм» в период средних веков, но он правильно приписывает большую роль в этом вопросе церкви, той атмосфере мрака и отчаяния, которую она создала вокруг себя. Только в этой зловещей атмосфере, по мнению Мишле, могло родиться позорнейшее в истории человечества явление — ведовские процессы, о которых он пишет, что «при чтении их сухих протоколов вас охватывает ледяной ужас. Смерть, смерть, смерть ощущается в каждой строчке»54,

Я не буду подробно останавливаться на главном, может быть наиболее значительном, труде Мишле — на «Истории французской революции», так как это выходит за пределы нашего курса. Укажу только основные его черты. Всё доброе в революции, по мнению Мишле, исходит от народа, всё дурное — от интеллигентов-честолюбцев. К этим честолюбцам он относит, в частности, якобинцев. У него резко отрицательное отношение к Робеспьеру и Марату, которых он называет «сумасшедшими», «шутами». Зато он высоко ставит Дантона, «великого и страшного служителя революции», стремившегося к объединению партий. В то же время мы видим у Мишле глубокое отвращение к термидорианской реакции, в которой господствует «ужасное и смешное». Это, по его словам, «позорная комедия».

Революция окончилась неудачей, по мнению Мишле, потому, что ока не стала религиозной революцией и не сопровождалась религиозным подъемом.

Мишле ставил себе в заслугу то, что его «История революции» не восхваляет ни Людовика XVI, ни Робеспьера. Это, по его словам, республиканская история — история чисто народная, разбившая идолов, знающая только одного героя — «народ».

Я остановился на Мишле не потому, что его произведения имели большую историческую ценность и оказали длительное влияние на историческую науку. У Мишле не было школы, он принадлежит к числу тех авторов, которым чрезвычайно трудно подражать. Подражание есть нечто холодное, надуманное. Для того чтобы писать, как Мишле, надо чувствовать, как он. У него отсутствует историческая критика. Любой посредственный историк легко может упрекнуть Мишле в том, что он искажает источники, заставляет их иногда говорить слишком много, многого, наоборот, не замечает, многое рисует себе односторонне. Но это один из наиболее ярких историков-демократов первой половины XIX в.— историков, к которым прислушивалось всё живое во французском обществе того времени, влияние которого не на историков, не на историческую науку, а на широкие круги читателей, широкие круги интеллигенции во Франции и за ее пределами было огромно.

Теперь я хочу остановиться на некоторых французских историках, которые не оставили большого и долгого следа в нашей науке, но которые в свое время были очень популярны и дали известный толчок развитию исторической науки, может быть, не сами по себе, а тем, что их идеи вызвали ответную реакцию у других, более крупных историков.

Среди них надо назвать прежде всего графа Жозеф-Франсуа Мон-лозье (1755—1833). Это очень оригинальный историк, с большими, но, правда, отрывочными и неглубокими знаниями, большой мастер строить сложные гипотезы на основании небольшого количества фактов. Сам по себе он, может быть, не заслуживал бы особого внимания —в наше время его произведений никто не читает,— но в развитии исторической науки он сыграл определенную роль. Полемика с Монлозье в значительной степени определила, например, исторические воззрения Тьерри.

Монлозье в свое время был депутатом Учредительного собрания, в котором он выступал как противник абсолютизма, но противник не слева, а справа. Противником абсолютизма он был потому, что в нем он видел узурпацию прав дворянства. Он мечтал о прочной аристократической конституции наподобие английской, которую он, однако, представлял себе не совсем точно. Демократический характер, который приняла французская революция, приводил Монлозье в ярость. Он отстаивал иерархическое общество против эгалитарного, защищал корпоративный дух средневековья. В иерархическом устройстве общества он видел лучшую гарантию против произвола королевской власти. Не удивительно, что Монлозье очень рано и определенно стал на путь контрреволюции. Уже в 1791 г. появились такие его произведения, как «О необходимости контрреволюции» и «Средства контрреволюции». Самый этот термин «контрреволюция» значится у него всеми буквами.

Монлоэье эмигрировал в Кобленц и участвовал в военных действиях во время контрреволюционных войн с Францией. Потом он разошелся с вождями эмигрантов, переехал в Лондон и там издавал французский журнал «Лондонский курьер», пользовавшийся в среде эмигрантов очень большим успехом.

Когда на горизонте стала восходить звезда генерала Бонапарта, Монлозье увидел в нем будущего восстановителя того, что он считал порядком. Соответствующий тон принял и его журнал. Ближайшие к Наполеону люди, Талейран и Фуше, обратили на этот журнал внимание Бонапарта, тогда еще первого консула, и Монлозье получил приглашение приехать во Францию. Он принял это приглашение и пробовал продолжать издание журнала во Франции, но то, что было хорошо в эмиграции, в Лондоне, оказалось не совсем подходящим во Франции, и журнал вскоре был закрыт. Наполеон поручил Монлозье составить книгу о монархии. Эта книга должна была содействовать прославлению первого консула как восстановителя порядка. Надо было нарисовать старые французские порядки, указать, каким образом из этих порядков неизбежно вытекала революция и как, наконец, первый консул подавил эту революцию и установил новый прочный порядок.

Из этой порученной ему работы Монлозье в течение четырех лет создал самое крупное свое сочинение, вышедшую в 1814 г. книгу «О французской монархии от ее основания и до наших дней»25. Но он написал эту работу не в том духе, какой желателен был Наполеону, и поэтому хотя эта книга и получила самые лестные отзывы тех цензоров, которым Наполеон поручил ее прочитать, тем не менее к печати она допущена не была и увидела свет только после падения Наполеона, в 1814 г.

Дальнейшая карьера Монлозье мало интересна. Во время реставрации он был умеренным роялистом, так как понимал, какую опасность для дела реставрации представляют крайние устремления непримиримых роялистов. При Луи-Филиппе Монлозье был сделан пэром. Он написал ряд исторических статей второстепенного значения.

Книга его о французской монархии интересна для нас тем, что она в сильной степени повлияла на идеи Тьерри. Тьерри полемизировал с Монлозье, но, как это ни парадоксально, стоял он на близких к нему теоретических позициях.

Монлозье в этой работе развивал идеи Буленвилье. С его точки зрения, общественно-политический строй средневековой Франции определялся завоеванием Галлии германцами, в результате которого ее население разделилось на две расы с двумя разными порядками: на германцев, или франков, с их отношениями личной свободы, под которыми разумелись личные права и свобода аристократии, с одной стороны, и на галло-римлян с их римскими порядками. Только господствующую франкскую расу Монлозье, как и Буленвилье, считает истинно французским народом, что особенно возмущало Тьерри. Впрочем, Монлозье не выдерживает до конца эту расовую теорию, так как признает, что французский народ сложился не только из одной франкской расы, в его формировании участвовали также потомки разных рас, и галльской, и римской, но только потомки свободнорожденных людей. Таким образом, французский народ — это аристократия. Что же касается третьего сословия — это потомки рабов и крепостных всех наций, живших на территории Галлии, нечто новое, не связанное с коренным французским народом. В изображении Монлозье до XII в. этот древний французский народ, эти потомки свободных, правили нацией, но затем новый народ, потомки крепостных и рабов, вступил в борьбу с истинным французским народом и постепенно узурпировал все его права. Увенчанием этой узурпации и была французская революция. Говоря о борьбе между дворянством и буржуазией, или общинами, коммунами, Монлозье полагает, что право и справедливость всегда на стороне дворянства, на стороне знати.

Естественно, что такое разрешение вопроса не могло понравиться Наполеону.

Эпоху абсолютной монархии Монлозье рассматривает как дальнейшую узурпацию королевской властью исконных прав и исконных свобод французского народа, т. е. знати. Поэтому к Людовику XIV у него определенно отрицательное отношение.

Я уже сказал, что Тьерри выступил как противник Монлозье, но тем не менее он в значительной степени отталкивался от его идей, и самые представления Монлозье о строении французского народа, о его происхождении, о происхождении сословий во французском народе мало чем отличались от тех представлений, которые Тьерри положил в основу своих построений. Но в противоположность Монлозье Тьерри является ярым защитником третьего сословия, хотя он так же мало, как и Монлозье, умеет объяснить его происхождение и в конце концов объясняет его той же теорией рас и завоевания.

Из других историков Франции первой половины XIX в. я хотел бы еще упомянуть Жозефа-Франсуа Мишо (1767—1838), автора большой работы о крестовых походах. Он — роялист. Во время французской революции был приговорен к смертной казни, принужден был бежать и вернулся в Париж уже после установления консульства. Во время консульства он занимал монархические позиции. Его памфлет, состоящий из биографий современных ему политических деятелей, был конфискован полицией. После падения Наполеона Мишо выпустил едкий памфлет, касающийся наполеоновских 100 дней. Но главный его труд — это «История крестовых походов»2® в пяти томах, выходившая от 1811 по 1822 г. В 1822 г. были выпущенны еще два тома библиографии.

Этот труд представляет собой как бы ответ на то пренебрежение к средневековью, и в частности к крестовым походам, которое так часто сквозило у историков эпохи Просвещения. Вольтер и английские просветители считали эпоху крестовых походов малоинтересной, скучной, полной глупостей и жестокостей, совершавшихся во имя религии. Мишо хочет реабилитировать средневековье, и в частности крестовые походы, показать необычайное богатство этой эпохи в смысле религиозной жизни, указать на то высокое благородство, которое было проявлено христианством Запада в его борьбе с мусульманством Востока.

Это произведение Мишо имело огромный успех в свое время. Оно отвечало тем романтическим настроениям, которые царили тогда в Европе. Но научные достоинства этой книги не очень велики. У Мишо отсутствует настоящая критика источников, материалы излагаются без достаточной проверки, анализ событий чрезвычайно неглубок.

 

Книга дает очень мало для выяснения причин крестовых походов, их общего характера, социального анализа этого движения. Но она имела большой успех, который был знаменателен как показатель пробуждения интереса к истории крестовых походов. То забвение, то презрение, которыми были окружены крестовые походы в XVIII в., теперь сменяется живым интересом к ним, восхвалением их, стремлением окружить их ореолом.

Интересно, что Мишо, хотя и был роялистом, не вполне угодил своей книгой роялистским кругам. Роялисты и духовенство обвиняли его в том, что хотя он и полемизирует с Вольтером, тем не менее в его характеристиках, эпитетах и замечаниях сохраняется какой-то оттенок вольтерьянства.

Чтобы закончить обозрение французских консервативно-дворянских историков первой половины XIX в., нужно упомянуть еще об одном, которого часто сближают с Тьерри и ставят с ним в непосредственную связь, но который близок к Тьерри лишь в одном отношении —в отношении чисто эстетического интереса к средневековью, в стремлении к художественному изложению истории средних веков, к соблюдению исторического колорита, а иногда и стилизации. Я имею в виду Прос-пера Баранта (1782—1866), который во всех других отношениях как историк стоит неизмеримо ниже Тьерри. По своим политическим воззрениям Барант был близок к Гизо, он занимал умеренно роялистские позиции во время реставрации Бурбонов, потом перешел в умеренную оппозицию, которая возглавлялась Гизо. В период июльской монархии он занимал ряд ответственных постов, особенно дипломатических. Его главной и, собственно, единственной работой, сохранившей если не научное значение — значения научного труда она никогда не имела,— то известный интерес, является выпущенная им в 1824—1826 гг. «История бургундских герцогов дома Валуа»27. Эта работа имела огромный успех. Барант был избран в Академию, его провозгласили чуть ли не первым историком эпохи, но, в сущности говоря, он был историком второстепенным. У Баранта, пожалуй, ярче, чем у других французских историков этого времени, отразился тот романтический интерес к средневековью, который захватил широкие круги публики, который ярко проявился еще у Шатобриана и получил широкую популярность в романах Вальтера Скотта. К романам Вальтера Скотта ближе всего и стоит это произведение Баранта.

Барант полагал, что для обрисовки эпохи совершенно достаточно излагать древние хроники, которые должны возбудить у читателя любовь к ней и интерес. В истории Франции он выделяет именно эту, с его точки зрения, интересную и романтическую эпоху, богато представленную в хрониках. Как раз по французской Фландрии XIV—XV вв. имеется целый ряд крупнейших и интереснейших источников: хроники Фруассара и Мокстреле, мемуары Коммина и т. д. Характерно, что Барант выбрал своим сюжетом не историю Бургундии как страны, а историю герцогов Бургундских.

Он начинает их историю с битвы при Пуатье и заканчивает ее битвой при Нанси, где пал последний из герцогов Бургундских — Карл Смелый. Тут на сцене не только Бургундия, но также и Франция и история Столетне?" войны, фигуры Дюгеклена и Жанны д'Арк. Работа Баранта заканчивается борьбой Карла Смелого с Людовиком XI.

 

Но это не история в современном понимании, а довольно близкий пересказ хроник. Иногда приводятся длинные пассажи из хроники, иногда делается очень близкий к тексту ее пересказ. При этом самый язык, которым пишет Барант, сознательно несколько архаизирован, чтобы приблизить его к языку хроник. Барант говорит, что он хочет дать не рассказ о XV в., а самый XV а. Он думает, что для этого достаточно возможно ближе стать к хроникам. Как он говорит, читатель должен видеть в книге не автора или историка, а самую правду истории. А эта «правда» представляется ему в том виде, в каком излагали события средневековые хронисты. Можно себе представить, как далеко от критического отношения к источникам подобного рода изложение.

Эпиграфом к своему произведению Барант выбрал слова Квинти-лиана: «История пишется для рассказа, а не для доказательства». По его мнению, большинство историков делает грубую ошибку, когда смотрит на историю глазами современности. Самое важное, по его мнению,— дать живых людей такими, какими они были в представлении их современников, а затем предоставить читателю делать какие ему угодно выводы 2S.

Барант считал, что его изложение приближается к историческому роману. Он писал: «Я старался возвратить истории тот интерес, который был отобран у нее историческим романом»29. Он стремится быть точным, но эта точность у него заключается в возможно более близком пересказе хроник, не более. Он старается, по возможности, не давать никаких рассуждений и размышлений. Правда, Барант замечает, что из его истории можно сделать некоторые моральные выводы, и полагает» что его книга может пригодиться в вечной борьбе между властью и свободой, между силой и справедливостью как какой-то исторический рецепт для достижения равновесия между этими элементами. Но эти дидактические соображения на его изложение не оказали никакого влияния.

Его книга в наши дни кажется скучной и безжизненной. Гораздо-интереснее и полезнее читать хроники, чем пересказ этих хроник, написанный с деланной наивностью историком XIX в. Вполне понятно, что за громкой славой, которую приобрело это произведение Баранта, последовало полное его забвение. Барант, которого провозгласили едва ли не величайшим историком своего времени, потом был совершенно и окончательно забыт.

На этом я закончу обзор французской историографии первой половины XIX в.

Я дал характеристику ряда крупнейших французских историков первой половины XIX в., которых иногда объединяют под общим названием романтической школы во французской историографии 30. Вы могли, однако, заметить из моего изложения, что это общее название, которое без особой натяжки можно применять к большинству немецких историков первой трети XIX в., к французской историографии этого времени применимо в гораздо меньшей степени. Едва ли можно назвать романтиком Гнзо, этого трезвого, рационалистически мыслящего историка, который понимал историю как борьбу отвлеченных принципов, а в истории средних веков видел лишь материал для доказательства своей излюбленной политической идеи о превосходстве легитимной, ограниченной монархии над всеми другими политическими системами.

В большей степени название «романтиков» применимо к Тьерри, Минье, Фориэлю, а также к Мншо и Баранту. Все эти историки интересовались средними веками не только как арсеналом аргументов в пользу тех или иных политических доктрин, но н как объектом художественного созерцания и воспроизведения исторического колорита этой эпохи, ее характерных особенностей, что обычно связывается с понятием «романтизма» в историографии, В еще большей степени можно считать романтиком Мишле, с его восторженным отношением к средневековью. Вдохновляясь преимущественно средневековыми сюжетами, он ставил своей задачей не только их изучение и описание, но и их художественное «воскрешение» перед читателем.

Но и этих крупнейших французских историков можно назвать «романтиками» лишь с некоторыми оговорками. Объединяло их не столько внутреннее содержание их работ н методологические принципы подхода к истории, сколько некоторые внешние приемы писания и изображения прошлого и общий для них всех интерес к средневековью.

 

Пользуйтесь Поиском по сайту. Найдётся Всё по истории.
Добавить комментарий
Прокомментировать
  • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
    heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
    winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
    worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
    expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
    disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
    joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
    sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
    neutral_faceno_mouthinnocent
2+три=?