Историография первобытной истории

Представления древних о своих соседях. Изложение предыстории любой науки начинается чаще всего с появления письменных памятников, в основном с античной традиции. Однако дело к этому не сводится. Для предыстории изучения первобытного общества, наверное, небезынтересен факт довольно верного и близкого к действительности, реалистического воплощения себя и своих соседей в костяной скульптуре в эпоху верхнего палеолита. В Дольне Вестонице — на верхнепалеолитической стоянке в Чехословакии — обнаружена женская головка, вырезанная из кости: европеоидные черты лица выражены вполне отчетливо. На стоянке Мальта в Южной Сибири (о ней дальше) найдены статуэтки из бивня мамонта, на одной из которых с хорошо моделированным лицом особенно ясно видны монголоидные черты и одежда, напоминающая традиционную меховую одежду народов Севера. Еще более богаты в этом отношении, разнообразны, демонстрируют больше вариантов неолитическая скульптура и скульптура эпохи бронзы. Осознание каких-то внешних физических особенностей самих себя и бытовых особенностей культуры, сравнение этих особенностей с аналогичными особенностями других народов должны были повести к пониманию различий с соседями и, в сущности, явились тем истоком, из которого выросли антропология и этнография, а за ними и история первобытного общества.

Все же намного информативнее письменная традиция. Письменная традиция с этнографическими наблюдениями над другими народами начинается с Древнего Египта. Нашествие гиксосов в эпоху Среднего царства столкнуло древних египтян в больших масштабах с чуждым народом. Тексты отметили в первую очередь то, что делало гиксосов ужасными и непобедимыми — владение лошадью. Использование лошади затем было воспринято египтянами, стало неотъемлемым элементом их собственной культуры и особенно широко использовалось в военном деле. Наряду с этим египетские тексты изобилуют еще малоиспользованными в науке сведениями о западных, восточных и южных соседях египтян, донесшими до нас их антропологические и этногрофиче-ские черты. Очень информативны в этом отношении древнеегипетские скульптура и живопись, особенно живописные панно, запечатлевшие сцены принесения фараону дани завоеванными соседними народами с яркими подробностями их костюма и антропологического облика. Словом, древние еще до греков и римлян знали, что существуют разные народы, что они отличаются один от другого, по-разному говорят, выглядят, одеваются, живут и ведут себя. Это еще даже не предыстория науки, а просто какой-то запас эмпирических наблюдений без попытки их первичной систематизации, но без этого необходимого запаса, верно, не было бы попыток какого-то обобщения, которое появляется в разных формах в эпоху античности.

Античный мир предлагает нам иную географию эмпирических наблюдений. Центр цивилизации перемещается в Средиземноморье, и в соответствии с этим цивилизованными считаются народы этой области, в первую очередь греки и римляне — народы Апеннинского и Балканского полуостровов. Все остальные — варвары, т. е. народы, находящиеся в диком состоянии, отставшие от греков и римлян, живущие по каким-то странным непонятным законам и исповедующие какие-то чудные обычаи. Все же интерес к ним велик и носит не только академический характер, но подогревае-тся в ходе их завоевания или торговли с ними и мирной колонизации. Это не просто любопытство. Это осознанное практическое стремление пополнить эмпирическое знание о соседях и их ни на что разумное не похожих нравах и образе жизни. Взгляд сверху вниз, взгляд цивилизованного человека на дикаря присутствует практически во всех сочинениях античных авторов о соседях, но эти авторы, направляясь практическими целями, не теряют интереса к конкретным деталям быта, законов и нравов и стараются быть достаточно достоверными. Именно поэтому современное историческое знание так много почерпнуло из сочинений античных историков и политиков. Эти сочинения обросли многочисленными комментариями и представляют собою неоценимый исторический источник. Таковы сочинения Геродота (V в. до н. э.) о скифах, сарматах и народах Средней Азии, Ксенофонта (конец V — первая половина IV в. до н. э.) о малоазиатских народах, Страбона (рубеж н. э.) о народах южной Европы и Кавказа. Цезарь (I в. до н. э.) и Тацит (I в. н. э.) оставили прекрасное описание быта германцев. Однако взгляд сверху вниз сказался в другом — никому из этих писателей не пришло в голову, что многое из того, что они описывают, могло иметь место у греков и римлян, что эти странные обычаи — то состояние, через которое когда-то прошли их собственные общества. География эмпирических наблюдений расширялась, а восприятие их оставалось экзотическим и утилитарным.

Тем не менее какое-то представление о первобытной истории все же оформлялось в сознании греческих и римских мыслителей, может быть, все же не без какого-то косвенного влияния перечисленных выше накопленных знаний о «варварах». Уже создатель атомистики Демокрит (V в. до н. э.) представлял себе прошлое современного человечества звероподобным, люди, в соответствии с его учением, в древности напоминали зверей, подобно зверям боролись друг с другом за средства к существованию, и только эта борьба за существование и вывела их из животного состояния. Многие современные теоретики эволюции, например замечательный русский биолог и эволюционист Лев Семенович Берг, считают Демокрита великим предтечей эволюционного подхода к явлениям природы и рассматривают его как первого предшественника эволюционного учения в биологии. Но особенно впечатляюще, хотя и без конкретной аргументации, поэтому натурфилософично и априорно, эволюционная идея выражена у Лукреция Кара (I в. до н. э.) в дошедшей до нас целиком поэме «О природе вещей». В свободных плавно текущих стихах нарисована грандиозная картина мироздания, в которой предвосхищено многое из того, что открыто современной наукой и что стало достоянием европейской мысли не раньше второй половины XIX в. В этой грандиозной картине нашла себе место и история первобытного общества. Если в дальнейшем наука накапливала факты для воссоздания динамики первобытного общества и объяснения механизмов, управляющих этой динамикой, то здесь зарисовка статична, она передает внешнее, но поразительно правдоподобна, воссоздает с помощью творческого воображения наше понимание первобытной истории даже в каких-то деталях. Сказано о жизни древнейших людей в пещерах и овладении ими огня, сказано и о том, что они жили стадами, что использовали палки и ветки деревьев в качестве первых орудий, параллельно овладев умением изготовлять их из камня. На смену каменным орудиям пришли медные, на смену медным — железные. В этой последовательности была верно угадана современная археологическая периодизация с одним лишь несущественным отличием — эпоха меди заменена в современной науке эпохой бронзы. Кар правильно написал и о возникновении жилищ и одежды, и о происхождении речи — лишний пример того, как античная наука, не обладавшая большим запасом эмпирических фактов, преодолевала их недостаток путем глубокого теоретического их истолкования, а иногда при их отсутствии — и с помощью философского размышления.

Лукреций Кар — это потолок античной мысли в сфере истории первобытного общества, и с его умозрительным, но ярким синтезом она вступает в эпоху средневековья.

Этнографические наблюдения в эпоху средневековья.Эта эпоха неоднократно освещалась как эпоха религиозного мракобесия в истории человечества, мрачного фанатизма и застоя в области человеческой мысли. Все это верно лишь отчасти — вскрытые источники и проанализированные под современным углом зрения трактаты средневековых ученых показывают, что они достигли больших успехов во многих областях человеческого знания. Однако это не относится к истории первобытности: о достижениях Лукреция Кара нельзя было и говорить. Место его мрачноватой, пожалуй, перенасыщенной идеей жесточайшей борьбы друг с другом и с природой, но близкой к действительности картины заняла изложенная в Библии христианская доктрина о создании человека богом на седьмой день творенья. Вся динамика и вся диалектика первобытной истории этим изгонялись из нее абсолютно, место философских размышлений о прошлом человечества заняли схоластические споры вокруг отдельных формулировок священных текстов.

Но географический кругозор продолжал расширяться. Арабы, как показали работы замечательного исследователя их культуры Игнатия Юлиановича Крачков-ского, знали о Северном Ледовитом океане, в Европу проникали сообщения о народах Восточной Европы, Сибири и Китая, доносились какие-то смутные сведения о народах Черной Африки. Все эти сведения, перемешиваясь с религиозными предрассудками и сталкиваясь с отсутствием научной критики, превращались в фантастику вроде широко распространенных россказней о людях с собачьими головами на Востоке. Но, разумеется, вместе с ними распространялась и позитивная информация, расширявшая круг известных народов и укреплявшая представления об их разнообразии.

В историю европейской науки — этнографии, географии, даже истории (потому что историкам нельзя обойтись без их записок) золотыми буквами вписаны имена путешественников, выезжавших за пределы известного тогда мира и приносивших изумленной Европе сведения о далеких и необычных странах. Западноевропейские путешественники XII в.— Плано Карпини, Биллем Рубруквис, Марко Поло привезли в Европу и некоторые фантастические сведения (особенно был повинен в этом последний), но параллельно с этим они обогатили западноевропейскую науку неоценимыми географическими сведениями о Средней, Центральной и Восточной Азии. Для нашей темы еще важнее, что они собрали данные об истории и обычаях многих народов посещенных ими стран, поведали миру об обычаях при дворе Чингисхана и Чингизидов, еще раз дали почувствовать Европе, как много разных по культуре народов живет за ее пределами и как интересно и необъяснимо с точки зрения европейских традиций многое в их культуре. В Восточной Европе было в эту эпоху не до путешествий — феодальная раздробленность и татарское иго вряд ли создавали какую-то возможность выхода за ее пределы, хотя, может быть, летописная традиция просто не сохранила нам сведений о таких выходах. Зато для XV в. письменная традиция сохранила нам драгоценное свидетельство о значительном географическом мероприятии — путешествии тверского купца Афанасия Никитина на Восток: его путешествие продолжалось шесть лет, из них три он провел в Индии, народный быт которой описан им правдиво и красочно. В совокупности с записками европейских путешественников все это создало в Европе достаточно полное представление о народах, быте, государственном устройстве стран Азии за исключением, может быть, ее самых глубинных районов. Границы известного мира расширились необъятно. Концепция истории первобытного человечества оставалась ортодоксально христианской, но постоянно расширявшийся диапазон географического, а с ним и этнографического видения сам по себе медленно и неотвратимо подготавливал почву для будущих обобщений.

Эпоха Великих географических открытий и расширение этнографических знаний о первобытных народах. Однако все это было какое-то малоэффективное в своем внешнем выражении движение научной мысли, скорее количественное ее накопление, не находившее ощутимого выражения в обществе, пока резкий перелом не наступил на рубеже XV—XVI вв., начавшем эру полного открытия ойкумены и в соответствии с этим и получившем приведенное историческое обозначение. На конец XV в. с интервалом в пять лет падают два замечательных путешествия, ознаменовавшиеся огромными географическими результатами — плавание испанца Христофора Колумба, открывшего Америку, и плавание португальца Васко да Гама через южную оконечность Африки в Индию, доказавшего возможность достижения Индии морским путем. К первой половине следующего столетия относится кругосветное плавание Магеллана, завершившее спор о форме нашей планеты. Все эти мероприятия были организованы как походы в поисках богатства вновь открытых стран, в первую очередь золота и пряностей, поэтому за первыми мореплавателями последовали военные экспедиции и походы наживы. Средневековая ойкумена после открытий Колумба, Васко да Гама и Магеллана сразу превратилась в арену крови, чудовищных зверств и тех надругательств над человеческой личностью, с которых начался в истории человечества расизм. С лица земли были стерты государственные образования Центральной Америки, разрушены и подчинены европейскому господству многие азиатские государства. Но утверждавшие свое господство над миром европейские державы, их культура и наука не могли в ходе этих завоеваний еще раз не столкнуться с огромным многообразием народов, не могли не задуматься над историческими причинами этого многообразия и его соотнесения с динамикой исторического процесса.

Расширившаяся почти до современных пределов ойкумена ввела в рамки знаний европейской науки десятки, а то и сотни новых народов, ранее совсем неизвестных. После открытия Америки были освоены в той или иной степени внутренние районы и Северной и Южной Америки. Внутренние глубинные районы Африки оставались неизвестными, но прибрежные народы, постоянно входившие в контакт с европейскими мореплавателями, описывались неоднократно. То же произошло и на Азиатском материке — многие области во внутренней Азии были известны понаслышке, зато обширные сведения были накоплены о жителях прибрежных стран и районов, имевших выход к морю. Нельзя забывать, что многие из шедших по пятам первопроходцев-мореплавателей колонизаторов, верно служивших интересам наживы своих европейских метрополий, были талантливыми и образованными людьми, наблюдения и записки которых оказались весьма ценными и сохранили для современной этнографической науки многие черты культуры и быта внеевропейских народов в момент первой встречи их с европейцами.

Не имея возможности перечислять все эти многочисленные записки и сочинения, отметим лишь главное из того, что поразило европейцев в открывшемся им мире несхожей с ними культуры. Разумеется, прежде всего не могло не поразить воображения европейцев все увиденное внешнее в чужой культуре — дома, одежда или отсутствие таковой, совсем отличные от европейских орудия труда и формы хозяйства, странный быт и не менее странная бытовая утварь, В высокой степени необычными казались и многие обычаи и обряды, особенно связанные с религиозными и магическими представлениями. Католические м'иссионеры шли в первом ряду вместе с воинами-завоевателями и торговцами-колонизаторами, им мы обязаны многими варварскими действиями вроде сожжения образцов «богопротивного» искусства и письменности, но им же мы обязаны грамотным описанием культуры и обычаев. Отсутствие христианской веры и вообще единобожия, богатый пантеон разных богов поражали воображение всех первых наблюдателей, в их числе и католических миссионеров. До признания христианства историческим явлением, возникшим в определенных условиях места и времени, было еще далеко, но все же оно перестало быть единственной формой религии, как учила до этого сама церковь. Среди прочего было обращено внимание также на устройство общества, отсутствие государственной власти и аппарата управления, какие-то иные формы организации общественной жизни, отсутствующие в Европе. Наконец, европейцы заметили и то, что, пожалуй, озадачило их больше всего: оказывается, существовали общества, в которых не было никаких следов частной собственности, те или иные формы собственности существовали, но они всегда носили коллективный характер. Все это не избавляло европейскую цивилизацию от взгляда на все другие народы, как на дикарей, но вместе с тем все яснее и яснее свидетельствовали о том, что европейские формы культуры не составляют даже преобладания в ряду других форм культуры, представленных у внеевропейских народов.

Если же говорить о концептуальной стороне дела, особенно применительно к истории первобытного общества, то грандиозное расширение этнографического кругозора не ознаменовалось разработкой соответствующей теории и привело даже к известному регрессу по сравнению со схематичной, но ясной и реалистичной схемой Лукреция Кара. Понимание известной примитивности и своеобразия культуры многих внеевропейских народов сопровождалось идеей их близости к природе, проживания по простым нравственным законам, безмятежности их существования, свободы от разгула страстей и преступлений, окружавших людей эпохи средневековья и Возрождения. Создателем этой концепции был французский мыслитель Мишель Монтень (XVI в.), потративший много знания, красноречия и таланта, чтобы доказать существование «доброго дикаря». Успех его «Опытов» был всеобщим, а с ними распространилась и эта концепция, поставившая «доброго дикаря» в начало истории. Она оказалась очень живучей, рецидивы ее в модифицированной форме встречались до недавнего времени, но пожалуй, именно с нее начинается идеализация первобытной истории, отрыв от конкретных фактов и стремление выдать надуманные гипотезы за попытки их интерпретации, чему в изучении первобытного общества было немало примеров.

Первые обобщения. В принципе концепция Монтеня потому сыграла большую роль в человеческой цивилизации и истории европейской философской и исторической мысли, что она представляла собою чуть ли не первое обобщение, базирующееся на уже накопленных в эпоху средневековья и раннего Возрождения фактов, полученных при этнографическом наблюдении находящихся на разных ступенях общественного развития народов. Это обобщение, достаточно наивное само по себе, сыграло тем не менее пионерскую роль, так как оно в рамках европейской культуры и европейского взгляда на мир показало все накопленные сведения о первобытных на-родах не только как более или менее интересные археологические раритеты, но и как какую-то систему, отражающую историческое движение человечества к прогрессу. С этой точки зрения многое из того, что безоговорочно приписывалось мыслителям XVIII в., как их несомненное историческое достижение, нашло в концепции Монтеня достаточно полное выражение.

Следующим за ним этапом в превращении груды фактов и эмпирических наблюдений в какую-то, пусть довольно примитивную, схему динамики исторического процесса была книга французского монаха-иезуита Жо-зефа-Франсуа Лафито, долго занимавшегося миссионерской деятельностью среди американских индейцев. Его книга «Нравы американских дикарей в сравнении с нравами древних времен», вышедшая в 1724 г., опиралась не только на его собственный богатый опыт общения с ирокезами, но и на наблюдения других миссионеров в Северной Америке. Строго говоря, если оставаться в рамках хронологической последовательности, нужно было бы назвать философа и публициста англичанина Джона Толанда, изложившего в 1704 г. в свойственной тому времени манере писем идею возникновения современной веры в бессмертие еще у древних египтян и использовавшего для ее доказательства многие этнографические сообщения. С помощью этих сообщений он пытался еще показать и сходство в воззрениях экономически и культурно неразвитых народов, современных европейских цивилизаций, с народами древности. Нужно, однако, сказать, что философско-умозрительный и публицистический характер изложения и беглость, с которой были переданы эти важные мысли, оставили незамеченной книгу Толанда, и он редко упоминается в этнографической и культурологической историографии. Возвращаясь к гораздо более известному Лафито, следует в то же время подчеркнуть, что он, в сущности говоря, не пошел дальше своего предшественника: то же сопоставление американских индейцев с исторически известными древними народами и объяснение их сходства изначальным родством. Но это представление о родстве привело Лафито по сравнению с Толандом к тому же еще к фантастической идее происхождения американских индейцев от древних греков, которая и в его время вызывала только насмешки.

Объяснение наличия сходных культурных элементов и институтов глобальным родством всех народов не могло не обнаружить сразу же свою слабость, так как оно входило в очевидное противоречие при столкновении с другим не менее демонстративным кругом явлений — культурным своеобразием отдельных народов и целых областей, заселенных действительно родственными народами. Это почувствовали уже младшие современники Лафито — участник знаменитых плаваний Джеймса Кука немец Георг Форстер, автор описаний народов Южной Америки француз Р. Шарлевуа, историк религиозных верований француз Шарль де Бросс. Наиболее четко, пожалуй, все связанные с этим явления выразил Форстер при сравнении своих наблюдений над полинезийцами с исторически уже тогда довольно широко известным миром гомеровской Греции. Он подчеркивает сходство героев гомеровского эпоса и полинезийцев, особенно хорошо им изученных и описанных жителями острова Таити, в привычках, обычаях, общественных институтах, поведении, но вполне трезво отвергает идею об их возможном родстве. Наблюдаемое сходство последовательно объясняется им более или менее одинаковым уровнем развития культуры. В подобной трактовке сходного и различного в человеческой культуре нельзя не усмотреть проявление начал сравнительного метода и идеи стадиальности в истории человечества.

Параллельно с этой конкретной работой, в ходе которой для проникновения в далекое прошлое человечества использовались в основном этнографические факты, шло философское осмысление исторического процесса, отказ от средневековых церковных догм. Осмыслению этому мы обязаны выдающимся мыслителям века Просвещения во Франции, Италии, Англии и Германии. Во Франции это Жан Жак Руссо, Дени Дидро, Франсуа Мари Вольтер, Шарль Луи Монтескье, Жан Антуан Кондорсе, Анн Робер Тюрго, Жан Николя Де-мёнье, в Италии — Джамбаттисто Вико, в Англии — Адам Фергюссон и Джордж Миллар, в Германии — Иоганн Готфрид Гердер и Христоф Мейнерс. Все эти мыслители не были профессиональными сборщиками этнографических наблюдений, хотя и не пренебрегали ими, главным для них было понять и объяснить ход человеческой истории, проникнуть в его законы и попытаться нарисовать целостную картину движения человечества от первобытного состояния к государству и другим развитым учреждениям современного общества. Пожалуй, общим для них, может быть, вообще в связи с господством рационалистического мышления, столь характерного для века Просвещения, являлись попытки монофакторного истолкования истории, попытки разработать такую концепцию исторического объяснения, в рамках которой одна причина развития выдвигалась бы на роль ведущей. Так, Монтескье указал на климат как на основной фактор, обусловивший различия между народами; Вольтер писал о накоплении культурных достижений, которое и предопределяет рост духовного богатства всех народов и переход их на более высокий уровень исторического развития; для Кондорсе главное состояло в обогащении человеческого разума и росте просвещения; для Гердера — географическая среда в целом. Разумеется, поиск всех этих отдельных причин и выпячивание их на первый план сейчас выглядит наивным, но нужно определенно признать, что каждая из них названа верно, сыграла свою роль в истории, и последующие многофакторные схемы интерпретации исторического процесса во многом опирались на достижения XVIII в.

Каков был взгляд на первобытное общество во всех этих системах? Наиболее интересными аспектами являются общая характеристика первобытности и попытка расчленения развития первобытного общества на составлявшие его этапы. С познавательной и исторической точек зрения интересно отметить, что в общей характеристике первобытности XVIII век принципиально не шагнул дальше идеи «доброго дикаря», несмотря на значительное увеличение объема известной информации. Огромный авторитет Руссо и Дидро как мыслителей и колоссальная популярность их сочинений в Европе обусловили живучесть идеи «счастливого детства» человечества, его жизни в райских условиях непотревоженной человеком природы, бесконфликтности первобытного человечества. В бытовом сознании подобный взгляд оказался необычайно устойчивым и перешел не только в XIX век, но и в современность. Факт отсутствия отношений собственности у многих первобытных народов также способствовал укреплению этих идиллических представлений, так как с появлением собственности многие авторы не без основания справедливо связывали возникновение войн, развитие конфликтных ситуаций и вообще, всего или почти всего того, что можно назвать общественным злом. Однако, как ни была распространена и популярна теория первобытной идиллии, исторически интереснее и значительнее были попытки вскрыть динамические явления в жизни первобытного общества, иными словами, поиск и аргументация первых схем, говоря современным языком, его периодизации. Фергюссон, Кондорсе и Тюрго, наверное, пришли к идее трехчленной периодизации, хотя и вкладывали в понятие ступеней разное содержание: Фергюссон и Тюрго писали об охотниках-рыболовах, скотоводах и земледельцах, Кондорсе не противопоставлял земледельцев скотоводам, а в качестве третьей, наиболее высокой ступени развития, выделял дальнейшее развитие земледельческого хозяйства. Фергюссону же принадлежит сопоставление выделенных ступеней развития с формами собственности: охотники-рыболовы, как и отдельные группы собирателей, не имели частной собственности, зарождение ее падает на общество скотоводов и связано с пастушеским хозяйством, полного развития она достигает у земледельцев. Замечено, что именно у Фергюссо-на мы находим дошедшую через Моргана и Энгельса до современности терминологию — дикость (охотники и рыболовы), варварство (скотоводы), цивилизация (земледельцы).

Накопление конкретных знаний о первобытном обществе и их обобщения в XIX в.Это столетие сыграло во многих отношениях особую роль в мировой истории, ибо на него падает оформление ряда научных дисциплин в их современных формах. Наука о первобытном обществе как целостный свод знаний о первом очень длительном этапе человеческой истории, кстати говоря, до сих пор не нашедшем своего терминологического обозначения на русском языке (предлагавшиеся неоднократно термины «доистория», «предыстория», являющиеся кальками с западноевропейских языков, не получили распространения, исходя из скрыто содержащегося в них отрицания единства исторического процесса), не составила исключения, формируясь постепенно на стыке этнографических, археологических и даже биологических знаний. При этом нужно иметь в виду, что запас этнографических фактов уже достиг очень Значительного объема к началу XIX в. и дальше развитие этнографии выражалось в основном в разработке все более адекватных этому материалу концепций, тогда как археология стала делать первые шаги и лишь к концу века вышла на уровень типологических сравнений и классификации с элементами первых обобщений. Что же касается биологии, то ее вклад в историю первобытного общества становился тем весомее, чем больше она включала в число объектов своих исследований первобытного человека. С формулировкой основ эволюционной теории Чарлзом Дарвином в 1859 г. биология оказала немалое влияние и на характер мышления исследователей, работавших в области первобытной истории. Он выразился в осознанном теоретически и последовательном практически проведении принципа историзма. Достаточно хорошо известно, какую ожесточенную идеологическую борьбу выдержала теория Дарвина, но все же лежавший в ее основе принцип историзма почти полностью возобладал как принцип интерпретации в последней четверти прошлого века и предопределил соответствующее развитие близкой к первобытной палеоантропологии археологии. В этнографии принцип историзма продолжал развиваться на основе иного более раннего источника — описанной выше и сформулированной мыслителями XVIII в. концепции динамизма исторического процесса и прогрессивного развития общественных институтов от древности до современности.

Начнем с накопления археологических знаний. Наверное, не случайно первые и еще очень несовершенные классификации найденных древних орудий (а их находили не только в ходе раскопок, в систематической форме производившихся позже, начиная примерно с середины XIX в., но и при случайных сборах) повторяли трехчленную классификацию истории первобытного общества, хотя в последующем эта привычка к трехчленному делению и стремление совместить трехчленные ряды динамики разных элементов материальной, да и духовной культуры принесли немало вреда истории первобытного общества.

Первой попыткой классификации орудий труда была классификация датского археолога Каунсиллора Томсе-на, создавшего экспозицию в Национальном музее древностей в Копенгагене и описавшего ее в 1836 г. Орудия были распределены по материалу — камень, медь или бронза, железо, что, однако, не несло в себе определенного представления о хронологии, о движении от примитивной технологии производства орудий к более совершенной. Последователи Томсена — его преемник по Национальному музею в Копенгагене датчанин Чем-берлен Ворсо и швед Свен Нильсон — мгновенно увидели в предложенной им квалификации мощный инструмент археологического исследования, далеко вперед продвигающий археологическую методологию и позволяющий целиком отказаться от взгляда на древние орудия как на простые раритеты, удовлетворяющие любопытство любителей древностей. Ворсо, сравнивая предметы из бронзы из разных погребений, наметил основы метода относительной хронологии, столь действенного и поныне. Нильсон, предлагая свою периодизацию истории первобытного общества, по существу мало отличавшуюся от трехчленных периодизаций XVIII в., впервые обосновал ее не только сравнительным сопоставлением культуры народов, находящихся на разных ступенях исторического развития, но и археологическим материалом. Метод сравнения этнографических и археологических явлений для реконструкции процессов первобытности также вполне актуален и в современной науке.

Казалось бы, от первых достижений археологии, ставшей наукой, закономерно перейти к описанию ее дальнейших открытий, особенно связанных с началом человеческой истории, но перед этим необходимо сказать о дальнейшем движении этнографической мысли. О разных обществах накопилось так много этнографических наблюдений и фактов, что они настоятельно требовали сведения их воедино и какого-то обобщения, совершенно необходимого в истории науки, когда ее фактическая база быстро растет и любой эмпирический факт скоро теряется в ряду других. Таким обобщением были громадные книги немецкого культуролога Густава Клемма, посвященные всеобщей культурной истории человечества (десять томов, опубликованные в Лейпциге с 1843 по 1852 г.) и общему культуроведению (вышла там же в двух томах в 1854 г.). Клемм не создал какой-либо оригинальной классификации, повторив классификацию Фергюссона, но предложил для его понятий варварства и цивилизации другие обозначения — укро-щенность и свободу. Эти обозначения не привились. Книги Клемма, очень точные по отбору фактического материала и скрупулезные по его подаче, служили источником даже для исследователей конца прошлого века.

Параллельно с подведением итогов предшествующих исследований продолжались путешествия в экзотические области земного шара, в ходе которых не только уточнялась географическая карта земной поверхности, но и расширялся этнографический кругозор европейской науки, а собранные этнографические данные сразу же вводились в работу по реконструкции первобытных институтов. В Южной Америке это путешествия немца Александра Гумбольдта и француза Альсида д'Ор-биньи, в Северной Америке — Генри Скуларафта и Льюиса Генри Моргана, в Африке — англичанина Давида Ливингстона, в Австралии — Уильяма Бакли, в Центральной Азии — Николая Михайловича Пржевальского.

В реконструкции первобытных институтов этнография именно в XIX в. достигла фундаментальных результатов, обсуждение и окончательная оценка которых перешли уже в наше столетие. Границы этих реконструкций охватывали в принципе все стороны жизни первобытного общества, но, пожалуй, наиболее важны были достижения этнографов или исследователей, опиравшихся на этнографический материал, в восстановлении ранних форм семьи и социальных отношений, для которых археология давала гораздо более ограниченный и бедный материал. Это направление исследований выдвинуло крупнейших ученых, деятельность которых может быть здесь охарактеризована лишь чрезвычайно кратко и только в их отношении к разработке проблем истории именно первобытного общества. Одной из прогрессивных общих идей, сыгравших огромную роль в изучении первобытности, хотя и кажущихся сейчас абсолютно тривиальными, была мысль о психологическом единстве человечества, а значит, и об одинаковом потенциальном предрасположении их к развитию своей собственной и усвоению чужой культуры. Пионерами и активными защитниками этой идеи были немецкие ученые Адольф Бастиан и Теодор Вайтц, посвятившие ее обоснованию крупные труды. Вайтц был кабинетным ученым, работавшим над сведением уже тогда громадной литературы, Бастиан всю жизнь путешествовал и имел огромный опыт наблюдений над отсталыми народами в разных уголках земного шара. Представление о единстве человечества защищалось им не только в общей форме, но и с помощью выдвинутой им концепции так называемых элементарных мыслей, якобы свойственных изначально людям и их группам и составляющих поэтому основу коллективного мыслительного и познавательного процесса. Элементарные мысли одинаковы у всех людей, и, следовательно, все человечество психологически едино, несмотря на то что отдельные народы отличаются друг от друга по своей культуре и стоят на разных ступенях общественного развития.

Большие усилия были потрачены на реконструкцию древних семейных, а с ними и социальных отношений, для чего сравнительный этнографический материал предоставляет много возможностей. Первыми в этой области были книги англичанина Генри Мейна и швейцарца Иоханна-Якоба Бахофена, вышедшие в 1861 г. По кругу привлекаемых источников они были похожи — опираясь на библейскую традицию, античные источники, авторы привлекали этнографию лишь как вспомогательный материал, но в своей концептуальной части обе книги прямо противоположны. Заслуга Мейна состояла в том, что он первым увидел значение семейно-брачных отношений и семьи в первобытном обществе, разглядел в ней не только способ регламентации половых связей, но и экономическую ячейку, подчеркнул корпоративный характер первобытных коллективов. Семья представлялась ему объединением, в котором основную роль играл мужчина, не только бывший основным производителем, но и выступавший в качестве главы семьи, причем при наличии нескольких мужчин главой должен был считаться старший из них. Бахофен был более или менее безразличен к экономической стороне дела и мало занимался социальными отношениями и связями в целом, но положил все свои силы на выяснение характера отношений внутри семьи и главенства мужчины или женщины в ней. Мейн, в сущности говоря, шел по проторенному пути, включив в свою концепцию без особого специального рассмотрения общепринятый и традиционный взгляд на первобытную семью, как на семью патриархальную. На этом историческом фоне Бахофен выглядит до какой-то степени пророком последующих воззрений, ибо он первым выдвинул концепцию материнской семьи и господства материнского права как первой ступени развития, смены этой ступени следующей, на которой уже произошел переход к патриархальной семье и отцовскому праву. В самом начале истории, еще до матриархальной семьи, стояли, по мнению Бахофена, беспорядочные кровнородственные половые отношения, которые он сам называл «гетеризмом». Наличие этой первой стадии беспорядочных половых отношении не нашло подтверждения в ходе дальнейших исследований, но этапы наличия матриархальной и патриархальной семей надолго определили понимание ранних форм развития социальной организации.

В современной историографической литературе часто пишут о том, что книга Бахофена осталась не замеченной современниками, так как он сложно писал, имел пионерские взгляды, оценка матриархальной семьи как первичной была непривычна, наконец, сам он мало пользовался этнографией и аргументировал свои мысли греческими и латинскими письменными источниками. Между тем это неверно: творчество крупнейших современников Бахофена — шотландца Джорджа Мак-Леннана, по профессии адвоката (что и подтолкнуло его к реконструкции форм семьи, предшествующих современной), и американца Льюиса Генри Моргана, профессионального этнографа и наблюдателя жизни североамериканских индейцев, обнаруживает явные следы воздействия его мыслей. Возможно, концепции Мак-Леннана и Моргана и возникли независимо от Бахофена, но в ряде своих кардинальных положений, особенно в признании первичности материнского начала, они, безусловно, перекликались с его гипотезой. Если говорить о концептуальной стороне схемы Мак-Ленна-на, то она не отличалась"принципиально от схемы Бахофена: вначале — так называемый промискуитет, т. е. беспорядочные половые связи, преимущественно между кровными родственниками, затем матриархальная семья и лишь вслед за ней патриархальная семья. Но Мак-Леннан гораздо богаче Бахофена в объяснении динамики перехода от ранней ступени к поздней и привлекает к этому объяснению реальные социально-исторические и экономические причины, тогда как Бахофен ограничивался целиком причинами психологического порядка, и его объяснения оставались в идеалистических рамках. К числу достижений Мак-Леннана, кроме того, нужно отнести две дефиниции, которые остались в истории этнографии и важны для восстановления первобытных состояний: выделение категорий экзогамии * и эндогамии *, т. е. дифференциация внутригруп-повых и межгрупповых браков, и подразделение патри-локальных * и матрилокальных * браков, которые он связывал с матриархальностью или патриархальностью. Что касается последнего заключения, то оно никогда не было строго доказано, но предложенные Мак-Леннаном фундаментальные понятия послужили сами по себе для разнообразных и эффективных исторических реконструкций.

Прежде чем перейти к характеристике творческих достижений Моргана, следует сказать, что судьба его творческого наследия интересна и поучительна, потому что оно долгие годы было предметом и орудием острой идеологической борьбы. Некоторые его книги воспринимались как классические описания народной культуры североамериканских индейцев и не вызывали каких-либо возражений ни концептуально, ни в методическом отношении. Его «Древнее общество» как попытка сравнения социальных институтов и систем родства североамериканских индейцев, многих других современных ему отсталых народов, исторических греков, иными словами, как попытка солидного этнографического обобщения, должна была бы привлечь к себе внимание, но этого не произошло: в этом повинны, по-видимому, и достаточно тяжелый стиль книги, и внутреннее отношение Европы к США на рубеже третьей и четвертой четвертей прошлого века как к провинциальному захолустью. К. Маркс и Ф. Энгельс обратили внимание на эту книгу, о чем будет сказано дальше. Маркс составил ее подробнейший конспект, Энгельс широко использовал ее при своем изучении первобытности, но и это не сделало книгу более известной. Она получила широкий резонанс, когда идеи марксизма получили широчайшую мировую известность, стали идеологическим фундаментом в нашей стране, и внимание Маркса и Энгельса к Моргану стало вызывать раздражительную критику его теории в буржуазных странах и ее безоговорочное признание в нашей стране. Пожалуй, никто из теоретиков первобытной истории не удостоился такого внимания и не вызвал столь противоречивые оценки, что нашло отражение, скажем, в таком любопытном факте, как организация специально посвященных ему симпозиумов на Международных конгрессах антропологических и этнографических наук в Москве в 1964 г. и в Чикаго в 1973 г.

Сколько в этом преувеличенном внимании подлинных интересов, отражающих реальную действительность, и что в нем есть дань моды или времени? Сразу же необходимо отметить, что вне зависимости от оценок Моргана специалистами разных идеологических лагерей вклад его в науку громаден, и это практически безоговорочно признается во всем мире. Достаточно абстрактную схему Бахофена он перевел на язык реальных фактов, увязав ее с материальными силами жизни общества. У него не было четкого представления о производительных силах общества, он писал об изобретениях и открытиях, но подразумевал под ними хозяйственную деятельность первобытных человеческих коллективов и ее динамику во времени, а также влияние этой деятельности на все другие функциональные отправления общества. Поэтому Морган был материалистически мыслящим ученым, мыслил материалистически сознательно, а не стихийно, и лишь распространенной в советской историографии дурной традицией можно объяснить, что на него налепили ярлык стихийного материалиста. Естественно, не материализм Моргана предопределил его крупное место в истории изучения первобытного общества — в его эпоху было уже немало материалистически мыслящих ученых, но его конкретная работа, во многом по-новому заставившая взглянуть на общественную организацию первобытного общества. Хотя не только его современники, но и его предшественники писали о кланах * и племенах, все они рассматривали жизненные проявления этих кланов и племен сквозь призму семьи и именно семью трактовали как основной механизм в системе общественных отношений и в производстве. Морган собрал очень значительный материал о конкретных обществах, использовав не только существовавшую литературу, но и письма работавших в этих обществах корреспондентов и миссионеров, и с помощью этого материала убедительно показал, что в центре общественных отношений у первобытных народов стоит не семья, а род, т. е. группа кровных родственников, осознающих свое родство и происхождение от общего предка. Род всегда экзогамен, т. е. представители рода берут жен в другом роде. Было отчетливо продемонстрировано, что во многих случаях имеет место не взаимное перекрестное брачевание родов, а система брачных отношений между родами, т. е. система родов. Сам род изначально матрилинеен, т. е. счет родства происходит по материнской линии вплоть до родоначальника.

Открытие и исследование родовой организации первобытного общества не исчерпали вклада Моргана в историю первобытности. Он первым обратил внимание на характер собственности и выявил ее общественную коллективную принадлежность, чем она отличалась от частной собственности в классовых обществах. Именно развитие отношений собственности привело, по его мнению (и ему удалось убедительно доказать эту мысль), к перестройке материнского рода в отцовский: при изменении счета родства и переходе к патрилокальному браку родовое имущество начинает передаваться от отца к детям. Таким образом, и здесь Морган остался в рамках материалистического понимания истории, сугубо материальными причинами в отличие от своих предшественников объясняя динамику социальных институтов. Большое место в его трудах «Древнее общество» и «Системы родства и свойства человеческой семьи» уделено еще одной важной характеристике первобытных институтов — системе семейно-брачных отношений. Морган охарактеризовал несколько восстановленных им на основе этнографических данных брачных систем, в чем состоит еще один его вклад в науку о первобытном обществе, но построенная им схема динамики этих систем оказалась ошибочной и не получила в дальнейшем подтверждения.

Разбор творчества выдающегося представителя этнографической науки, построившего в результате анализа и группировки практически только этнографических данных целостную картину истории первобытного общества, симпатичен в том отношении, что он показал нам высокий уровень, достигнутый этнографической наукой на протяжении XIX в., и исключительные возможности этнографии в реконструкции прошлого. Но одно негативное обстоятельство в этнографических реконструкциях очевидно, и оно не может быть до сих пор преодолено средствами только самой этнографии — речь идет об отсутствии в этнографических данных точно фиксируемой хронологической глубины, той хронологической ретроспективы, с помощью которой любая процедура реконструкции могла бы быть ограничена определенными хронологическими рамками. Здесь мы опять должны перейти к развитию археологии, так как после упомянутых выше классификаций археологических материалов все усилия археологов были направлены на изучение древности человека, восстановление основных этапов изменений его хозяйственной жизни и материальной культуры, соотнесение этих этапов с этнографически реконструируемыми этапами в усложнении социальных отношений. Значительное место в середине XIX в. заняла дискуссия именно о древности человека и его орудий труда, имевшая не только принципиальный научный, но и большой идеологический смысл, так как она способствовала отказу от церковной догмы о сотворении человека примерно шесть тысяч лет тому назад и укрепляла материалистический подход к историческому процессу.

Трем исследователям удалось сделать открытия каменных орудий и древних людей вместе с костями вымерших животных: Джорджу Мак-Инери на юге Англии и французам П. Шмерлингу и Жану Буше де Перту в Бельгии и Франции. При раскопках в Бельгии близ Льежа Шмерлинг обнаружил костные остатки самого человека. Все это сначала осталось незамеченным, но затем благодаря энергии Буше де Перта стало предметом страстных научных дебатов, на первых порах выражавших последовательно негативное отношение к самим открытиям. Однако геологическая непотрево-женность слоев, в которых были обнаружены каменные орудия, подтвержденная многими авторитетными геологами того времени, сыграла решающую роль в постепенном утверждении позитивной точки зрения и признании древнего геологического возраста и каменных орудий, и костей человека. Книга Буше де Перта с описанием его находок вышла в 1860 г. почти одновременно с коренным переломом во взглядах на происхождение человека (о чем речь идет дальше) и заложила основы научного археологического подхода к изучению древнейших следов человеческой деятельности. Некоторые историографы считают даже, что Буше де Перту принадлежит первая формулировка целостного понимания предмета истории первобытного общества, естественно, умозрительная. Он писал, что изготовление орудий невозможно без общения, а последнее невозможно без языка, язык провоцирует организацию социальных связей, которые приводят к семье и возникновению общества. Уже в этой общей формулировке одного из пионеров археологических исследований видна глубокая вера в неразрывность археологического и этнографического знания, что в общем, за исключением отдельных отклонений, и нашло полное отражение в истории этих наук. Результаты Буше де Перта, как уже говорилось, были поддержаны многими авторитетными геологами его времени, но их официальная канонизация, если можно так выразиться, произошла в книге известного английского геолога Чарлза Лайелла «Геологические доказательства древности человека с замечаниями о происхождении видов на основе вариаций», вышедшей в 1863 г. Лайелл был действительно выдающимся геологом своего времени, собравшим массу фактов, создавшим теорию геологических изменений на основе актуальных поныне действующих причин. В своей книге он проанализировал и обобщил всю тогда накопленную информацию о древнем человеке, включая и его костные остатки, доказал их совмещенность с древними геологическими слоями и вымершей фауной.

В рамках истории первобытности наиболее значимыми и эффективными всегда были исследования в области каменного века. Здесь в первую очередь нужно сказать о выделении двух этапов в технике обработки камня, связанных с двумя хронологическими этапами в истории ранней технологии,— палеолита и неолита. Оно было произведено английским археологом Джоном Леббоком в 60-е годы и сразу же получило широкое распространение ввиду своей очевидной продуктивности и легкой фиксации технологического своеобразия более ранних палеолитических и более поздних неолитических орудий труда. Еще более детальную схему хронологической динамики каменного века разработал в последней четверти прошлого века француз Габриель де Мортилье, предложивший для отдельных периодов в истории каменной индустрии наименнования по наиболее известным местонахождениям, сохранившиеся до настоящего времени: шелль, ашель, мустье, солютре, мадлен—для палеолита; азиль и тарденуаз — для мезолита как промежуточного звена между палеолитом и неолитом. Первые три периода обозначались как нижний палеолит, четвертый и пятый — как верхний палеолит. На рубеже прошлого и нашего столетий другой французский археолог Анри Брейль предложил выделить еще один начальный период для верхнего палеолита — ориньяк. В таком виде периодизация перешла в наш век и широко использовалась в археологии до 30-х годов. Однако ее почти одинаковая форма у Мортилье и Брей-ля скрывала разное содержание. У Мортилье она носила традиционно эволюционистский характер, и отдельные периоды вырастали один из другого; Брейль ввел принцип миграции, и в его схеме отдельные периоды ставились в зависимость от появления новых групп людей. Вопрос о месте формирования этих групп людей и их культуры, казалось бы, естественный при таком взгляде на вещи, либо совсем не ставился, либо ставился лишь в самой общей форме: технологические традиции, характерные для каждого периода, приносились в Европу откуда-то извне.

Легко понять, что параллельно с разработкой общих вопросов археологической науки шло непрерывное накопление фактического материала, поиски следов каменного века шли во всех странах, раскапывались пещерные стоянки, раскапывались случайно обнаруженные открытые стоянки; после длительной дискуссии на рубеже веков было признано подлинным ранее открытое палеолитическое искусство и началось его интенсивное исследование; следы деятельности палеолитического человека были обнаружены в удаленных районах Старого Света; складывались национальные кадры археологов. Одним словом, первобытная археология стала самостоятельной научной дисциплиной, пытавшейся в соответствии с заветами Буше де Перта не только решать свои собственные профессиональные задачи классификации и типологии археологических материалов, но и реконструировать социальную среду и духовную жизнь древних коллективов, т. е. решать те же задачи, которые решала и этнография. Но если последней не хватало, как уже упоминалось, хронологической ретроспективы и глубины, то первая была очень не уверена в своих реконструкциях общества в целом и не могла обойтись без этнографии. Но обе эти науки, изучая человеческую деятельность и культуру, а также ее следы в прошлом и пытаясь реконструировать по ним целостное общество в эпоху первобытности, не включали в круг своих занятий самого человека, его биологию и изменения его биологического типа во времени. Между тем в этой области были сделаны многие открытия, чрезвычайно важные для первобытной истории, и самое главное — система мышления, впервые в достаточно полном виде созданная в сфере познания органического мира, оказала огромное влияние на другие области знания, в том числе и на ту область гуманитарного знания, какой является история первобытного общества.

Создатель эволюционной теории англичанин Чарлз Дарвин, изложивший ее в печати в 1859 г., в силу ряда исторических и личных причин не коснулся в своем основном труде «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение избранных пород в борьбе за жизнь» проблемы происхождения человека, но основная направленность его книги была ясна любому непредубежденному читателю: человек должен был произойти в силу тех же естественных закономерностей, в силу которых произошли и все другие живые организмы. Швейцарец Карл Фогт в 1862 г. и англичанин Томас Гексли, бывший большим другом и верным соратником Дарвина в борьбе за эволюционную теорию, в 1863 г. выступили с обоснованием эволюционной теории происхождения человека, показав его анатомическое сходство с человекообразными обезьянами и распространив на него эволюционный принцип формирования на основе более низкоорганизованных форм. К этому времени уже были сделаны две первые находки неандертальского человека, их примитивность по сравнению с черепами современных людей бросалась в глаза уже первым исследователям, они справедливо рассматривались как промежуточное звено, как доказательство того, что современному развитому человеку предшествовал человек, морфологически более примитивный. Сам Дарвин обратился к теме происхождения человека лишь в 1871 г. и посвятил ей книгу «Происхождение человека и половой отбор», в которой значительно расширил и обогатил аргументацию своих предшественников; но опубликованные уже в наше время его «Записные книжки» показывают, что проблему эту он начал разрабатывать еще в конце 30-х годов, и вся система его взглядов на происхождение человека сложилась в то время.

Большой резонанс в понимании начальных шагов превращения человека из обезьянообразных форм имела теоретическая деятельность немецкого зоолога и морфолога Эрнста Геккеля, предсказавшего, что в начале антропогенеза стояла какая-то промежуточная очень примитивная форма, и попытавшегося реконструировать ее основные морфологические особенности. Данное ей название «питекантроп — обезьяночеловек» привилось в науке и используется до сих пор. Однако само по себе теоретическое прозрение Геккеля осталось бы малозначащим эпизодом, если бы оно не нашло фактического подтверждения в самом конце XIX в., когда остатки такой формы были найдены на Яве голландским врачом Евгением Дюбуа. При всех дискуссиях, которые возникли вокруг этой находки, уже через несколько лет после ее открытия было осознано ее исключительное эволюционное значение как промежуточного звена, демонстрирующего наиболее ранний этап антропогенеза, предшествующий времени существования неандертальского человека. В полном соответствии с эволюционной теорией процесс антропогенеза также развивался в направлении замещения морфологически примитивных форм более прогрессивными, т. е. в направлении утери обезьяньих признаков и накоплении человеческих.

Однако, пожалуй, наиболее сильное влияние эволюционное учение Дарвина оказало именно на стиль мышления и характер интерпретации материалов, истолкование общественных структур и характера протекания исторического процесса в первобытную эпоху. В истории ее изучения немалую роль сыграла так называемая эволюционная школа, созданная, по преимуществу, английским этнографом Эдуардом Тайлором и имевшая многочисленных последователей. Традиционно она считается эволюционной школой в этнографии, но на деле все или почти все исследования самого Тайлора были сконцентрированы в области историко-первобыт-ных реконструкций. В известной мере эволюционистские представления явились синтезом всего того, что было достигнуто наукой XIX в. в рамках позитивистского материалистического мировоззрения, и, прежде чем закончить изложение истории изучения первобытного общества, необходимо на них остановиться.

Что было характерно для этих взглядов? Исключительная вера в прогресс, рассмотрение исторического процесса как процесса последовательного перехода от простого к сложному. При подобном взгляде на историю логично отказаться от взгляда на современные отсталые народы как на выродившихся -«дикарей», вера в прогрессивное развитие человечества автоматически исключает такую точку зрения. Безусловно, в этом проявился гуманизм сторонников эволюционного подхода, хотя позже вульгарное истолкование теории Дарвина в социал-дарвинистском духе, т. е. перенесение естественнонаучных закономерностей на исторический процесс, принесло большой вред исторической науке. Но эволюционная школа, прежде всего сам Тайлор, навязывали истории хозяйственной деятельности человечества и динамике общественных форм прямолинейность, последовательный переход от простого к сложному в качестве единственной формы развития превращал реально существующую многолинейную эволюцию с тупиками развития и попятным движением в однолинейную и монотонную с движением лишь по восходящей линии. Здесь сказались мировоззренческая ограниченность и недостаточная методическая эффективность. В то же время было бы несправедливо забыть, что Тайлор ввел в науку новый методический принцип — метод пережитков, т. е. изучение явлений в культуре, которые ретроспективно могут быть связаны с предшествующим историческим состоянием человечества, в интересующем нас случае — с первобытным обществом. На основе пережитков в современных обществах можно реконструировать социальные структуры и отношения в первобытном обществе, и Тайлор сам неоднократно показал удачные примеры таких реконструкций.

Как все это выглядело в практическом изложении, можно увидеть в двух крупнейших трудах Тайлора — книгах «Первобытная культура» (1871) и «Антропология» (1881). Материальная культура, общественные институты и народные верования подразделены в них на составляющие элементы (например, лук, плетение, керамика — в первом случае, жертвоприношения, мифы о явлениях природы — в последнем), и история каждого элемента рассмотрена независимо от всех остальных; в начале располагаются наиболее простые по форме и проявлению ряды этих элементов, в конце — наиболее сложные. Был использован колоссальный этнографический материал, представлявший народы всех континентов, но независимые ряды отдельных явлений и элементов культуры, которые построил Тайлор, выглядели все же достаточно безжизненными, так как, во-первых, они были очень геометричны, слишком стройны, чтобы в них можно было поверить, во-вторых, они даже многими современниками Тайлора воспринимались как малоисторичные или даже внеисторичные, не отражающие реальной динамики явлений. С точки зрения психологии научного творчества любопытно, что Тайлор, видимо, сам увидел ограниченность эволюционного подхода: после появления своих двух книг он практически ничего больше не напечатал, хотя и прожил еще почти 40 лет. Но эволюционная школа имела отдельных крупных последователей и позже и перешла в наше столетие. Однако все эти последователи вошли в историю изучения первобытного общества многими своими конкретными исследованиями, а не теоретическими разработками — их теоретические взгляды носили традиционный характер и, безусловно, пережили свое время.

Разработка марксистской концепции истории первобытного общества. Создание историко-материалистиче-ской трактовки процесса развития человеческого общества потребовало от Карла Маркса и Фридриха Энгельса освоения огромной исторической информации, которое сопровождало всю их научную работу на протяжении жизни. Параллельно с развитием их взглядов и накоплением исторических знаний о первобытном обществе шло и формирование концепции первобытности, которое у Маркса было связано преимущественно с проникновением в сущность экономических отношений в докапиталистических обществах, а у Энгельса — с изначальным интересом к первобытности и общим проблемам диалектического развития мироздания. Некоторые исследователи взглядов Маркса и Энгельса на первобытность выделяют три периода в истории формирования этих взглядов: 40-е годы — работа над «Немецкой идеологией», которую они создавали как первый опыт формулирования основных положений диалектического и исторического материализма и которая осталась неопубликованной; 50—60-е годы — исследование Марксом в связи с подготовкой «Капитала» ранних форм общины, которое опиралось не только на существующую тогда историческую традицию, но и на большой этнографический материал; 70—80-е годы — специальная разработка Энгельсом вопросов истории первобытного общества и происхождения человека, причем последнее было тесно связано с подготовкой «Диалектики природы». Однако в контексте общей историографии первобытности наибольшее значение приобретает не рассмотрение динамики взглядов Маркса и Энгельса по всем связанным с первобытным обществом вопросам, а характеристика их вклада в эмпирическое и теоретическое изучение антропогенеза и становления человеческого общества. Поэтому дальше эта характеристика будет проведена систематически и выделены три проблемы, в понимание которых внесены идеи и разработки, сохранившие свое значение до настоящего времени. Эти проблемы — факторы очеловечивания в процессе антропогенеза, периодизация истории первобытного общества, первобытное общество как особый начальный этап истории, образовавший зародыш будущего коммунистического общества.

Концепция, изложенная в подготовительной главе к «Диалектике природы», озаглавленной «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», представляет собою редкий пример небольшой по объему теоретической разработки, сохраняющей полную актуальность более чем через столетие. После своей публинации она предопределила характер интерпретации в первобытной археологии и палеоантропологии и получила развитие в ряде фундаментальных исследований. Преимущественно они написаны советскими специалистами и учеными ГДР, но в последние десятилетия фактор, положенный Энгельсом в основу развития в антропогенезе,— фактор труда все более осознается как ведущий с самых первых шагов формирования древнейших людей в западноевропейской и особенно американской литературе. Принципиально новым в концепции Энгельса было то обстоятельство, что в противовес фигурировавшим ранее естественно-историческим факторам происхождения человека, эвристическая сила которых была явно недостаточна, так как многие крупные ученые и мыслители прошлого века интуитивно понимали своеобразие процессов антропогенеза и становления общества и их отличие от процессов в органическом мире, был открыт и убедительно аргументирован в своем действии социально-исторический фактор и этим продемонстрирован с самого начала социальный характер человеческой истории, а следовательно, и ее начала — первобытной истории. Интегрирующее влияние социально-исторического фактора, составляющего краеугольный камень человеческой деятельности вообще, предопределило все стороны развития как биологических особенностей древнейших и древних людей, так и их социальных отношений.

Разработка периодизации, предложенной в книге Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», изданной в 1884 г., неоднократно служила предметом рассмотрения и вызывала серьезные дискуссии. С одной стороны, было опубликованно немало сугубо апологетических работ, в которых эта периодизация объявлялась принципиально новым вкладом в науку, и с нее начался якобы подлинно марксистский период в первобытной историографии. С другой стороны, несправедливо по отношению к наследию выдающегося мыслителя приписывать ему сделанное другими и не видеть, что Энгельс, в сущности говоря, повторил периодизацию, предложенную еще Фергюссо-ном и обогащенную конкретными историческими и этнографическими материалами Морганом, т. е. принял их деление первобытной истории на эпохи дикости, варварства и цивилизации. Энгельс значительно полнее и глубже, чем Морган, охарактеризовал социально-экономические и хозяйственные аспекты динамики первобытных коллективов, но принципиальная схема осталась без изменений. Принял он и введенную Морганом стадию военной демократии на рубеже эпох варварства и цивилизации, подразумевавшую политическое господство племенных вождей, хотя и высказал по поводу этой идеи несколько критических замечаний. Морган предложил эту стадию как всеобщую, экстраполируя на мировой исторический процесс в основном свои собственные наблюдения над североамериканскими индейцами, Энгельс признавал ее более ограниченное значение. Так или иначе периодизация Энгельса углубляла и фундировала схему Фергюссона — Моргана, но она продолжала, а не принципиально изменяла ее.

Гораздо более фундаментальной и новаторской была попытка увидеть место первобытного общества в общей панораме человеческой истории. Маркс, начиная с «Немецкой идеологии», неоднократно возвращался к этой теме, в соответствии со своим обычным методом подходя к ней с разных сторон. Первобытная, или архаическая, формация кардинально отличалась от всех других формаций в истории человечества отсутствием частной собственности и как следствие этого отсутствием предпосылок к эксплуатации человека человеком. В этом не только ее коренное отличие от других формаций, но и противопоставление им, она полярна всему остальному, происшедшему в ходе- исторического процесса. Именно поэтому Маркс предложил называть ее первичной, а остальные формации вторичными. Этим подчеркивался ее изначально генетический характер, ее первичность по отношению к другим формациям и то обстоятельство, что она в зародыше содержала в себе предпосылки и истоки всего дальнейшего развития. С этой точки зрения использование терминов «доистория» или «предыстория» выглядит не только возможным, против чего неоднократно возражали многие советские историки, но и теоретически оправданным. Более того, в соответствии со всей логикой диалектического и исторического материализма явление в становлении—не то же самое, что уже сложившееся явление, и человеческая история не составляет в этом отношении исключения.

Наконец, теоретически чрезвычайно важным является сравнение первобытного общества с коммунистическим обществом будущего, в котором будут преодолены противоречия уже осуществившегося исторического процесса — классовая борьба и эксплуатация одной личности другой и одного класса другим. В коммунистическом обществе будущего Маркс видел реализацию, естественно, на гораздо более высоком техническом уровне, многих институтов, типичных для первобытной, или первичной, историко-экономической формации — общественной собственности на средства производства, коллективных форм жизни, отсутствия эксплуатации, гармонизации общественных отношений, гармонизации отношений личности и коллектива.