Классовая структура индустриального общества.

Западная- циви­лизация вступила в XX столетие в роли триумфатора, увлекаемая иллюзи­ей «окончательной» победы над природой, ощущением собственной нео­быкновенной мощи, чувством превосходства над предыдущими поколени­ями. Однако эта эйфория скрывала несоразмерность растущих техничес­ких возможностей человека и его психологических, нравственных потен­ций, противоречивость рационализации и секуляризации общественного сознания. Идеал раскрепощенной, независимой личности, обладающей правом на свободный поступок, торжествующей над мощью природы и стихией случая, стал характерным «портретом эпохи». Но, в действитель­ности, индустриальная общественная модель формировала совершенно иной тип мышления и поведения. Любые элементы производственной культуры, правовых и политических отношений начинали рассматривать­ся не с точки зрения их «высшего» предназначения или «внутреннего» смысла, а лишь их утилитарной целесообразности, в контексте прямых функций. Техногенная цивилизация востребовала и самого человека лишь как носителя суммы определенных качеств и навыков, призванного вы­полнять соответствующие функции в рамках общественного механизма.

Функционализм быстро вытеснял органическое, целостное воспри­ятие личности. Пытаясь осмыслить этот феномен, немецкий философ Фридрих Юнгер справедливо отмечал: «Ничто так точно не характеризу­ет функциональное мышление, как полная безликость. Оно представляет собой характерное явление мира, развивающегося в сторону безликости и безобразности, в котором отношения стремятся к автономному суще­ствованию. Поэтому в функциональном мышлении заключена та сила, которая успешнее всего способствует продвижению и распространению автоматизма. За ним кроется агрессивная хватка, беспощадность кото­рой мало кто осознает в полной мере. Это одно из самых холодных измышлений рационального ума. Весь функционализм насквозь инстру- ментален, это мышление - инструмент, применяемый для воздействия на человека. Ведь мыслить функционально означает не что иное, как

стремиться подчинить человека системе функций, превратить его самого в систему функций».

Закрепление функционального стиля мышления и социального взаи­модействия вело к тому, что правовой и социальный статус человека, его самоощущение, мотивы и ценности приобретали все более формальный, надличностный характер. Впервые в истории человечества западная ду­ховная традиция пришла к четкой диверсификации категорий «истины», «справедливости» и «красоты», породив противоестественную дисципли­нарную замкнутость науки, этики и эстетики. Само социальное простран­ство человеческой жизни раскололось на публичную и частную сферы, «работу» и «отдых». Статусная идентификация индивида все больше зависела от его вовлеченности именно в публичную, производственную системы отношений, тогда как его личностные, ценностные устремления оказывались второстепенным, малозначимым дополнением к обществен­ной роли. Такая двойственность порождала устойчивое ощущение изоля­ции, одиночества, отчуждения. Понятие «отчуждение» стало одним из центральных для европейской философии XIX в. При существенных разночтениях в его трактовке К. Маркс, С. Кьеркегор, Ф. Ницше, Г. Лебон, Г. Тард были едины в понимании отчуждения как крайней формы социаль­ного перерождения человека, потери им своей родовой сущности. Отчуж­дение вело к восприятию мира в качестве противостоящей враждебной среды и деформировало всю систему социализации личности. Не случай­но, что философско-мировоззренческие искания на рубеже XIX- XX вв. приобрели характерное название «заката Европы», или «кризиса европей­ского пессимизма».

Пессимистическое провозглашение самоутраты человека в условиях индустриального общества и грядущего апокалипсиса западной цивилиза­ции оказались не беспочвенными, но преувеличенными. В действительнос­ти формализация мышления человека и всей системы социального взаимо­действия вела к складыванию весьма стройной и по-своему очень прочной модели стратификации (социальной дифференциации) общества. Формиро­вание групповой идентичности оказалось в прямой зависимости от отноше­ния индивидов к средствам производства и их роли в общественном воспроизводстве. К концу XIX в. этот классовый принцип уже приобрел самодовлеющее значение и превратил социальную структуру западного общества в достаточно точный аналог индустриальной экономической иерар­хии с характерным для нее типом трудовых отношений и структурой собственности. Традиционные сословно-корпоративные механизмы соци­альной идентификации, интеграции, адаптации, теряли прежнюю силу. Потребительские стандарты и культурные предпочтения, образ жизни, уро­вень образования, профессиональная специализация, конфессиональная и этническая принадлежность, понятие престижа и прочие критерии статус­ной групповой идентичности оказывались вторичными по отношению к классовой принадлежности. В итоге индустриальная модель стратификации привела к образованию пирамидальной социальной структуры, один полюс которой образовала буржуазно-аристократическая элита, а другой — проле­тарские слои населения.

Важнейшей причиной усиления классовых форм социальной страти- . фикации на рубеже XIX- XX вв. стали и изменения во внутренней иерархии самих классов. В этот период заметно ускоряется консолидация класса буржуазии. Процесс монополизации, развитие новейших форм ассоцииро­ванного банковского капитала привели к ослаблению средней и мелкой предпринимательской буржуазии, стиранию отраслевых отличий буржуаз­ных групп, формированию внутриклассовой олигополической элиты. Про­должался и процесс сближения буржуазных слоев со старой родовой арис­тократией, унификация жизненных стандартов и поведенческих стереоти­пов высших социальных групп, их идеологических ориентиров и духовной культуры. Все это создавало предпосылки образования единой социальной элиты, консолидации всех имущих слоев как целостного класса, обладаю­щего общими экономическими интересами и претендующего на полити­ческое главенство в обществе.

В структуре рабочего класса на рубеже XIX- XX вв. также произошли значительные перемены. Из люмпенизированного аморфного слоя городской «трудовой бедноты» с недифференцированными доходами, низкой квалифи­кацией и заработной платой, позволявшей лишь поддерживать физическое существование, рабочий класс превратился в мощную социальную группу, способную выработать собственные мировоззренческие ценности и органи­зованно бороться за свои права. Технологическое обновление производства, внедрение конвейерной системы привело к оптимизации труда рабочих и повысило требования к их квалификации. Значительно повысился сам спрос на рабочую силу. В то же время расширение фабрично-заводского законода­тельства, практика коллективных договоров, рост профсоюзного движения (только за полтора десятилетия перед Первой мировой войной - в 3-7 раз) позволили рабочим значительно улучшить условия труда, организованно бороться за повышение заработной платы и даже добиться сокращения рабочего времени. В 1890-1910 гг. в ведущих странах Запада средняя продол­жительность рабочей недели сократилась на 10-15 %. После Первой мировой войны происходит постепенный переход к 8-часовому рабочему дню и 48- часовой рабочей неделе, появляется практика оплачиваемых отпусков для некоторых категорий рабочих. В результате прежний революционно настро­енный пролетариат, отличавшийся негативным отношением к своему соци­альному статусу, превращался в востребованный обществом класс наемных работников физического труда, заинтересованный в сохранении и улучшении своего социального и экономического положения.

Индустриальная модель стратификации, превратившая буржуазию и рабочий класс в базовые социальные группы общества, привела к заметно­му численному сокращению и снижению общественной роли традицион­ных средних слоев - крестьянства, ремесленников, мелких торговцев. Раз­витие монополистического капитализма окончательно подорвало экономи­ческие основы существования этих групп. Вместе с тем уже в первые десятилетия XX в. начался стремительный рост рыночного спроса на лиц наемного нефизического труда. С этого времени категория служащих стано­вится основой городских средних слоев.

По сравнению с рабочими служащие обладали рядом преимуществ: более устойчивым спросом на рынке труда (в силу квалификации и образовательного уровня), меньшей продолжительностью рабочего вре­мени, системой льгот, в том числе оплачиваемых отпусков, пенсий, пособий, относительной свободой в организации труда. Однако они уступали рабочим по организованности в защите своих интересов. По­степенно сокращался и разрыв в уровне оплаты труда. Так, например, в США в начале XX в. заработная плата рабочих была меньше, чем у служащих, в 2,5 раза, а к концу 1920-х гг. - только в 1,8 раз. Невысока еще была и внутренняя дифференциация служащих по уровню доходов и социально-производственному статусу Как и рабочий класс, этот соци­альный слой был пока интегрирован в индустриальную производствен­ную систему в качестве массовой наемной рабочей силы. В то же время в составе городского населения начинался постепенный рост так называе­мого «нового среднего класса», который заметно отличался не только привилегированным имущественным положением и значительным обще­ственным влиянием, но и внутренней статусной дифференцированнос- тью. В 1920-х гг. к нему относили себя уже около 10% населения промышленно развитых стран. Это были, главным образом, юристы, врачи, преподаватели, а также растущий слой «белых воротничков» (вы­сококвалифицированные инженеры, банковские клерки, служащие част­ных кампаний и государственной администрации).

Значительную эволюцию претерпели в этот период сельские слои населения. Крестьянство оказалось в чрезвычайно сложном положении к концу XIX в. В результате глубоких преобразований в агарном секторе, произошедших в эпоху промышленного переворота, общий объем сельско­хозяйственной продукции существенно вырос. Развитие мировой транспор­тной системы способствовало организации широкого экспорта продоволь­ствия из регионов, где его производство было наиболее рентабельным (американское и русское зерно, новозеландская говядина и т.д.). Это вызва­ло драматическое падение цен на сельскохозяйственную продукцию и начало многолетней стагнации аграрного сектора в европейских странах. Выход из кризиса мог быть найден только в коренной перестройке всей системы сельскохозяйственного производства, что в свою очередь было сопряжено с радикальными социальными изменениями. На смену традици­онному крестьянству постепенно приходит фермерство.

Процесс фермеризации сохранял семейное хозяйство в качестве основ­ной единицы сельскохозяйственного производства. Однако его техническая и технологическая база существенно менялась - происходила механизация труда, внедрение новейшей агротехнологии. Через систему кредита фермерс­кое хозяйство оказывалось связанным с общей структурой межотраслевого финансово-инвестиционного рынка. Организация централизованного снаб­жения и сбыта, развитие кооперации формируют новую систему агробизнеса. Тем самым значительно повышалась общая производительность сельскохо­зяйственного труда, освобождалось значительное количество рабочей силы. Это приводило к новому и самому значительному витку урбанизации, массо­вому оттоку населения в города. Существенно менялась демографическую модель воспроизводства сельского населения - на смену патриархальным многодетным крестьянским семьям, состоящим из нескольких поколений, приходили «малые» фермерские, включавшие, как правило, супружескую пару и несовершеннолетних детей. Все это позволяло фермерскому слою достаточно органично интегрироваться как в производственную систему, так и в социальную структуру индустриального общества.

Институт семейных отношений достаточно чутко реагировал на ук­репление классовой социальной структуры общества. Уже в конце XIX в. доминирующими культурно-демографическими моделями стали так назы­ваемые «буржуазная семья» и «пролетарская семья». Буржуазная семья, как малая социальная группа, была ориентирована на воспроизводство предпринимательской мотивации и психологии, аккумулирование «семей­ного капитала» и блокирование чрезмерного непроизводственного потреб­ления с помощью моральных ограничений (Макс Вебер емко охарактери­зовал этот тип социальной мотивации как «протестантскую этику», хотя к началу Новейшего времени подобное поведение уже окончательно утрати­ло конфессиональные корни). Образ жизни пролетарской семьи опреде­лялся характером психологической и физической нагрузки лиц наемного труда, способами и' размерами его оплаты. В обоих случаях быстро утрачивался патриархальный стиль внутрисемейных отношений. Главен­ствующее положение в семье все чаще занимал индивид, обладающий в силу рода своих занятий наиболее четким и устойчивым классовым, профессиональным статусом. В целом, социальное положение семьи все больше зависело от профессиональной занятости ее членов, а не от этнической принадлежности, вероисповедания или иных социокультур­ных факторов.

Уже в первой трети XX в. все эти тенденции спровоцировали обостре­ние межпоколенных отношений - в условиях быстрой модернизации обще­ственного производства молодежь получала дополнительные возможности для достижения социального успеха и все в меньшей степени зависела от социального статуса родителей. Огромное значение имело и массовое вовлечение женщин в общественное производство. Оно началось на фоне Первой мировой войны и продолжилось в дальнейшем. По мере приобрете­ния женщинами равноправного профессионального статуса складывались предпосылки для тендерного «выравнивания» внутрисемейных отношений. Именно в это период возникает феминизм, представлявший собой ради­кальную реакцию на распад традиционной структуры семейно-половых социальных ролей.

Итак, социальная структура, сложившаяся в индустриальном обще­стве, носила ярко выраженный биполярный характер. На фоне сокращения численности и общественной значимости средних слоев лицом к лицу оставались два основных класса - буржуазия и наемные работники. Неиз­бежное в такой ситуации противостояние «имущих» и «неимущих» стало причиной острейшего общественного конфликта на рубеже XIX XX вв. и привело к расколу мира на противоборствующие общественные системы. Особую остроту этим процессам придал и внутренний раскол западной цивилизации на «эшелоны модернизации».