Кризис идентичности в условиях глобализации и становления информационного общества.

Проблема идентичности оказалась одной из наиболее актуальных в начале XXI в. Самые различные процессы и явления современной жизни рассматриваются сквозь призму понятий «кризис иден­тичности» и «поиск идентичности». В последние годы обсуждение проблем идентичности стало магистральным направлением глобалистики - междис­циплинарного научного направления, ориентированного на анализ совре­менного мирового порядка.

Термин «глобализация» начал использоваться еще в начале 1980-х гг. Т. Левитом, Дж. Маклином, Р. Робертсоном и другими американскими ис­следователями. изучавшими транснациональный характер экономических процессов. После опубликования в 1990 г. книги японского экономиста Кеничи Омае «Мир без границ» термин «глобализация» приобрел более широкое звучание и вскоре превратился в один из наиболее употребляемых при обсуждении «пост современной эпохи».

При существенных разночтениях в трактовке природы и последствий глобализации практически все аналитики делают акцент на проблеме целост­ности современного миропорядка, перспективах общепланетарной универ­сализации знаний, культурных ценностей, производственных и политико- правовых форм. Фундаментальной основой глобализации считается револю­ция в средствах коммуникации, связи и информатики, радикально изменив­шая характер интеллектуального, культурного и т ехнологического взаимодей­ствия, породившая беспрецедентную социокультурную взаимозависимость отдельных стран и народов. Многие специалисты делают вывод о том, что развитие глобальных экономических, политико-правовых и информационных систем ведет к ослаблению национальных государств и нарастающему кризи­су национальной и конфессиональной идентичности. Но столь же очевидным становится и нарастающее противодействие мировой «периферии». Про­пасть между богатыми и бедными странами становится особенно зримой на фоне закрепления единых стандартов производства и потребления. Экспан­сия западного образа жизни, «лавина американских артефактов», как Джеймс Дэвидсон назвал массу современных бытовых явлений от фасгфуда и джин­сов до рэпа и кредитных карточек, воспринимается в качестве культурной и даже политической агрессии. Нескрываемые притязания США на роль един­ственной «сверхдержавы» и упорные попытки формирования мировой систе­мы «Pax Americana» лишь усиливают это впечатление.

На протяжении 1990-х гг. стало очевидно, что подъем националисти­ческих и клерикальных настроений в современном мире во многом связан именно с реакцией традиционных культур на глобальный вызов. Вслед за Самюэлем Хантингтоном многие исследователи называют эти процессы «столкновением цивилизаций». Сам Хантингтон определяет цивилизации как культурные сущности, формируемые на основе единства языка, рели­гии, обычаев и существующие в качестве идентификационных систем. В современном мире, когда вслед за окончанием «холодной войны» потерял значимость вопрос «С кем вы?», ключевой проблемой стало определение «Кто мы?». Стратегия блоковой солидарности сменилась культурным самоопределением, а политическая борьба переместилась в сферу меж­культурной конфронтации.

Проблема идентичности актуальна не только для «периферийных» стран, уязвимых в условиях глобализации, но и для ведущих держав мира. Показательно, что острый кризис идентичности поразил американское об­щество, которое по праву могло бы считаться триумфатором эпохи глоба­лизма. После трагических событий 11 сентября 2001 г. настроения в амери­канском обществе изменились радикально. На смену гражданской апатии и культурному сепаратизму пришло обостренное чувство патриотизма и го­товность деятельно отстаивать «место Америки в мире». Однако за этим эмоциональным движением по-прежнему сохраняются признаки растерян­ности и духовной разобщенности. С.Хантингтон в своем бестселлере «Кто мы?» резонно замечает: «Изобилие американских флагов после 11 сентября явилось не столько свидетельством возросшего осознания национальной идентичности, сколько признаком неуверенности в собственной сути, при­знаком колебаний в ответе на вопрос, а кто мы такие... Неужели Америке необходим Усама Бен Ладен, чтобы осознать: мы - американцы?».

Существует немало объективных причин для обострения проблемы идентичности именно в американском обществе. К ним относятся и послед­ствия окончания «холодной войны», когда распад СССР психологически ослабил значимость национальной стратегии безопасности, и мощнейшая волна иммиграции, в том числе испано-язычной, и результаты долговремен­ной политики «мультикультурализма». Но наиболее болезненная проблема рождается совершенно в иной плоскости - американская идентичность в условиях торжества глобализации оказывается в состоянии почти неразре­шимого противоречия. Признание американской идентичности в качестве «особой», «уникальной», т.е. именно «национальной», означает полную бессмысленность распространения американских ценностей среди других народов и дискредитирует характерное для американцев самоопределение в мире. Если же американская идентичность позиционируется как совокуп­ность бесспорных общечеловеческих ценностей, то она утрачивает харак­тер национальной и не может стать препятствием для нарастания центро­бежных культурных тенденций.

Подобная проблема характерна не только для американского общества. Она носит универсальный характер. Укрепление транснациональной эконо­мики и международно-правовой системы, экуменического движения и миро­вых информационных систем, синтез классических идеологий и формирова­ние усредненных стандартов социального обеспечения уничтожает привыч­ное пространство идентификации. Идентичность начинает «сужаться» до уровня субкультур. Размывание национальных и культурных границ заставля­ет людей все более настойчиво искать «собственное» социальное окружение, придавать гипертрофированное значение расовой или конфессиональной принадлежности, общим «историческим корням» или политическим мифам. Ф. Фукуяма, С. Хантингтон, П. Бьюкенен, И. Валлерстайн и другие ведущие западные мыслители усматривают в этой тенденции угрозу глобальной циви- лизационной катастрофы. На страницах их произведений формируется траги­ческий образ мира, где разворачивается то ли конец истории, то ли столкнове­ние цивилизаций, а в самое последнее время - пришествие нового варвар­ства, начало очередной мировой войны - на этот раз с глобальным террориз­мом. Проблема идентичности в этом свете остается объектом и полем конфликтного противоборства социальных, политических и идейных сил,

каждая из которых стремится подавить другие и навязать свой вариант цивилизационного движения. Поиск идентичности, т.е. попытки ценностного и культурного самоопределения, рассматриваются прежде всего как защитная реакция в условиях глобализации, а потому трактуется в качестве источника нарастающей социальной напряженности. Однако очевидно, что не меньшую роль в обострении кризиса идентичности имеет и сложная перестройка социальной организации самого западного общества.

Устраняя традиционное классовое деление индустриального обще­ства, «информационная революция» провоцирует не менее жесткую соци­альную поляризацию. Причем критерием нового социального деления явля­ется не владение неким объемом знаний, а именно личностные качества человека, его способность свободно оперировать информацией и знаниями, создавать новые информационные продукты. Поэтому в системе стратифи­кации общества акцент постепенно переносится с типов поведения на структуру ценностей человека. Ведущим социальным типом становится человек, способный к свободному поиску информации, творческому ее осмыслению и на этой основе - к личному самосовершенствованию. «Ин­формационная революция», качественно изменившая источники и носители информации, формы и методы ее поиска и использования, предоставила неограниченные возможности для развития такого типа личности и нара­щивания влияния подобных людей на все общество.

Феномен появления новой социальной элиты следует рассматривать в. контексте более широкой проблемы - процесса виртуализации общества. Этимология термина «виртуальный» позволяет дать множество его тракто­вок, подчас весьма противоречивых и даже взаимоисключающих. Латинс­кое virtualis, переведенное как возможный, и английское virtual, переведен­ное как фактический, действительный, получали самые различные смысло­вые толкования еще в античной и средневековой философских традициях. Но всегда подразумевалась вполне четкая онтологическая грань между «реальными объектами», с характерными для них упорядоченностью, на­глядностью, «практичностью», и «виртуальными», как иллюзорными, маги­ческими, «потусторонними».

Априорное разделение реального и виртуального являлось одной из важнейших характеристик традиционной картины мира, унаследованной и классической научной парадигмой. Рождение на рубеже XIX- XX вв. кванто­вой физики буквально взорвало эту стройную онтологическую систему. Фотонная теория позволила впервые говорить о феномене «виртуальной реальности». Но сам термин «virtual reality» закрепился в середине 1980-х гг. в ином смысле. Джарон Ленье первым тогда предложил рассматривать виртуальную реальность в качестве мультимедийной имитации реалистич­ных или вымышленных сред, некоего иллюзорного мира, в который погружа­ется и с которым взаимодействует человек. В исследованиях А. Крокера, М. Вэйнстайна, М. Кастельса, Ф. Хэмита, Д. В. Иванова сложилась целостная концепция виртуальной реальности как сложного имитационного простран­ства, не имеющегс собственной онтологической сущности, но оказывающего многогранное воздействие на все сферы человеческой деятельности. Оче­видно, что использование компьютерных технологий придает воздействию виртуальных объектов на органы чувств человека весьма «практический» характер. Вместе с тем виртуальное пространство представляет собой имен­но имитационную среду, своего рода «буферную реальность», которую каж­дый человек наполняет собственным смыслом, ощущениями, образами.

Первоначально «экспансия» виртуальной реальности связывалась с вне­дрением мультимедийных технологий. Однако уже вскоре стало очевидно, что виртуализация различных сфер общественных отношений сопряжена не толь­ко с технологическими нововведениями, но и существенными изменениями в самом характере человеческой деятельности, способах и мотивах коммуника­тивного взаимодействия. Ускоренное развитие системы электронной, в том числе фьючерсной, торговли переносит в виртуальное пространство все большую часть товарно-денежного обращения. Сами образы товаров и фирм- производителей превратились благодаря системе брендинга и франчайзинга в чрезвычайно выгодный объект сбыта. Бренд товара, т.е. имиджевый образ, сегодня является неотъемлемым компонентом его себестоимости.

Еще более заметный феномен - виртуализация политической сферы. Технологии public relations превратили политический процесс в подобие виртуального политического рынка, где «продаются» и «покупаются» обра­зы политиков, партий, программ и событий. Политические имиджи, созда­ваемые рейтинг- и имиджмейкерами, постепенно превращаются из «пред­выборного» товара в постоянный элемент властных отношений. С их помощью симулируются самые различные компоненты политических прак­тик. Все основные институты представительной демократии - парламента­ризм, разделение властей, многопартийность, состязательный политичес­кий процесс - вытесняются интегрированной виртуальной средой, перена­сыщенной маркетинговыми образами и разнообразными «ресурсами», но совершенно нивелированной с точки зрения реального идеологического многообразия. Схожие процессы виртуализации происходят и в других сферах - постмодернистском искусстве, мультимедийной массовой культу­ре, постнеклассической науке, «нетрадиционных» семейных отношениях, сетевых интернет-сообществах и пр.

Очевидно, что все перечисленные явления могут существовать только в условиях интенсивного информационного обмена, основанного на ис­пользовании передовых мультимедийных технологий. Уровень виртуализа­ции той или иной сферы общественных отношений напрямую зависит от количества способов создания, преобразования и потребления информации. С этой точки зрения информационное пространство можно рассматривать как неотъемлемую форму существования виртуальной реальности. Однако формирование информационного пространства сопряжено не столько с решением технологических задач, сколько с утверждением нового масшта­ба человеческого мировосприятия, с тотальной экспансией информации, вытесняющей привычные смыслы, установки, ценности.

Современный человек формируется как личность в медианасыщенной среде, где любые социальные отношения оказываются неразрывно связаны с интенсивным информационным обменом. Он оказывается погружен в настоящий океан информации. Причем вместо получения пространных, соотносящихся друг с другом, собранных и систематизированных информа­ционных «полос» он сталкивается с короткими «вспышками информации» - аудиовизуальными клипами, числовыми рядами, новостными текстами, «об­рывками теорий», которые не укладываются в прежние границы представле­ний и знаний. Нередко этот информационный поток несет противоречащие и даже взаимоисключающие сведения, а общее количество информации возрастает в геометрической прогрессии.

Восприятие виртуальной реальности как метафоры, отражающей «пе­репроизводство смыслов» и упадок «реальности», стало одной из наиболее заметных черт постмодернистской философии. В трудах Ж.-Ф. Лиотара, Ж. Бодрийяра, А. Турена, Ж. Делеза всесторонне рассматриваются онтоло­гические, социальные, мировоззренческие аспекты этого феномена. Показа­тельно, что, рассуждая о специфике современного общества, постмодернис­ты охотно прибегают к терминам и выражениям с «игровой семантикой». Игра становится одним из наиболее популярных символов бытия человека в виртуальной реальности. В эпоху повального увлечения компьютерными «стрелялками» и «стратегиями» это не вызывает удивления. Но игровой компонент культуры оказался объектом пристального внимания европейс­ких мыслителей существенно раньше. Еще в начале XX в. Йохан Хейзинга разработал концепцию игровой деятельности как одного из основных архе­типов человеческого самовыражения и взаимодействия. Он же ввел в социальную антропологию термин Homo ludens (человек играющий).

Становление информационного общества существенно меняет характер игровой деятельности. Классическая игра очень четко обособляется от «обы­денной жизни» местом действия и продолжительностью, протекает внутри своего пространства, которое обозначается сценарием. В обществе, где царит «утрата смыслов», где виртуальная, знаковая культура приобретает собствен­ное бытие, игра не только проникает в реальность, но и придает ей все более театрализованный характер. Причем на смену шекспировской формуле «Весь мир театр, а люди в нем - актеры» приходит метафора Моэма: «Актер живет на сцене, а в жизни лишь играет». Homo ludens становится вполне реальным социальным типажом, причем имеющим немалые преимущества. Такой че­ловек принципиально меньше отягощен грузом сформированных и истори­чески обусловленных стереотипов, он обладает более мобильными реакция­ми и способностью манипулировать любыми пластами информации. Ощуще­ние «неполной реальности мира», характерное для игровой концепции жиз­ни, порождает раскрепощенность социального поведения, относительную легкость адаптации к новым условиям, способность к гибкому моделирова­нию социальных ролей, творческому использованию окружающей реальнос­ти, манипулированию людьми и информацией.

Игровая концепция жизни разительно изменяет систему социализации личности и всю модель стратификации общества. Она формирует сообще­ства, основанные на симуляции образов «Я» и «МЫ». Смоделированная идентичность такого сообщества может основываться на самых произволь­ных комбинациях социальных признаков - половых, возрастных, семейных, этнических, конфессиональных, культурных, идеологических и т.п. Она не обязательно имеет преемственный характер и подвержена быстрым измене­ниям. Социализация индивида в рамках подобного сообщества представляет собой не усвоение групповых ценностей или норм поведения, а построение определенного личностного имиджа. Причем, в отличие от статусных при­знаков, основанных на престижности того или иного стиля жизни, имидж нельзя «выбрать». Под имидж невозможно «подстроиться», как под модный образ поведения или потребления. Имидж является результатом социального творчества индивида. Он может быть сконструирован из различных атрибу­тов потребления или занятости, распространенных в обществе, но является прежде всего средством самовыражения, самопрезентации человека.

Имиджевая модель поведения предполагает особую значимость нефор­мальных межличностных связей. По своей сути имидж отражает свободное самоопределение человека, но социальную значимость он приобретает лишь при условии активного коммуникативного взаимодействия. Иметь имидж означает заявить окружающим о своем личном стиле жизни и быть услышан­ным. Таким образом, имидж не только требует от человека постоянного «самореферирования», но и основывается на рефлексивном восприятии со­циального окружения. Складывается парадоксальная закономерность - чем активнее человек стремиться к поддержанию собственного имиджа, тем больше он зависим от интенсивного общения с окружающими. Возникает и обратная зависимость - все большая плотность информационного простран­ства, растущая интенсивность общения заставляют человека втягиваться в процесс симуляции своей идентичности, дополнять и корректировать свое «Я», выстраивать свой образ в глазах все большего числа людей.

Итак, в информационном обществе способность моделировать и под­держивать личный имидж оказывается важнее, чем наличие престижных атрибутов того или иного стиля жизни. Формирование имиджа становится ключевым в социальных притязаниях человека, в поиске социального окру­жения. Тем самым в обществе стремительно нарастает многообразие пове­денческих моделей, ценностный и мотивационный плюрализм. Под воздей­ствием этих факторов меняется и вся система стратификации общества. Она приобретает все большую гибкость, многомерность, фрагментарность, почти эфемерность. На смену нормативной, предписывающей социализа­ции человека приходит спонтанная самоорганизация социальных групп. Стройная институциональная структура общества сменяется интенсивными коммуникативными связями. По выражению Н. Лумана, общество становит­ся «коммуникативным». Но парадокс ситуации связан с тем. что адаптация человека к новой социальной системе не преодолевает, а скорее усиливает угрозу кризиса идентичности.

Распространение имиджевой модели поведения и игровой концепции жизни, социальная успешность их приверженцев (заметная и в политичес­кой, и в экономической, и в культурной сферах) создают угрожающий разрыв между «социально реальным» и «социально виртуальным». Проис­ходит «размывание» привычных категорий идентичности, основанных на групповой солидарности и культурных традициях. Из коммуникативной культуры общества вытесняются исторически сформировавшиеся формы общения. Традиция начинает восприниматься как искусственное ограниче­ние свободного самовыражения человека, а не сосредоточение культурного опыта поколений. Все это может трактоваться как глобальный ценностный и мотивационный кризис. Однако суть происходящей метаморфозы заклю­чается не в фатальной ценностной дезориентации современного человека. В информационном обществе происходит переход к совершенно новой системе самоидентификации, позволяющей свободно моделировать соб­ственное «Я» из многообразных информационных ресурсов окружающего мира, конструировать собственную идентичность, а не искать ее в соприча­стности к тем или иным сообществам и культурным традициям.

Способность к свободной, моделирующей самоидентификации является одним из проявлений так называемого креативного мышления. В отличие от традиционной вербально-логической системы, креативное мышление не явля­ется инструментом логики и результатом многоуровневого абстрагирования. Оно опирается на систему разрозненных образов, иррационально восприни­маемых и обрабатываемых подсознанием. Человек с креативным мышлением воспринимает все многообразие окружающей реальности как изначально неорганизованную, хаотичную, деструктурированную среду, лишенную пре­дустановленных правил и жесткой внутренней логики. Информационное пространство превращается для него в неисчерпаемый поток «клипов» - модульных единиц информации, предельно динамичных, изменчивых, необя­зательных, относительно независимых друг от друга, подлежащих свободно­му отбору и комбинированию. При этом сознание вольно или невольно вытесняется в сферу интуитивного творчества - оно попадает в пространство симуляции образов, моделирования виртуальной реальности. Необходимым условием для такого творчества становится не преемственность опыта, не энциклопедическое обобщение знаний, а постоянная смена впечатлений, •непрерывное обновление «ресурсной базы». Креативность мышления оказы­вается в прямой зависимости от ускоренного темпа жизни, от формирования все новых ситуаций и раздражителей, от многообразия «клиповой культуры».

Современная политическая, экономическая и научная элита с успе­хом рекрутирует людей с креативным мышлением. Но это неизбежно раскалывает общество, поскольку на другом социальном полюсе оказыва­ются те категории населения, которые могут считаться аутсайдерами «виртуального мира». Их составляют люди с традиционной системой мышления и мировосприятия. Они не только не обладают определенным образовательным цензом или уровнем профессиональной компетенции, но и прежде всего психологически не готовы к происходящим переменам. Их маргинализация основывается на устойчивом недоверии к мультиме­дийным технологиям, отсутствии психологического комфорта при исполь­зовании новейшей техники, а главное - на неспособности к постоянному генерированию новых знаний, интенсивному участию в коммуникативных процессах, пересмотру устоявшихся представлений. Это люди, которые предпочитают «закрытое» социальное пространство, испытывают чувство комфорта, опираясь на привычные и знакомые категории целесообразнос­ти, полезности, допустимости тех или иных шагов и реакций. Необходи­мость подвергать сомнению собственные знания и убеждения, гибко моделировать свое поведение и менять ролевые установки приводит таких людей к стрессовому состоянию.

Распространенное убеждение в том. что подобные психологические проблемы могут быть решены благодаря широкому распространению современной информационной культуры, своего рода «компьютерному всеобучу», глубоко ошибочны. При столкновении с «виртуальной реаль­ностью» личность, не готовая к открытому,' «игровому» диалогу с внеш­ней средой, испытывает еще большую потребность в строгих, понятных, безапелляционно воспринимаемых «смыслах», в образовании замкнутого культурного пространства, воспринимаемого как «собственное». Проис­ходит своего рода психологическая инфляция. Не имея возможности освоить окружающую социокультурную реальность, человек начинает транслировать на нее свои собственные представления и ожидания. И по мере того, как окружающий мир становится более сложным и изменчи­вым, человек традиционного типа все активнее стремится к воссозданию в нем наиболее привычных, традиционных форм социальной идентифи­кации. Феномен возрождения семейных, религиозных, этнокультурных ценностей во многом объяснятся именно этим фактором. Сама обще­ственная дискуссия о «кризисе идентичности», об «угрозе утраты исто­рической памяти» или «разрушения культурного наследия» наглядно иллюстрирует фобии и устремления «традиционного человека». Не слу­чайно и то, что возрождение этнонациональных и конфессиональных ценностей сопровождается взрывом ксенофобии. За этой априорной неприязнью к «инородцам» скрывается нарастающая конфликтность «тра­диционного человека».

Инстинктивно защищаясь от потока новой информации, человек тради­ционного типа приобретает такие черты, как скрытность, подозрительность, инфантильность. Он охотно верит в широкое распространение заговоров, тем более что представление о господстве неких тайных сил, о царящих в обществе обмане и лжи компенсирует его собственную неуспешность. Спасаясь в калей­доскопе насущных, повседневных проблем, подобные люди предпочитают не замечать принципиальные изменения окружающего мира и расценивать новые явления как бессмысленные, не имеющие практического значения фантазии. При этом именно они оказываются объектом мощнейшего информационного манипулирования, объединяются в массу, которая восторженно принимает и легко усваивает любые образы, имитирующие «подлинный смысл», «настоя­щую правду». Преобладание массы превращает общество в публику, падкую на впечатления, но инертную в своем социальном бы гии.

Итак, кризис идентичности является одной из наиболее сложных и взрывоопасных глобальных проблем человечества. Он не может быть ос­мыслен в категориях конфронтации «новых» и «старых» социальных сил, в контексте борьбы за сохранение или забвение традиционных этнокультур­ных и конфессиональных ценностей. Проблема идентичности порождена инновационным характером развития информационного общества, перма­нентной изменчивостью и клиповой фрагментарностью современной куль­туры. Современный человек Вынужден постоянно терять идентичность с тем, чтобы вырабатывать ее вновь и вновь. Уже казалось бы найденный ответ, сформированный «Я-образ» рассыпается всякий раз, когда окружаю­щее информационное пространство образует новые фантомы «образов», «смыслов», «проблем» и «угроз». Этот информационный прессинг вынуж­дает человека заново переосмысливать не только внешнюю реальность, но и постоянно выстраивать собственное «Я».

Рефлексивный характер современной идентичности и ее предельная пластичность могут восприниматься как издержки инновационного станов­ления новой общественной системы. Однако реальной альтернативы подоб­ный тип социализации человека не имеет. Даже в тех случаях, когда поиск идентичности происходит на основе наиболее привычных культурных ко­дов и символов, когда он сопряжен с формированием «защитного поля» для маргинализированных социальных групп и индивидов, речь не может идти о действительном воссоздании традиционных социальных связей. Охрани­тельная культурная политика может возродить архаичные, «закрытые» кла- ново-корпоративные формы социализации, которые полностью блокируют влияние на человека информационного общества (под лозунгами «истин­ной веры», псевдопатриотизма, «этнической чистоты» и т.п.). Но подобный регресс возможен лишь в краткосрочной перспективе и в масштабе отдель­ных этнических или конфессиональных сообществ. В условиях глобализа­ции реконструировать полностью «закрытое» общество практически невоз­можно. Более того, охранительная культурная политика способна создать лишь видимость консолидации общества. Паразитируя на иррациональных страхах перед меняющимся миром, она пестует в человеке априорное недоверие к «Другим», создает своего рода «апартеидное мышление» и, в конечном счете, лишь усиливает социокультурный хаос.

Отказ от охранительной культурной политики и активная адаптация к виртуальной культуре информационного общества отнюдь не предпола­гают забвение семейных и конфессиональных ценностей, упадок наций и этносов. Рефлексивная, «открытая» идентичность современного человека по-прежнему зависима от традиционных, в том числе этнокультурных и конфессиональных, факторов. Но меняется характер их воздействия. Тра­диции становятся не основой пассивного восприятия человеком уже усто­явшихся, жестко зафиксированных установок, ценностей и стереотипов, а компонентом предельно многообразного, плюралистичного информаци­онного пространства. Их многообразие позволяет человеку приобщаться к нескончаемому потоку «ролей», «образов», «смыслов». Мультикультур- ное, многонациональное, поликонфессиональное общество превращается в неисчерпаемый информационный ресурс, в многогранную «матрицу» для свободной самоидентификации, для построения образа собственного «Я». Таким образом, преодоление монокультурного мировосприятия, от­каз от деления мира на «своих» и «чужих» становятся залогом развития востребованных личностных качеств - динамизма, критичности, высокой коммуникативной культуры, способности к позитивному восприятию раз­нообразных образцов мышления и поведения и, на этой основе, склоннос­ти к творческому саморазвитию.