Странная война

Когда началась вторая мировая война, вся оборона Соединенных Штатов состояла из клочка бумаги, называемого законом о нейтралитете, принятым Конгрессом и неохотно подписанным президентом Рузвельтом. Этот закон, первоначально принятый в 1936 году, был так сформулирован, чтобы помешать нам вступить в войну в 1917 году. Он имел обратную силу, и можно было подумать,что его создатели считали возможным возвратить жизнь храбрым парням, погибшим в Шато-Тьери и в Аргоннах. Закон этот родился из убеждения, что мы можем законодательным путем удержать .самих себя вне войны, как мы однажды закрыли себе дОрогу в бары со спиртными напитками (и попали в тайные шинки). Как и сухой закон, он был «благородным по своим мотивам» опытом, но результаты его оказались гибельными.

Вторая мировая война началась с бесчеловечного вторжения Гитлера в Польшу с запада, за которым последовал поход Советского Союза с востока. Англия и Франция, выполняя данные ими Польше обязательства, объявили войну Германии. Однако почти восемь месяцев западные союзники не воевали, если не считать отдельных операций на море. Советский Союз напал на Финляндию и в результате добился известных территориальных преимуществ, однако Гитлер проявил пассивность и позволил своим соседям пребывать все в том же состоянии мучительной неизвестности осенью и зимой 1939/40 года. Этот период известен под названием «странной войны» и характерен расцветом изоляционизма в Соединенных Штатах. Это было время кризиса в карьере Рузвельта, когда он совершенно не знал, что ему предпринять, период страшной, бессмысленной пустоты.

В октябре 1939 года Гопкинс, лежа в постели, писал своему брату Эмори в Портленд:

«Здесь, как и повсюду, единственно интересной темой разговора является война, и я полагаю, что нам действительно удастся удержаться от вступления в нее. К счастью, в нашей стране нет особенного желания участвовать в ней, хотя я считаю, что почти все хотели бы видеть Францию и Англию победителями».

В этих двух фразах Гопкинс, не думая о том, изложил величайшую проблему, с какой когда-нибудь приходилось сталкиваться Рузвельту за все время его пребывания у власти. Это была действительно величайшая проблема, которая не возникала перед президентом Соединенных Штатов с того самого времени, когда Линкольн принял решение о помощи форту Самтер вопреки настоятельным советам почти всех членов его кабинета. Я полагаю, что естественная тенденция Гопкинса влекла его к изоляционизму; он, безусловно, был пацифистом, как и многие другие либералы.

В своем выступлении перед канадцами в университете Квинс в Кингстоне Рузвельт за год до этого заявил:

«Наша Америка уже не является больше тем отдаленным континентом, у которого не могут вызывать интереса и которому не могут причинить вреда вихри противоречий, бурлящие по ту сторону океана. Напротив, мы здесь, на американском континенте, превратились в объект внимания всех пропагандистских учреждений и всех генеральных штабов по ту сторону океана. Наши обширные ресурсы, размах нашей торговли и сила наших людей превратили нас в важнейший фактор всеобщего мира независимо от нашего желания».

Когда Рузвельт заявил это, изоляционисты, как и раньше, когда он выступил со своей «карантинной речью»

1. 5 октября 1937 года Рузвельт выступил в Чикаго с речью, в которой призывал организовать карантин против агрессоров.

обвинили его в том, что он прибегает к опасным преувеличениям. При этом они спрашивали: «Какой европейский генеральный штаб мог бы заинтересоваться Западным полушарием?» Но Рузвельт искренне верил в то, что он говорил, и отнюдь не преувеличивал опасности ни в одном из своих довоенных выступлений. Если он и ошибался, то скорее в сторону недооценки положения. Хотя он и не являлся крупным авторитетом в области военной стратегии и предоставил во время войны почти безграничную свободу решений своим начальникам штабов, он безусловно обладал основами знаний в этой области. Первый пункт его военного кредо заключался в том, что океан отнюдь не является непреодолимым препятствием, наоборот — он может представлять собой широкую дорогу. Его большие познания в географии и мореплавании помогали ему в оценке баз, с которых можно было контролировать движение по этой дороге. Он мыслил, конечно, в основном как военно-морской деятель, а это значило, что он не заглядывал очень далеко за пределы предмостных укреплений, захваченных морской пехотой. Вместе с тем он знал, что наиболее важными предмостными укреплениями были: Британские острова, Франция, Иберийский полуостров, северное и западное побережье Африки, а на Тихом океане — Голландская Индия, Филиппины и Марианские острова. В начале 1939 года какой-то оставшийся неизвестным сенатор сообщил представителям печати, что во время тайного совещания в Белом доме о положении в Европе президент заявил: «Наша американская граница проходит на Рейне». Эта цитата была радостно встречена в Англии и во Франции, но в гитлеровской Германии и в фашистской Италии она вызвала целый поток угроз. Внутри страны изоляционисты подняли злобный вой.

Когда на одной из ближайших пресс-конференций Рузвельту был задан соответствующий вопрос, он осудил эту цитату как «преднамеренную ложь» и назвал анонимного осведомителя «болваном». Тем не менее, независимо от того, выступал ли когда-либо Рузвельт с таким заявлением или нет, он, безусловно, был убежден, что восточная граница Америки проходит на Рейне. Именно исходя из этого убеждения он, идя на риск политического самоубийства, предпринял попытку прорваться через закон о нейтралитете и оказать помощь тем, кто боролся против агрессии держав оси. Ему не удалось оказать эту помощь в достаточной мере и вовремя, чтобы удержать границу на Рейне; но он сумел оказать неоценимую помощь для удержания этой границы на Ла-Манше и в Гибралтарском проливе.

Когда в Европе вспыхнула война, тон первых публичных выступлений Рузвельта был настолько умеренным, что даже у самых робких людей это не вызывало тревоги. Он говорил:

«Наша страна останется нейтральной, но я не могу требовать, чтобы каждый американец сохранял также нейтралитет в своих мыслях. Даже нейтральный человек имеет право учитывать факты. Даже от нейтрального человека нельзя требовать, чтобы он заставил молчать свой разум и свою совесть...

Я надеюсь, что Соединенные Штаты останутся вне войны. Я верю, что это будет так. И я заверяю вас самым решительным образом, что все усилия нашего правительства будут направлены к этой цели».

Это последнее утверждение можно охарактеризовать в худшем смысле как сознательно вводящее в заблуждение, а в наилучшем — как принимающее желаемое за действительное. Бесспорным фактом является то, что Рузвельт считал нужным сказать это в целях сохранения своего влияния на общественное мнение и на деятельность Конгресса. Через две недели после того, как вспыхнула война, он созвал чрезвычайную сессию Конгресса, чтобы добиться отмены эмбарго на вывоз оружия, что предусматривалось законом о нейтралитете, и тем самым предоставить возможность продажи военных материалов Англии и Франции на основе принципа: плати наличными и вези сам. Но даже эта ничтожная уступка была вырвана под тем предлогом, что положение об эмбарго являлось, «по моему мнению, чрезвычайно опасным для нейтралитета Америки, для безопасности Америки и в первую очередь для мира в Америке. Исключительно лишь в порядке своего личного предположения я могу сказать, что, по-моему, начиная с этого момента и вплоть до падения Франции, Рузвельт в глубине души надеялся, что Англия и Франция окажутся непобедимыми на западе, что Советский Союз будет сковывать Германию на востоке и что создавшийся тупик будет длиться до тех пор, пока германский народ не сочтет для себя полезным покончить с политикой «пушки вместо масла» и восстать; в результате нацистский мыльный пузырь лопнет и мир воцарится вновь, без того, чтобы возникла необходимость вооруженного вмешательства американцев. Представляется вполне очевидным, что Рузвельт не сознавал полностью подлинную, парализующую силу нацистской ярости, а также не понимал неотвратимой опасности, нависшей над Соединенными Штатами, до тех пор, пока молниеносная война не обрушилась на Францию весной 1940 года. С этого момента, как я убежден, он решил — и это отнюдь не пустое предположение,— что в случае падения Англии разрушительная война для Соединенных Штатов окажется неизбежной, что Германия нападет на Западное полушарие — по-видимому, сначала на "Латинскую Америку, как только ей удастся собрать достаточные военно-морские силы, а также транспортный и грузовой флот».

Можно с уверенностью сказать, что, когда началась война, на образ мыслей Рузвельта оказывал влияние один серьезный фактор: тогда и впоследствии он больше всего боялся мира на основе еще одного Мюнхена. Здесь мы вновь имеем дело с проявлением страха перед страхом. Он сообщил о своем беспокойстве английскому правительству по неофициальным каналам (в частности, через лорда Бивербрука), после чего вступил в свою историческую переписку с Уинстоном Черчиллем, к которому он адресовался как к «военно-морскому деятелю», признавая в нем в первую очередь своего наиболее видного английского союзника, сознающего все безумие любой попытки пойти на сделку с Гитлером. (В телеграммах, направляемых Черчиллем Рузвельту, адресат обычно именновался «ПОТУС», словом, образованным из начальных букв английских слов, составляющих фразу: «Президент Соединенных Штатов».)

Опасения Рузвельта по поводу мира на основе переговоров были названы убеждением, что он будет продиктован теми же трусливыми соображениями, которые продиктовали капитуляцию в Мюнхенё, то есть страхом перед силой нацистов и опасением того, что, если эта сила будет ликвидирована, Германия перестанет играть роль буферного государства между Россией и Западом.

Рузвельт, следовательно, мог чувствовать себя вполне уверенно, когда указывал, что мир на основе переговоров предоставил бы Гитлеру передышку на один-два года, в которой он нуждался для подготовки к завоеванию Европы, Африки, Ближнего Востока и большей части Атлантического мира. Но когда европейские союзники спрашивали Рузвельта, как это сделала Франция: «Что же вы намерены предпринять для оказания нам помощи?» — он мог ответить лишь, что ему нечего предложить, кроме своей личной доброй воли. Он мог произносить всевозможные мужественные слова, но, когда от него требовались действия, он оказывался связанным по рукам н ногам господствовавшими в стране изоляционистскими настроениями.

Поскольку я весьма часто употребляю на этих страницах слово «изоляционисты», пожалуй, было бы лучше всего уточнить это понятие. Фактически в течение первого года войны или несколько дольше ряды изоляционистов включали в себя подавляющее большинство американского народа, который радостно приветствовал бы окончание европейской войны на любых, даже самых неопределенных условиях и лишь с той гарантией, что Соединенные Штаты не окажутся втянутыми в нее. Общественное мнение на этот счет было гораздо более единодушным и ясно выраженным, нежели это было в 1914—1917 годы. Правда, в первую мировую войну в Соединенных Штатах царили гораздо более сильные прогерманские настроения: в то время значительное число американских немцев все еще поддерживало тесные культурные и эмоциональные связи с «фатерландом», поскольку империализм Гогенцол-лернов,хотя и вызывал отвращение у рядового американца, все же не был столь ужасен и противен, как нацизм. Можно сказать, что американский народ в 1914 году был более нейтрален, чем 25 лет спустя. Вместе с тем в 1939 году американцы были обогащены опытом участия в европейской войне, и они этого больше не желали. Стремление предоставить Европе «вариться в своем соку» было весьма сильным и вполне понятным, поскольку было слишком много американцев, считавших, что единственным вознаграждением, полученным их страной за помощь, оказанную Англии и Франции в 1918 году, явилось данное их стране прозвище «дяди Шейлока». Таким образом, изоляционистские настроения в 1939 году были распространены отнюдь не только среди американцев немецкого происхождения и тех элементов, которые любили немецкую музыку и восхищались немецкой наукой и промышленностью, или же среди чистых пацифистов; эти настроения разделял весь американский народ в целом, за исключением незначительного меньшинства, верившего, что победа Гитлера поставила бы под смертельную угрозу безопасность нашей собственной страны и нашу конституционную демократию. Первый общественный опрос в военное время, проведенный Роупером в сентябре 1939 года, дал наглядное представление об умонастроении нации.

Крайние интервенционистские настроения разделяли лишь 2,5 процента всего населения. Изоляционистские настроения были, конечно, гораздо сильнее у женщин, чем у мужчин. Географический анализ показывает лишь незначительную разницу между Новой Англией и Средне-Атлантическими штатами, с одной стороны, и штатами Среднего Запада — с другой.

Группа отъявленных изоляционистов, не желавших иметь никакого дела с воюющими странами, достигала почти 30 процентов, и эта цифра оставалась довольно постоянной в ходе всех опросов общественного мнения, производившихся в связи с такими мероприятиями, как закон о выборочной воинской повинности, соглашение о передаче эсминцев в обмен на базы, закон о ленд-лизе и т. д. и т. п. Эти 30 процентов образовали твердое ядро изоляционистов, причем сюда входили такие их странные попутчики, как все местные фашистские организации, приветствовавшие Гитлера как борца против большевизма. Фашистские группы были малочисленны, и отдельных лиц также было немного, но их способность устраивать шум была несоразмерно велика; они были отнюдь не маловажной силой в распространении пропаганды, направление которой диктовал им Геббельс из Берлина.

Неизмеримо сильнее были расовые и религиозные группы, способствовавшие крайнему изоляционизму. Я не думаю, чтобы в их число можно было включить американцев немецкого происхождения, поскольку огромное большинство из них было потрясено тем, что Гитлер сделал со страной их предков, число же таких, кто вступил в «Германо-американский бунд» или хотя бы терпел его, было, к счастью, весьма невелико.

Уроженцы скандинавских стран, проживавшие главным образом на севере Среднего Запада, гораздо решительнее, чем немцы, выступали в пользу строгого нейтралитета, но позднее, после вторжения немцев в Данию и Норвегию, и их настроения изменились. Группа американцев итальянского происхождения отнюдь не выступала в пользу фашизма, но они восхищались кажущимися достижениями Муссолини в возрождении Италии как великой державы, причем многие из них были смертельно обижены словами Рузвельта об «ударе ножом в спину». Наиболее неистовые американцы ирландского происхождения, представлявшие собой мощную политическую силу в некоторых крупных городах, были, как всегда, склонны приветствовать всякого, кто боролся против Англии, причем на этот раз они имели действенного руководителя в лице энергичного публициста и блестящего радиокомментатора отца Чарльза Кофлина. Учитывая деятельность Кофлина, а также таких подрывных организаций, как «Христианский фронт», равно как и настроения многих американцев ирландского и итальянского происхождения, католическая церковь в глазах общественного мнения отождествлялась в известной мере с крайне изоляционистским течением. Тем не менее американцы польского происхождения, образующие значительную долю католической общины, были настроены резко антинацистски, а также антикоммунистически.

Крупнейшая сила, поддерживавшая Рузвельта — организованное рабочее движение,— представляла собой теперь неопределенную величину. Профсоюзы, находившиеся под господством коммунистов, преданно следовали партийной линии крайнего изоляционизма, и так же поступали профсоюзы, находившиеся под контролем Джона Льюиса, самого ярого ненавистника Рузвельта. Основное ядро рабочих, бесспорно, настроенное антинацистски, также выступало против войны, опасаясь, что вовлечение Соединенных Штатов в войну ухудшит или даже уничтожит завоевания рабочих, достигнутые ими в условиях нового курса. Я полагаю, что такие же настроения господствовали перед войной и в Лейбористской партии Англии; они же, безусловно, господствовали во Всеобщей конфедерации труда во Франции.

Руководство изоляционизмом как политической группировкой и его финансирование в основном осуществлялись мужчинами и женщинами, не принадлежавшими к какой-либо определенной группе: сюда входил ряд представителей деловых кругов, например генерал Роберт Вуд, Джей Хормель и Джеймс Муни, которые попросту считали, что Гитлер должен был победить и что Соединенным Штатам лучше всего было бы заняться вопросом о том, как «вести дела» с ним. Были также технические специалисты — из коих наиболее ярким примером являлся полковник Чарльз Линдберг,— находившиеся под столь сильным впечатлением технических достижений гитлеровского государства по сравнению с безнадежной вялостью демократии, что они считали фашизм «волной будущего». Эти и подобные им элементы образовали комитет «Америка прежде всего», явившийся авангардом изоляционизма.

Кроме того, насчитывалось значительное число либералов, из коих многие входили непосредственно в правительство Рузвельта, которые выступали против ненейтральной политики президента, так как они были одержимыми пацифистским страхом перед тем, что вступление в войну или даже подготовка к такому вступлению прервали бы социальный прогресс и повлекли бы за собой наступление на гражданские свободы, как это произошло в правительстве Вильсона при Митчелле Пальмере — опекуне над иностранным имуществом и министре юстиции. Как я уже указывал, Гарри Гопкинс вместе со своими друзьями — сенатором Робертом Лафоллетом и Робертом Хатчинсом,— без сомнения, попали бы в эту категорию либеральных изоляционистов, если бы не страстная убежденность Гопкинса в том, что Рузвельт не мог ошибаться ни в одном крупном вопросе. Либеральная группа, а также, хотя и в гораздо меньшей степени, коммунисты пользовались наибольшей популярностью среди молодежи в нашей стране и организовали весьма большое число демонстрации во многих колледжах, проходивших под лозунгом: «Будем держаться вне войны».

На позицию либералов и бесчисленного количества американцев, придерживавшихся среднего пути, политические убеждения коих имели смутный характер, но побуждения которых были в основном вполне честными, влиял еще один чрезвычайно важный фактор: это — глубокое недоверие к реакционным лидерам Англии и Франции, уже побывавшим раз в Мюнхене и способным вновь отправиться туда. Это было вполне резонное чувство, которое могли эксплуатировать бесчестные и опасно глупые люди. Анализ планомерной английской пропаганды в Америке в период первой мировой войны, данный такими глубокомысленными и разумными писателями, какими были Уолтер Миллис и Квинси Хоу, вызывал слишком много неприятных воспоминаний. До того как на Западную Европу обрушилось бедствие и до прихода к власти Уин-стона Черчилля, дела союзников не импонировали даже тем, кто ненавидел фашизм и все его гнусные деяния. То же самое общее чувство проявлялось и в отношении гоминдановского режима в Китае, хотя в гораздо меньшей степени, учитывая неосведомленность населения об этом районе земного шара. Нелегко было ответить на вопрос: должны ли американские парни умирать, сражаясь против фашизма в Европе и в Азии, для того чтобы защищать неофашизм? Недостойные французы, восклицавшие: «Почему мы должны умирать за Данциг?», трогали сердца американцев сильнее, чем это когда-либо удавалось сделать Геббельсу или Гайде. В начале 1939 года проницательный, объективный, остроумный шотландец Роберт Брюс Локкарт, автор «Британского агента» и ряда других книг, отправился в поездку по Соединенным Штатам, чтобы прочесть ряд лекций.

В нижеприводимых словах Локкарт сформулировал отношение среднего американца к проблемам Англии:

«Мы, американцы, вступили в последнюю войну в целях спасения демократии. Мы вытащили вас из беды и получили за это весьма сомнительную благодарность. В Версале и после Версаля вы растоптали демократические идеалы. Теперь же, главным образом по собственной вине, вы вновь попали в беду и требуете нашей помощи. Мы получили хороший урок».

Позднее Локкарт был назначен генеральным директором Управления политической войны при министерстве иностранных дел и министерстве информации. По-видимо-му, учитывая его опыт и поразительно реалистическую оценку им этого опыта, англичане не посылали докладчиков в Соединенные Штаты в течение всей войны, за исключением тех случаев, когда о том были конкретные просьбы американских властей. Ошибки первой мировой войны больше уже не повторялись.

То, с чем столкнулся Локкарт, можно определить как настроения простого народа, которые были широко представлены в Конгрессе вместе со всеми предрассудками и страхами, всегда одолевающими маленьких людей. В Конгрессе существовало еще одно сильное течение: это был своего рода провинциальный шовинизм, присущий мелким политическим деятелям, знающим, что они всегда могут сорвать аплодисменты, предаваясь ура-патриотической демагогии и проявляя себя при этом ограниченными шовинистами, утверждающими, что все иностранцы, в частности англичане и французы, хитрые обманщики, старающиеся изо всех сил ввести в заблуждение бедного, невинного, доверчивого дядю Сэма, чтобы ловким приемом сорвать с него как можно больше.

В дальнейшем, когда я буду говорить об изоляционистах в Конгрессе, я буду иметь в виду главным образом тех из них, кто имел возможность тормозить мероприятия Рузвельта и, пользуясь своей трибуной в Капитолии, разоблачать то, что они считали его попытками вовлечь обманом американский народ в войну, отнюдь не являвшуюся, по их мнению, нашим делом. Любопытно отметить, что эти крайние изоляционисты отнюдь не были пацифистами в том смысле, чтобы они выступали против войны как таковой; напротив, их отношение к Советскому Союзу, а также в некоторых случаях и к Японии характеризовалось крайней воинственностью. Они, казалось, выступали в пользу войны при следующих двух основных условиях: 1) все бои должны вестись на нашей собственной территории, то есть в Западном полушарии (в противном случае это была бы «иностранная» война); 2) в ходе войны мы должны оставаться сами по себе, то есть «стопроцентными американцами», путем отказа от всяких союзников. По-видимому, они полагали, что мы совершили в 1918 году огромную ошибку, ведя борьбу во Франции вместе с союзниками, которые затем отплатили нам черной неблагодарностью, а потому они считали, что мы должны тщательно следить за тем, чтобы это больше не повторилось. Доктрина Рузвельта заключалась в том, что если уж мы должны были вступить в войну, то нам следовало вести ее как можно дальше от наших собственных берегов и с максимально возможным числом союзников, независимо от всякой идеологии, считаясь при этом со всем возможным риском потенциальной неблагодарности после победы над общими врагами.

Близорукая форма изоляционизма в Конгрессе может быть лучше всего пояснена высказыванием, относящимся к этому периоду. Оно принадлежит члену палаты представителей Джону Александеру, республиканцу из штата Миннесота. В своем письме президенту по поводу законопроекта о выборочной воинской повинности он писал:

«К чему забирать нашу молодежь из ее домов и той здоровой обстановки, в которой проживает большинство, и перебрасывать ее в пустынные, негостеприимные, неспокойные и неприятные районы военных лагерей? Ее духовное, моральное и физическое самочувствие слишком важно для нас, и мы не можем пренебрегать им таким образом... Г-н президент, мы не хотим никаких иностранных войн, мы не хотим, чтобы наши американские парни дрались на чужих землях или на чужих океанах; мы хотим лишь подготовить к защите и обороне наши собственные берега и границы».

В своих чрезвычайно деликатных и сложных взаимоотношениях с Конгрессом по вопросам внешней политики Рузвельт всегда очень тщательно стремился избежать того, что Толстой называл «непоправимым действием». Теперь на нем лежала значительная доля ответственности за будущую историю мира. Если бы он отправился в Конгресс с требованием принять мерь( по вопросу, имеющему международное значение, и при этом потерпел бы поражение, то это повлекло бы за собой нечто большее, нежели ряд ликующих статей в газете «Чикаго трибюн» и вероятные потери мандатов Демократической партии на следующих выборах; это могло бы повлечь за собой полную катастрофу в мировом масштабе. Нам рассказывали грустную историю о совещании в кабинете президента, которое происходило однажды вечером, за несколько недель до того, как в Европе разразилась война. На этом совещании Рузвельт и Корделл Хэлл сообщили вице-президенту Гарнеру, сенатору Уильяму Бора и другим сенаторам о своем убеждении в возможности предотвратить войну путем немедленного изменения закона о нейтралитете. Хэлл защищал свою точку зрения со слезами на глазах, но Бора откло нил все это, заявив, что его частные источники информации заверили его в тем, что никакой войны не будет. («Германия не готова к ней»). Гарнер закрыл совещание, бодро заявив Рузвельту: «Ну что ж, капитан, нам следует считаться с фактами. Вы не соберете голосов, и в этом все дело». Рузвельт не забыл этих слов, как не забыл их и Хэлл, уважавший достоинство и престиж Конгресса в большей степени, чем Рузвельт. В течение последовавших затем двух лет, перед тем как просить о чем-либо, Рузвельт всегда тщательно проверял, обеспечены ли ему голоса. Он не решался рисковать предложением, которое могло быть отклонено или принято всего лишь незначительным большинством голосов в Конгрессе, и тем самым оказывать помощь и поддержку немцам и японцам, повергая одновременно в отчаяние и уныние тех, кто борется против них. Рядовому гражданину нелегко представить себе, в какой степени каждое слово, каждое замечание президента Соединенных Штатов, а также каждое совершенное им действие усиливает мужество или углубляет отчаяние сотен миллионов людей в заокеанских странах. Но Рузвельт представлял себе это. Его осторожная политика, заключавшаяся в том, чтобы действовать шаг за шагом, зачастую приводила в ярость крайних интервенционистов, нередко задававших вопрос: «Почему бы ему не отправиться в Конгресс и не потребовать объявления войны теперь же?» Если бы он поступил так, например, летом 1940 года, когда Англия боролась в одиночестве, он, без сомнения, потерпел бы поражение в Конгрессе, а это обстоятельство могло бы быть воспринято английским народом как признак того, что его дело безнадежно и что ему не остается иного выбора, кроме капитуляции. Я полагаю, что критика интервенционистов по адресу Рузвельта вызывала у него раздражение, хотя и кратковременное, но более сильное, чем критика по его адресу, «сходившая изо дня в день от изоляционистов.

Рузвельт, обычно истолковывавший свои конституционные права самым широким образом, мог бы воспользоваться обстоятельствами, непосредственно вызванными войной в Европе, чтобы получить полномочия, значительно превосходящие те, которыми наделен президент в нормальное мирное время. Однако он делал как раз обратное. На пресс-конференции, последовавшей за его заявлением о наличии ограниченного чрезвычайного положения, состоявшейся 8сентября1939 года, он так уточнил свои намерения:

«Нет никаких намерений и никакой необходимости сделать все то, что может быть сделано... Никто не думает о том, чтобы перестроить жизнь нации на военный лад ни в области экономики, ни в области обороны. Именно этого мы хотели бы избежать. Мы сохраним мирную основу жизни нации в соответствии с полномочиями мирного времени».

Это были, по-видимому, самые слабые слова, когда-либо произнесенные Рузвельтом. Он превзошел в этом случае даже Уоррена Гардинга, стремясь возвратить страну «назад к нормальным временам» еще до того, как война фактически началась. Он обнаружил при этом печальную слабость своего собственного правительства, особенно в трех министерствах, играющих наибольшую роль в период международных кризисов: государственном департаменте, военном и морском министерствах.

Над государственным департаментом всегда легко поиздеваться; последний, как правило, стоит на втором месте после Конгресса в качестве мишени для тех, кому нравится предаваться дешевому развлечению, состоящему в высмеивании нашего правительства. Однако далеко не так легко осознать особые трудности, стоявшие перед государственным департаментом в 1940 году и в позднейший период. Кордэлл Хэлл поставил перед собой достойную цель — предотвращение второй мировой войны. Он был глубоко обижен, когда Бора пренебрежительно отнесся к информации государственного департамента, заявив, что она хуже его собственной информации. Для Хэлла всякая критика его министерства фактически являлась оскорблением его личной чести и самолюбия; в качестве же старого солдата из штата Теннесси он обладал в избытке и тем и другим. Замечательная кампания Хэлла в пользу установления многосторонней торговли была нарушена войной, и ему пришлось ради сохранения государственного департамента в качестве важного фактора в системе федерального правительства в основном ограничиться поддержанием солидарности в Западном полушарии, что само по себе, согласно концепции Рузвельта, уже являлось известной формой изоляционизма. В то время как английское министерство иностранных дел было организовано по принципу, согласно которому постоянная возможность войны рассматривалась как «продолжение политики другими средствами», государственный департамент был вынужден в результате двадцати лет изоляционизма действовать по принципу, что альфа и омега американской внешней политики заключается в том, чтобы держаться вне войны. Когда же это оказалось невозможным, функции государственного департамента, за исключением отношений с нейтральными странами, оказались атрофированными. Для Хэлла это явилось горькой пилюлей, которую он так и не сумел полностью переварить. Он чрезвычайно ревностно следил за своей репутацией единственного члена правительства, кому нельзя было вменить в вину ни одной явной ошибки и кто избежал критики, обильно обрушившейся на всех остальных членов правительства, включая самого президента. Вместе с тем при наличии критических обстоятельств, когда нужно было быстро принимать решительные меры, Рузвельт терял терпение в отношении тех, чьей заботой было сохранение личной репутации человека «тихого и не совершающего ошибок». В еще большей степени Рузвельт обходил Хэлла, связывался непосредственно с Сэмнером Уэллесом или же передавал функции государственного департамента министерству финансов, военному министерству или какому-нибудь другому органу либо деятелю, могущему осуществить то или иное мероприятие, включая сюда иногда Гарри Гопкинса, виднейшего представителя тех, кого Хзлй называл «крайним левым краем» в окружении президента. Хэлл полагал, что Рузвельт избрал его в качестве человека, который мог бы стать его преемником после окончания второго срока, и это предположение усиленно поддерживал и укреплял в нем Джеймс А. Фар-ли. Хотя Хэлл не вел кампании за себя (Фарли делал это за него), он чувствовал, что был обманут если не Рузвельтом, то Гопкинсом и «крайним левым краем». Вместе с тем, не в пример Фарли, он в конечном счете выступил aat Рузвельта в ходе президентской кампании в 1940 году и сыграл значительную роль в его переизбрании, и Рузвельт этого не забыл.

Без сомнения, заслуживающим наибольшего сожаления фактором возникновения прохладных отношений между Белым домом и его ближайшим соседом на Западе было тесное сотрудничество президента с Сэмнером Уэл-лесом, сотрудничество, основанное на длительной дружбе и подлинном восхищении. Я не могу утверждать, что знаю причины вражды, существовавшей между государственным секретарем и его заместителем. Однако не подлежит сомнению, что этот конфликт принял столь опасную форму, что он в конечном счете привел к отставке Уэллеса, что было серьезной потерей для Рузвельта, поскольку он опирался на суждения Уэллеса, особенно в вопросах, касавшихся выработки условий окончательного мира. Обо всех этих обстоятельствах писать весьма неприятно, да и невозможно для современника без того, чтобы не проявить своих предубеждений в той или другой форме. Вместе с тем нельзя полностью понять исторически всей сущности правления Франклина Рузвельта, не зная о внутренних распрях, столь часто возникавших в его правительстве. (Не думаю, чтобы даже историки когда-либо сумели понять, почему Рузвельт допускал эти распри в столь большой степени.)

Военное министерство было ослаблено еще более резкой борьбой между министром Гарри Вудрингом и его заместителем Луисом Джонсоном. Вудринг был в душе изоляционистом, тогда как Джонсон верил в необходимость полного вооружения. Их резкие стычки едва ли помогали армии в то время, когда ее нужды имели самый неотложный характер.

Военно-морское министерство находилось в гораздо лучшем положении, хотя министр Чарльз Эдисон обладал слабым здоровьем и не проявлял достаточного интереса к работе. Кроме того, Эдисон, по-видимому, слишком благодушно взирал на международное положение. 21июня1940 года, то есть в тот самый день, когда Гитлер диктовал свои условия перемирия в Компьенском лесу ошеломленным представителям Петэна, Эдисон обратился с письмом к Гопкинсу, предлагая использовать дирижабли для расширения торговли с Южной Америкой. Нижеприводимые слова в этом письме были подчеркнуты Гоп-кинсом:

«Я считаю, что мы можем с уверенностью предположить, что, как только нынешнее положение в Европе ста нет более ясным, Германия немедленно восстановит свою воздушную связь с Южной Америкой, несмотря даже на недостаток у нее гелия или, возможно, при помощи русского гелия».

Военно-морское министерство, как и военное, было в сильной степени запугано мощью изоляционистских настроений в Капитолии, причем его приучили к робости в запросах об ассигновании средств. В мирное время больше всего преуспевали те сотрудники министерства, которых Конгресс характеризовал как наиболее экономных; а между тем известно, что экономные моряки или солдаты редко выигрывают войны.

Офицерский состав обоих родов вооруженных сил был отнюдь не слепо предан политике своего главнокомандующего1. В армии среди офицерского состава сухопутных и воздушных сил наблюдалась тенденция восхищаться Германией и ее достижениями в развитии обоих этих видов вооруженных сил. В некоторых крайних случаях это приводило к надежде, что Германия завоюет Англию и тем самым исторически докажет превосходство наземной и воздушной мощи над морской. Естественно, что эти чувства не разделялись офицерами военно-морского флота. Однако для многих из них основной центр интересов находился не в Европе, а на Дальнем Востоке, причем они надеялись, что если Соединенным Штатам придется вступить в войну, то основным районом военных действий окажется Тихий океан.

Имелась еще одна причина, обусловливавшая слабость позиции Рузвельта в период «странной войны», и она была, пожалуй, важнейшей из всех: истекал последний год его второго президентского срока. Одна из классических слабостей нашей американской конституционной системы заключается в том, что президент, срок полномочий которого приближается к концу, не пользуется большим авторитетом в области внешних сношений. Старая теория о том, что политические споры ограничиваются вопросами внутренней жизни страны, является явной бессмыслицей. В моменты партийной борьбы за власть нет таких пределов, которыми бы ограничивались политические споры, и это было особенно верно в период 1939/40 года, когда над страной нависла тень войны и все внутренние вопросы

1 По конституции США президент является главнокомандующим вооруженными силами страны.

стали неразличимыми и маловажными, отойдя на задний план. Если бы Рузвельт заявил в 1939 году или даже в начале 1940 года, что он выставит свою кандидатуру на третий срок, то к нему стали бы относиться скорее как к кандидату, чем как к президенту; его собственная партия разбилась бы на два лагеря — за и против него,— а республиканцы объединились бы в наступлении против всех аспектов его политики, как внешней, так и внутренней. Если бы он заявил, что он не выставит своей кандидатуры, его авторитет внутри страны стал бы ничтожным и полностью исчез бы вне страны. Единственный выход из этого положения заключался в том, чтобы окутывать тайной свои намерения. В дополнение к этому следует сказать, что, по-видимому, он и сам долгое время не знал, каковы его намерения. Это был период бессилия: в тот момент, когда нависла угроза над всей мировой цивилизацией, руководитель самой могущественной страны на земном шаре ждал день за днем, пока события, не находившиеся под его контролем, определят характер его действий. Это было особенно мучительно для такого смелого человека, как Рузвельт, поскольку он был лишен возможности действовать решительно или хотя бы осторожно разрабатывать план действий перед лицом надвигавшегося бедствия, представление о котором дала кампания молниеносной войны в Польше. После этой кампании мир уже знал, какой удар способны нанести нацисты, каким образом военно-воздушные силы могли парализовать коммуникации, а также стало известно, что их танки были сделаны отнюдь не из эрзац-стали, как о том зачастую сообщалось. Но французы могли лишь прятаться за линией Ма-жино, англичане — за своим флотом, а американцы — за законом о нейтралитете. Впервые в своей жизни Рузвельт был обречен на бездействие. В начале января1940 года Рузвельт пригласил к себе Сэмнера Уэллеса, который впоследствии так писал об этом: «Он открыто признал, что шансы были один на тысячу за то, что какие-либо действия, предпринятые в целях изменения хода событий, увенчаются успехом». Рузвельт видел тогда этот единственный шанс в том, чтобы послать Уэллеса в Европу для бесед с руководителями правительств Германии, Италии, Франции и Англии в целях определения тем самым «возможностей заключения справедливого и длительного мира», но отнюдь не «временного или пробного вооруженного перемирия». Если Рузвельт считал, что существовала возможность того, что Гитлер разоружится или хотя бы отдаст один акр из того, что было захвачено Германией, он, безусловно, принимал желаемое за действительное. Уэллес возвратился из своей поездки с далеко не обнадеживающими докладами обо всем, кроме духа англичан; но зато он привез очень много полезной информации о людях, с кем он встречался, а Рузвельт принадлежал к тем, кто знал, каким образом использовать подобную информацию. Он всегда считал чрезвычайно важным получение сведений о характере руководителей как враждебных, так и дружественных государств.

Можно задать себе вопрос, почему Уэллес не отправился в то время также и в Советский Союз, но Рузвельт «не считал, что визит в Москву принесет какую-либо пользу». Действительно, в тот период престиж Советского Союза стоял так низко, что эту страну рассматривали лишь как потенциальную жертву Германии, но отнюдь не как жизнеспособный, активный фактор. В то время Россия ввязалась в зимнюю войну с маленькой Финляндией, выставив себя перед всем миром в довольно плачевном виде. Не было ни малейшего намека на то, что в дальнейшем Красная Армия покажет себя могучей силой. Очень многие, впрочем, считали, что действия России в тот период представляли собой обманный маневр, то есть что она симулировала слабость, чтобы скрыть свою подлинную силу. Однако одно замечание Иосифа Сталина, приводимое ниже в этой книге, показывает, что эта слабость была подлинной.

Финская война вызвала усиление изоляционистской деятельности коммунистической партии в Соединенных Штатах и привела к следующему странному эпизоду в Белом доме. В феврале 1940 года в Вашингтоне открылся съезд Конгресса американской молодежи. В мрачный, дождливый день делегаты съезда собрались на южной лужайке близ Белого дома, чтобы услышать выступление президента. Это был один из тех редких случаев в жизни Рузвельта, когда американская аудитория открыто освистала и ошикала его. В своем выступлении он сослался на резолюцию, принятую одним из советов этого Конгресса молодежи, резолюцию, направленную против предоставления американской помощи Финляндии по той причине, что подобные действия явились бы «попыткой втянуть Америку в империалистическую войну». Рузвельт сказал:

«Свыше двадцати лет назад, в то время, когда большинство из вас были еще совсем маленькими детьми, я питал большую симпатию к русскому народу. В первые коммунизма я признавал, что многие русские руководители стремились дать образование, здоровье и в первую очередь лучшие возможности миллионам людей, пребывавших в невежестве и рабстве в условиях царского режима. Мне не нравилось регламентирование всей жизни при коммунизме. Я резко выступал против гонения на религию, хотя знал, что настанет день, когда Россия вернется к религии по той простой причине, что четыре-пять тысяч лет истории доказали, что человечество всегда верило в бога, несмотря на многочисленные неудачные попытки изгнать его.

Вместе со многими из вас я надеялся, что Россия разрешит свои проблемы и что ее правительство станет в конечном счете миролюбивым народным правительством, избранным на основе свободного голосования, и что оно не будет вмешиваться в дела своих соседей...

Утверждают, что некоторые из вас являются коммунистами. В наши дни это очень непопулярное слово. Как американцы, вы имеете законное и конституционное право называть себя коммунистами, если вы этого пожелаете. Вы имеете право мирно и открыто проповедовать известные идеалы теоретического коммунизма. Но, как американцы, вы имеете не только право, на вас лежит священная обязанность ограничивать ваши выступления за изменение закона методами, предусмотренными конституцией Соединенных Штатов; и вы не имеете никакого права, как американцы, подрывать действиями или какими бы то ни было мерами правительство и конституцию нашей нации».

Эти слова, казалось, выбранные очень тщательно, а также возгласы неодобрения, которыми они были встречены, достаточно красноречиво свидетельствуют о духе роковой атмосферы, царившей в период «странной войны». Рузвельт был тем президентом, кто впервые установил дружественные отношения с Советским Союзом после длившихся шестнадцать лет попыток правительства США игнорировать существование Советского Союза; впоследствии Рузвельт был президентом, оказавшим решающую помощь русским, когда они стали жертвой грубых сил, которые они пытались умиротворить.

В марте 1940 года Гопкинс уже настолько оправился от болезни, что мог подниматься с постели на несколько часов и спускаться вниз по лестнице, а когда стояла солнечная и теплая погода, он даже выезжал иногда на прогулку. Но он все еще был очень слаб. Он написал министру сельского хозяйства Генри Уоллесу и попросил его прислать ему цветочных семян для сада. Он получил семеня петуний, бегоний, анютиных глазок, незабудок, а также рассаду белых и чайных роз. Он писал Уоллесу: «Это именно то, что я, очевидно, сумею сделать сам предстоящей весной». (За все время, что я знал Гопкинса, я никогда не замечал у него какого-либо интереса к цветам.)