Бывший военно-морской деятель
Вторжение в Норвегию и в Данию 9 апреля 1940 года отметило собой начало конца «странной войны»; вторжение в Голландию, Бельгию, Люксембург и во Францию 10 мая положило конец затянувшемуся периоду бессилия. В следующие полгода Рузвельт принял ряд безусловно важнейших за всю свою карьеру решений; при этом следует иметь в виду, что он принял эти решения без предварительных на то санкций Конгресса и вопреки искренним советам многих своих наиболее влиятельных помощников и друзей.
В тот день, когда немцы вступили или, вернее, ворвались в Бельгию и Голландию, Чемберлен ушел в отставку, а Уинстон Черчилль был наконец приглашен в Букингем-ский дворец, чтобы получить там должность первого министра короля. (Вслед за этим в своей переписке с Рузвельтом он стал подписываться «бывший военно-морской деятель».) Он заявил в палате общин: «Мне нечего обещать вам, кроме крови, труда, слез и пота». Антони Иден, вышедший из состава кабинета за год до войны вследствие его оппозиции к политике Чемберлена, снова возвратился в новый коалиционный кабинет в качестве военного министра. Теперь английский народ имел достойных руководителей.
14 мая голландская армия капитулировала, и немецкая молниеносная война перенеслась на Запад, стремясь выйти на классические поля боев в Северной Франции. Арденны вновь стали местом грандиозной немецкой победы. Злополучный французский главнокомандующий генерал Гамелен был заменен генералом Вейганом, и Черчилль провозгласил по радио на весь мир: «Мы можем с уверенностью ожидать стабилизации фр!онта во Франции». Но мир ждал напрасно. Знаменитое движение «серпа» развивалось полным ходом, и через два дня после выступления Черчилля мобильные колонны прорвались севернее Соммы к Ла-Маншу в Абвилле, затем повернули на северовосток, спустились по побережью к Булони и Кале и оказались в виду Англии. Немцы при Гитлере завершили в одиннадцать дней то, что им не удалось сделать за четыре года ожесточенной борьбы в первой мировой войне. Это была блестящая кампания заранее запланированной паники, приведшая к полной деморализации. 28 мая капитулировал бельгийский король Леопольд. Вейгаи попытался построить линию обороны на Сомме. Некоторое время весь мир решал вопрос, попытается ли Гитлер прорвать эту линию и броситься на юг, к Парижу, или же он направит всю силу своего удара через Ла-Манш для вторжения в Англию.
Когда молниеносная война на Западе вступила в свой пятый день, Черчилль послал Рузвельту телеграмму, содержавшую мрачные предчувствия по поводу завоевания немцами Европы с «поразительной быстротой». Он считался с возможностью массированных бомбардировок Англии и с десантом парашютистов. Он предсказал, что Муссолини вступит в войну, чтобы получить свою долю «при грабеже цивилизации» (это было за двадцать пять дней до вступления Муссолини в войну). Он просил президента, чтобы Соединенные Штаты объявили состояние «невоюющей стороны», что означало бы поставку всех видов материальной помощи, но не вооруженные действия. Черчилль старался немедленно получить 40—50 эсминцев, несколько сот военных самолетов, зенитную артиллерию и сталь. Он просил Америку оказать ему дипломатическое содействие, чтобы убедить свободное Ирландское государство принять соответствующие меры к предупреждению германского вторжения. Он просил содействия, чтобы помешать дальнейшей японской агрессии в Юго-Восточной Азии. В связи с этим Черчилль предложил военно-морскому флоту США использовать Сингапур в качестве базы. Важнее всего в этой телеграмме было указание Черчилля, что в случае необходимости Англия будет продолжать борьбу в одиночестве. В другой телеграмме, отправленной через пять дней (20 мая), Черчилль писал, что если бы Англия была разгромлена, то он и его правительство погибли бы вместе с ней; при этом он заявлял, что не может взять на себя ответственность за условия, какие могли бы быть навязаны каким-либо английским «властям», которые немцы решили бы признать в качестве английского правительства. Рузвельт отнюдь не относился к этим и к последовавшим за ними телеграммам Черчилля как к преувеличению. В эти недели, когда одни ужасы следовали за другими, Рузвельт считал, что если Черчилль и ошибается в своих оценках, то скорее в сторону неоправданного оптимизма; Рузвельт же редко возражал против ошибок подобного рода.
В результате решительного, хотя в конечном счете безнадежного, сопротивления английским войскам в Булони и Кале удалось задержать немцев как раз настолько, чтобы успеть создать водные преграды у Гравелина, которые в свою очередь могли оборонить французские войска в течение нескольких дней. Эти несколько дней имели историческое значение, поскольку на расстоянии десяти миль от Гравелина находился конечный объект этого движения «серпа» — Дюнкерк, последний еще остававшийся свободным для эвакуации порт. Если бы немцам удалось достичь его с той же быстротой, с какой они продвигались вперед с начала молниеносной войны, они завершили бы ликвидацию французских сил на севере, а также покончили бы со всеми английскими и бельгийскими армиями; в то же время основная часть французской армии продолжала отсиживаться без всякой пользы, пребывая в беспомощном состоянии на никем не тронутой линии Мажино. Однако на этом последнем этапе своего графика немцы не имели успеха, после чего они повернули прочь от Ла-Манша, направились к Сомме и к реке Эн, а затем ринулись на Париж.
Эти ошеломляющие события, эти невероятные победы механизированного варварства ужаснули весь цивилизованный мир. Страшное смятение и истерия охватили гражданское население Бельгии и Голландии. Обращенные в паническое бегство «пятой колонной», люди двигались по узким шоссейным дорогам, подвергаясь пулеметному обстрелу и бомбежкам пролетавших над ними воющих пикирующих бомбардировщиков. Смятение и паника передавались народам, находившимся далеко от поля боя. Это был полный триумф того, что Эдмонд Тэйлор правильно назвал «стратегией устрашения». Многим казалось, что хвастливые заявления нацистской пропаганды отнюдь не являлись только хвастовством; немцы действительно оказались сверхчеловеками, и ничто, казалось, не могло остановить их. Многие почувствовали значительное облегчение, когда было объявлено о результатах эвакуации из Дюнкерка. Впрочем, все, кто хоть сколько-нибудь знал военную действительность, не смогли быть удовлетворены хотя бы в малой степени этим замечательным достижением, поскольку 335585 солдат, эвакуированных с побережья, были вынуждены бросить все свое тяжелое вооружение, а Великобритания не имела никакой соответствующей замены. Именно в этот момент Соединенные Штаты превратились в решающий стратегический фактор войны.
,(У Рузвельта и начальников его штабов не могло быть никакого сомнения, учитывая потерю всей материальной части английской армии и неминуемую гибель французской метрополии, что дальнейшее существование Соединенного Королевства и последних остатков французской мощи будет зависеть теперь от производства военных материалов в Соединенных Штатах и их поставок. Поставки этих материалов могли бы на протяжении нескольких месяцев финансироваться наличными по принципу «плати и вези сам», но, когда был бы истрачен последний доллар из тающих валютных резервов Англии, Рузвельт оказался бы перед выбором: либо найти какую-нибудь другую основу оказания помощи (без сомнения, за счет американских налогоплательщиков), либо уступить победу Германии.
4 июня американский посол в Париже Уильям Буллит завтракал с Петэном, после чего сообщил Рузвельту, что, по словам старого маршала, англичане позволят французам драться, не оказывая им никакой помощи, до тех пор, пока не будет пролита последняя капля французской крови. Затем англичане, располагая значительным числом войск на своей территории, а также достаточным количеством самолетов и превосходящим флотом, после весьма короткого сопротивления или даже без всякого сопротивления заключат компромиссный мир с Гитлером, причем по условиям этого мира, возможно, даже будет сформировано английское правительство под руководством английского фашиста.
Однако в тот же самый день Черчилль взбудоражил английский народ и большую часть мира одной из величайших своих речей.
Это был призыв к объединению медленно пробудившегося народа Англии, который сам страдал от изоляционизма и благодушия. Это была также первая просьба о помощи, обращенная к Америке. Рузвельт попытался ответить на нее в своем выступлении 10 июня, то есть в день вступления в войну Италии. Робкие души в государственном департаменте побледнели от ужаса, когда, по своей собственной инициативе и ни с кем не консультируясь, он вставил в свою речь следующие слова: «Рука, державшая кинжал, вонзила его в спину соседа». Они решили, что он зашел слишком далеко. Но он очень хорошо сознавал, что не мог зайти слишком далеко. В той же самой речи он дал миру обещание, не получив на него полномочий от Конгресса, но которое он в конечном счете выполнил:
«Сплотившись воедино, мы, американцы, будем проводить открыто и одновременно следующие два курса: противникам силы мы предоставим материальную помощь из ресурсов нашей страны; в то же самое время мы так спланируем и ускорим использование этих ресурсов, дабы мы сами здесь, у себя в Америке, располагали достаточным количеством снаряжения и обученных кадров, чтобы быть готовыми к любой случайности и к любым оборонительным действиям».
Это явилось первым обязательством по оказанию помощи «противникам силы»; это было первое провозглашение политики, приведшей затем к ленд-лизу и к мощному развертыванию производства, без чего, как сказал Сталин в Тегеране, эта война была бы проиграна.
Когда сообщение о выступлении Рузвельта было передано по радио во Францию, французский премьер-министр Рейно передал по телеграфу свою отчаянную просьбу «о помощи и материальной поддержке всеми средствами, кроме экспедиционных сил». Но Рузвельт мог предложить ему в ответ лишь уверения в «моем глубочайшем сочувствии», а также обещать, что правительство Соединенных Штатов «не признает захвата территории с помощью военной агрессии». В результате хитроумного и с правовой точки зрения сомнительного крючкотворства, разработанного юристами Генри Моргентау в министерстве финансов, около 150 американских военных самолетов вылетели в Канаду, где их погрузили на французский авианосец «Беарн». Впрочем, они так и не достигли места своего назначения; когда авианосец с самолетами находился в открытом море, Франция капитулировала, и авианосец вместе с ними, равно как и со значительным количеством бесполезного французского золота, простоял всю войну на острове Мартиника в Карибском море.
На следующий день после шарлоттсвилльского выступления Черчилль и Идеи отправились внезапно во Францию для совещания с Рейно и другими деятелями близ города Тура. Вейган прямо заявил Черчиллю, что Франция не может больше вести того, что он назвал «координированной войной», Рейно принял решение продолжать борьбу при любых условиях, причем его энергично поддерживал в этом решении новый заместитель военного министра генерал Шарль де Голль. Адмирал Дарлан выступил за отправку французского флота в Канаду.
Много лет спустя, уже после окончания европейской войны, Эдуард Эррио в интервью с корреспондентом «НвдьЙорк тайме» заявил ему, что в этот день, 11июня1940 года, Черчилль пришел в отчаяние и расплакался, как ребенок; но, яростно сжав кулаки, он заявил, что чуть ли не надеется на то, что Гитлер попытается теперь напасть на Англию и тем самым предоставит Вейгану возможность стабилизировать фронт на Сомме. Черчилль обещал, что еще раз попытается побудить свой кабинет направить во Францию несколько эскадрилий английских истребительных самолетов.
Черчилль послал Рузвельту исчерпывающий отчет об этой встрече. Он указал в нем, что престарелый маршал Петэн, который был «отнюдь не на высоте положения» даже в 1918 году, по-видимому, теперь готов заключить перемирие с Гитлером. 13июля Рузвельт послал Рейно следующую телеграмму:
«Меня глубоко тронуло ваше послание от 10 июня. Мое правительство, как я уже указывал вам и Черчиллю, прилагает все усилия, чтобы поставлять материалы союзным правительствам, остро в них нуждающимся, причем мы удваиваем теперь наши усилия, чтобы дать еще больше. Это служит выражением нашей поддержки и нашей веры в идеалы, за которые борются союзные правительства. Американский народ находится под сильным впечатлением великолепного сопротивления французских и английских армий. На меня произвело особое впечатление ваше заявление о том, что Франция будет сражаться за демократию даже в том случае, если бы пришлось покинуть территорию метрополии и уйти на Атлантику и в Северную Африку. При этом чрезвычайно важно отметить, что французский и английский военно-морские флоты будут по-прежнему сохранять свое господство в Атлантике и на других океанах, а также следует помнить, что все армии могут поддерживаться лишь путем поставок абсолютно необходимых им материалов из внешнего мира».
В тот же день, 13 июня, то есть за день до падения Парижа, Черчилль вновь вылетел во Францию, чтобы предпринять последнюю попытку упросить французское правительство продолжать борьбу на любой возможной линии обороны, а в случае крайней необходимости эвакуироваться в Северную Африку и продолжать войну оттуда, в то время как французский флот объединился бы с английским флотом.
Рейно заявил Черчиллю, что дальнейшая борьба безнадежна, если англичане не дадут ему еще нескольких эскадрилий истребителей королевских военно-воздушных сил.
По словам генерала сэра Хэйстингса Исмея, начальника штаба премьер-министра, «перед нашим отъездом на совещание в Бриаре главнокомандующий истребительной авиации маршал авиации Даудинг торжественно предупредил кабинет министров, что, если во Францию будут направлены дополнительные эскадрильи истребителей, он не в состоянии гарантировать безопасность Британских островов». Некоторые коллеги Черчилля боялись, что он не обратит внимания на это предупреждение, учитывая его особенную привязанность к Франции, а также его чувство долга перед союзником. Все же он отказал Рейно в его просьбе. Когда ему сообщили о предсказании Вейгана: «через три недели Англии свернут шею, как цыпленку», Черчилль сохранил эти слова в памяти на случай возможного использования их в будущем. Вслед за этим Рейно был вынужден уступить свой пост маршалу Петэну, немедленно обратившемуся с просьбой о заключении сепаратного мира. Когда Черчилль со своими спутниками возвратился в Лондон (при этом они пролетели уже над территорией, занятой немцами), он послал Рузвельту телеграмму, в которой заявил, что Францию еще могло бы спасти заявление президента о том, что в случае необходимости Соединенные Штаты вступят в войну. Рузвельт вновь ответил, что он не может взять на себя подобное обязательство, на что правомочен только Конгресс. Черчиллю это было хорошо известно, но в момент отчаяния он был готов на все. Теперь он знал, что Англии придется драться в одиночку, причем первая фаза предстоящей решающей кампании должна была заключаться в гигантской борьбе за господство в воздухе над самой Англией; вторая фаза должна была развернуться в водах Ла-Манша, и Черчилль неоднократно выражал в телеграммах надежду, что президент мог бы способствовать передаче американских эсминцев англичанам.
В те дни, когда почтенный пораженец Петэн договаривался с Гитлером, обмен телеграммами между Белым домом и Даунинг-стрит продолжался, но теперь уже большинство тревожных вопросов ставил Рузвельт. Прежде всего президент хотел знать, когда же, по мнению Черчилля, должно было начаться немецкое наступление на Англию. Ответ заключался в следующих словах: по-видимому, немедленно. Затем Рузвельт спросил, что произойдет с английским флотом метрополии в случае немецкого вторжения. Он выразил надежду, что флот укроется в таких базах, как Ньюфаундленд, Аден, Кейптаун и Сингапур, указав при этом, что американский флот возьмет на себя ответственность за оборону Западного полушария, включая Канаду. Рузвельт писал: «Как военно-морские деятели, мы с вами полностью сознаем, что жизнеспособность флота и господство на морях означают в конечном счете спасение демократии и восстановление стран, временно потерпевших поражение».
Ответ, пришедший из Лондона, содержал печальную истину, облеченную в безукоризненные фразы. Рузвельта уведомляли, что, конечно, королевский военно-морской флот или какая-либо часть его никогда не будут выданы Гитлеру, причем все уцелевшие корабли флота метрополии найдут убежище в заморских базах, как и предлагал президент. Вместе с тем указывалось, что все наличные вооруженные английские суда примут самое энергичное участие в обороне Британских островов; следовательно, уже сам факт успешного германского вторжения предполагает полное уничтожение флота метрополии.
Именно это Рузвельт и хотел услышать. Теперь он знал, что, по решению бывшего военно-морского деятеля, если Англии грозило поражение, она пошла бы ко дну с развевающимися знаменами и стреляющими пушками, не обращаясь с раболепными просьбами об условиях перемирия. Будучи сам военно-морским деятелем, он начал понимать, что при наличии подобной решимости и с таким флотом Англия никогда не пойдет ко дну. Далее он спросил, каковы намерения относительно перевода правительства из Лондона в Канаду или какой-либо другой пункт Содружества Наций в случае успешного вторжения на Британский острова. Он хотел быть уверенным в том, что англичане сделают то, что сделали голландцы, бельгийцы, норвежцы, чехи и поляки, но чего не сделал Петэн, то есть образуют правительство в эмиграции. Однако на этот вопрос он получил лишь уклончивый ответ. Когда же через семь месяцев Гарри Гопкинс отправился в Лондон, он узнал там следующую истину: английское правительство не располагало даже и намеком на план эвакуации в Канаду или куда-либо еще за океан. Черчилль считал, что если Соединенное Королевство падет, то с империей будет покончено, по крайней мере временно, причем руководство остальными частями Британского Содружества Наций перейдет к Вашингтону.
Был разработан подробный план эвакуации Лондона, согласно которому большая часть правительственного аппарата должна была выехать в город Малверн, на западе Англии. Я не знаю, согласился ли лично Черчилль с этим планом, но члены его штаба в то время выразили свое убеждение в том, что он отнюдь не намеревался покидать Лондон при каких бы то ни было условиях и при каких бы то ни было обстоятельствах. Если бы нацистам удалось захватить Лондон, который Черчилль называл «имперской столицей», они захватили бы и его самого вместе с городом или, во всяком случае, то, что осталось бы от него.
Хотя я читал все телеграммы, которыми в тот период обменивались Даунинг-стрит и Белый дом, я не могу полностью привести содержание их, поскольку они не являются частью личного архива Гопкинса. Во всяком случае, в основном содержание английских телеграмм сводилось к следующему.
Единственная надежда Англии на разгром Германии заключалась в сохранении Соединенного Королевства в качестве базы, причем к этой цели были бы направлены все ресурсы и жизнь всех людей страны. Если бы немцам удалось захватить Соединенное Королевство и уничтожить его флот, то Северная и Западная Африка, а также Европа неизбежно оказались бы под немецким господством. В Средиземном море англичане смогли бы лишь помешать немцам воспользоваться Суэцким каналом, но не путем его обороны, а разрушив его. Германия, добавив к своему флоту итальянский военно-морской флот, а также значительную часть французского флота, стала бы располагать огромной ударной военно-морской силой. Больше того, имея в своем распоряжении все судостроительные верфи Западной Европы, Германия приобрела бы огромный военно-морской производственный потенциал. Победы Гитлера в Европе, без сомнения, побудили бы японцев к актам агрессии против Французского Индо-Китая и Голландской Ост-Индии, что дало бы им базы для нападения на другие районы, в том числе на английские и американские территории. Черчилль выразил убеждение, что удалось бы значительно облегчить мировое положение, если бы правительство Соединенных Штатов заявило, что любая попытка изменить силой статус-кво на Дальнем Востоке повлечет за собой «состояние войны» или, выражаясь несколько более мягко, была бы признана «нетерпимой».
Рузвельт повторял, причем не один раз, что по конституционным соображениям он не может дать никакого обещания об объявлении войны Соединенными Штатами, несмотря ни на какие провокации, исключая лишь случай прямого нападения на территорию Соединенных Штатов. Но он совершенно четко разъяснил, что в случае падения Англии он поставил бы себе целью сделать все возможное и «гораздо больше того, что он обещал на словах, кроме вступления в войну». Он прекрасно сознавал, что в случае поражения Англии и уничтожения ее флота все наши традиционные концепции безопасности в Атлантическом океане, доктрина Монро, принцип свободы морей, солидарность Западного полушария — все это превратится в призрак, и американский народ окажется под постоянной угрозой нацистских пушек.
После подписания перемирия в Компьенском лесу перед английским правительством встала проблема французского военно-морского флота. «Скрепя сердце» было принято решение: уничтожить по возможности все французские суда, которые не согласятся добровольно присоединиться к англичанам или уйти от немцев и демилитаризоваться до конца войны. Ряд решений был предложен на выбор французским судам, стоявшим в Оране, в Алжире, в том числе им была предложена возможность того, что их временно передадут Соединенным Штатам, где они останутся в полной безопасности до конца войны, а экипажи будут репатриированы. Эти предложения, сделанные в Оране, были отвергнуты адмиралом Жонсу, после чего английский флот подверг эти суда артиллерийскому обстрелу и бомбардировкам с воздуха. Причиненный ущерб и людские потери были значительны, хотя одному очень ценному крейсеру удалось прорваться в Тулон. Этот эпизод дал в руки нацистам большой материал для антианглийской пропаганды во Франции на протяжении следующих четырех лет, но оказал колоссальное влияние на мировое общественное мнение, и в частности на Соединенные Штаты. Этот эпизод убедительно продемонстрировал серьезность заверений Черчилля в том, что «мы будем драться с ними на улицах» и «никогда не капитулируем». Особое влияние он оказал на Рузвельта, который, как можно предположить, знал о нем заблаговременно.
Президенту удалось, опустошив все американские арсеналы, собрать полмиллиона винтовок, 80 тысяч пулеметов, 130 миллионов обойм с патронами, 900 орудий калибра 75 мм, а также миллион снарядов, некоторое количество бомб, тринитротолуола и бездымного пороха; все это предназначалось для отправки в Англию. Это осуществили при помощи более или менее легальных манипуляций, основывавшихся на принципе «черт с ними, с торпедами». Все это было сделано в такой момент, когда многие лица, близкие к Белому дому, почти истерически вопили, что это является самоубийством для Рузвельта и, возможно, даже для нации, что с Англией все покончено и что все эти материалы попросту окажутся в руках Гитлера, который использует их против нас, в то время как мы пребываем в состоянии относительной беспомощности. Тем не менее все это было сделано и принесло неоценимую пользу Англии в самое тяжелое для нее время. Эти материалы имели столь большое значение, что Черчилль дал указание относиться к этим поставкам как к «военным операциям». У причалов уже дожидались грузовые автомобили и фургоны; таким образом, тотчас после разгрузки судов все прибывшие грузы могли немедленно доставляться в различные стратегические пункты страны, как если бы речь шла о доставке оружия осажденным войскам, удерживающим важнейшие, но ненадежные позиции. Боец английской территориальной армии, готовившийся встретить немецкое вторжение с граблями или с цепом в руках, имел теперь на плече винтовку, а на поясе патроны. Он чувствовал себя гораздо лучше. По существу, он чувствовал себя непобедимым.
Когда молниеносная война достигла кульминационного пункта, Черчилль заявил следующее в своем выступлении на закрытом заседании палаты общин:
«Противник продолжает развертывать свою подготовку к вторжению, непрерывно собирая суда и баржи; в любой момент может начаться крупное наступление на наш остров... Свыше 1700 самоходных барж и более 200 морских судов... уже собрано в различных портах вторжения... Я уверен в том, что нам удастся успешно отразить и в значительной мере уничтожить эти колоссальные силы, угрожающие сейчас нам, но, во всяком случае, что бы ни случилось, мы будем драться до конца».
Англичанам не хватало современного оружия, но они располагали миллионами противотанковых гранат, сделанных из пивных бутылок, содержащих смесь тринитротолуола с серой, причем они буквально жаждали пустить их в дело. Они знали также, что президент Соединенных Штатов, несмотря на всю ограниченность имевшихся у него и у них средств, был вместе с ними по крайней мере душою. Это соображение значило гораздо больше для их морального состояния, чем бумага, на которой могло бы быть зафиксировано соответствующее обязательство.
Таково, следовательно, было первое важнейшее решение Рузвельта в период войны — поддержать кажущееся безнадежным дело Англии всем, что он мог предложить в области материальной и моральной помощи. Это решение исходило исключительно от него самого. За всю его президентскую карьеру не было еще такого момента, когда ему пришлось бы встретиться с таким сопротивлением в его собственном официальном окружении, а также не было такого периода, когда его положение в стране было бы менее устойчивым. Его два главных консультанта-посла (Буллит во Франции и Кеннеди в Англии) были явно и открыто настроены пораженчески в отношении дальнейших перспектив Англии. Буллит, страстно настроенный в пользу французов, считал, что англичане предали своих союзников, поскольку Черчилль отказался отправить последние истребительные силы английской военной авиации во Францию. Кеннеди настойчиво предостерегал президента, что, «перейдя в этой войне на сторону союзников, не надеющихся на победу, мы попадем в невыгодное положение». Но при этом следует помнить, что Рузвельт принял свое решение и объявил о нем как раз накануне президентской выборной кампании и даже еще до того, как он выдвинул свою кандидатуру на третий срок, и до того, как узнал, что республиканским кандидатом будет Уэнделл Уилки вместо Роберта Тафта, Томаса Дьюи или Артура Ванденберга, то есть явных и открытых изоляционистов того времени. На это решение Рузвельта, без сомнения, повлияли стратегические соображения. Он прекрасно сознавал значение Соединенного Королевства как базы и роль английского военно-морского флота как оружия защиты Западного полушария. Но наряду с этим были также соображения морального порядка, имевшие для него еще большее значение. Тот факт, что он был лишен возможности дать сколько-нибудь удовлетворительный ответ на отчаянные мольбы о помощи, исходившие от Франции, вызвал у него, как мне кажется, столь горькое ощущение поражения, какого он еще никогда не испытывал. Он твердо решил, что подобное национальное унижение не должно больше повториться. Теперь он брал на себя руководство американским народом; при этом следует сказать, что большинство народа радовалось этому, поскольку оно было оглушено и ошеломлено происходившими событиями.
Письма, поступавшие в те дни в огромных количествах в Белый дом, были полны страха, но не перед какой-либо известной опасностью, а перед страшной неуверенностью и смятением, которыми был охвачен народ. Во многих письмах содержались жалобные призывы жен и матерей, обращенные к президенту: «Скажите стране, что вы не собираетесь посылать наших парней для участия в иностранных войнах. Обещайте нам не отсылать их из Западного полушария». (Как будто было бы лучше, если бы война велась в нашей части света и чтобы наши парни погибали в бразильских джунглях или на просторах Аляски!) Попадались также письма, в которых выражались опасения за нашу национальную честь и за будущее нашей свободы. Одно из этих писем было написано старым другом Гопкинса Уильямом Ходсоном — комиссаром общественного благосостояния в Нью-Йорке, так много сделавшим, чтобы привлечь к Гопкинсу внимание Франклина Рузвельта. Ходсон писал:
«Не может быть сомнения в том, что Америка находится на грани катастрофы, причем я вполне сознаю колоссальную ответственность, какую берут на себя президент и все его советники в этот мрачный час нашей истории. Я надеюсь, что президент выскажется и сообщит Америке все без утайки, как это сделал Черчилль в Великобритании, с тем чтобы мы могли закалить себя для предстоящих нам испытаний, которые американский народ еще не сознает полностью.
Что могут сделать наши граждане, чтобы оказать немедленную помощь союзникам всеми возможными средствами? Что могут сделать граждане для поддержки и поощрения усилий президента по реорганизации и увеличению производства вооружений в стране, и притом в самом срочном порядке?
Мне кажется, что все еще царит состояние летаргии и пассивности, и это может спутать и затормозить наши усилия, если мы вскоре не услышим сигнала тревоги, который может быть дан лишь президентом. Дай бог, чтобы мы не слишком запоздали!»
Ходсон погиб два с половиной года спустя при катастрофе военного самолета на пути в Северную Африку. Все же он дожил до того момента, когда бои у острова Мидуэй, при Эль-Аламейне и в Сталинграде принесли с собой перелом в ходе войны. Однако Рузвельт ни разу не дал четкого «сигнала тревоги», какого требовали Ходсон и многие другие; он дождался того, что этот сигнал тревоги был дан вместо него японской военщиной. За это его критиковали многие разумно мыслящие люди, включая самого лояльного его помощника — Генри Стимсоиа. Возможно, история осудит его за то, что он в 1940 и 1941 годах не выложил карты на стол и не потребовал откровенного объяснения с Конгрессом по вопросу о том, следует Соединенным Штатам вступить в войну и сражаться или нет. Я ничего не могу сказать по этому поводу. Я могу лишь выразить мнение, что, если бы он поступил так, он потерпел бы жестокое поражение, а Германия и Япония совместно завоевали бы к 1942 году всю Европу и Азию, включая Советский Союз. Я не решаюсь даже предположить, каковы могли бы быть результаты этого для Западного полушария. Впрочем, все это не имеет теперь большого значения. Как бы там ни было, но истории никогда не следует заниматься вопросами о том, что могло бы произойти. Франклин Рузвельт мог бы сделать и то, чего он не сделал, но так или иначе факт остается фактом, что решения, которые он принял в 1940 году по собственной инициативе, не призывая страну к оружию, привели к тому, что Соединенные Штаты должны были взять на себя ответственность не более и не менее как за руководство всем миром. Рузвельт объявил о своем решении в Шарлоттсвилле, в штате Виргиния, освященном гением Томаса Джефферсо-на, который в свое время мужественно и не дожидаясь полномочий Конгресса направил молодые Соединенные Штаты по пути приобретения господствующего положения на континенте и дал им тем самым, как он и надеялся, силу, нужную для того, чтобы не оказаться втянутыми в дела старого мира.
Шервуд Р. Рузвельт и Гопкинс. М.: Издательство иностранной литературы. 1958.