Исторические замечания

Древние времена. — Белорусское племя. — Влияние Литвы и Польши. — Отношение к Москве. — Положение западнорусского народа в XVIII веке. — Разделы Польши, присоединение Белоруссии к России. — Восстановление русской народности и православия. — Времена Павла I, Александра I, Николая. — Польское восстание. — Новейшее положение западного края.

Может быть поставлен вопрос: существует л и «белорусская этнография», т.е. следует ли трактовать отдельно материал, относящийся к этой западной отрасли русского племени? Существует ли самая белорусская народность?

Белорусское племя обратило на себя особенное внимание нашей этнографии только в последние десятилетия, именно со времени последнего польского восстания. До тех пору нас интересовались Белоруссией и знали ее очень мало сравнительно с теми, довольно многочисленными и частью прекрасными, работами по изучению этого края, какие сделаны были особенно в семидесятых и восьмидесятых годах. Со времени польского восстания относительно белорусской народности сделано было чуть не открытие: масса общества, прежде имевшая очень смутное представление о западном крае, вследствие переполоха, произведенного восстанием, внезапно увлеклась соображением, что этот край — русский. Это соображение было для большинства как будто новостью, и эта новость усердно пропагандировалась: к мероприятиям административным, утверждавшим русские качества этого края, присоединились втом же смысле мероприятия публицистические и ученые — в области археологии и этнографии. Доказывалось не только то, что край этот — русский, но что западнорусская или белорусская народность даже не существует: до такой степени она составляет то же единое русское племя без всякого отличия от его коренной массы, что «Белоруссия» есть только географический термин1.

На этом основании не было бы надобности выделять белорусскую народность и подвергать ее специальному изучению; между тем это делалось давно и делается до сих пор. В чем же дело? То, что белорусское племя по своему происхождению и основным чертам своего этнического характера принадлежит к общему русскому целому, в этом нет никакого сомнения: в последнее время наблюдения над языком и бытом убеждают, что ветвь белорусская находится в ближайшем родстве именно с великорусской отраслью, в противоположность отрасли малорусской, более отдаленной от обеих, — но сказать, что нет никаких этнографических отличий белорусского племени, значит отказаться от исследования. Существование белорусского «племени» не подлежит сомнению: вопрос идет только о том, насколько и в каких сторонах своего характера это племя отличается оттого великорусского, которое составило зерно и господствующую народность русского государства? Ответ на это дают история племени, его язык и бытовые черты.

Писанная история не знает на пространстве древней Руси единого однородного племени и, напротив, указывает целый ряд племен, которые летописец, очевидно, считает принадлежащими к одному целому, но на частной отдельности которых он настаивает, упоминая несколько раз, что это был и отдельные роды, севшие на разных местах и имевшие каждый свои обычаи; некоторым из этих родов, в самой глубине России, он приписывал даже ляшское происхождение, как в Новгороде особенным образом отличает «словен». Племенные названия приведены у Нестора весьма отчетливо, с указанием географического положения; впоследствии эти племенные названия забываются (след некоторых из них сохранился в местных географических названиях соответствующих краев) и входят в употребление названия «земель» или княжений. Начинавшееся объединение, которое создавалось близкой родственностью племен, христианством, господством князей одной династии, возникшей письменностью, военными походами и развивавшимися торговыми сношениями, не могло, однако, скоро стереть тех местных бытовых особенностей, какие существовали раньше; как в целой жизни древней Руси новая культура, открывшаяся с христианством, долго не могла преодолеть старого обычая (благочестивые люди еще в XIV столетии жалуются на народное двоеверие, следы которого хранились, как известно, еще долгое время), так, вчастно-

и, новые условия быта долго не могли стереть и тех отличий, какие отделяли в древности разные части русского племени друг от друга. «Поляне», «древляне», «радимичи», «вятичи», «дреговичи», «кривичи» и т.д. ко временам летописца уже не называются этими именами и обозначаются политическими названиями земель и княжений, но без сомнения еще оставались полянами, древлянами и т.д. по старым племенным особенностям. Публицисты, полагавшие, что Белоруссия есть только географический термин, т.е. что белорус не отличается ничем от всякого русского, забывают, как произошло образование позднейших оттенков русского племени: считаем нелишним остановиться на этом, потому что в этих решениях отражается довольно обыкновенное в популярном обращении непонимание, и они еще плодят это непонимание. Многим у нас как будто кажется, напр., что белорусы (как и малорусы) составляют просто отрасль вполне сформированного уже в древности, цельного русского народа, отрасль впоследствии более или менее попорченную, тогда как главный русский народ, создавший единодержавное русское государство, остался «чистым», подлинным, неиспорченным русским народом. Но простые показания новых исторических и филологических исследований представляют дел о совсем иначе: этого древнего единого «чистого русского» народа не было; он только начал складываться в известную цельность вто время, когда первобытная жизнь русской земли была нарушена разнородными внутренними и внешними событиями. В среде племен начиналось сближение, бывшее предвестием того объединения, которое совершилось потом в Москве и которое имело своим гнездом и наиболее удобной почвой княжества северо-восточные; между тем, к тому же и немного более позднему времени произошел внешний разгром русских земель с нашествиями татар и литовцев; и когда на северо-востоке, наперекор татарскому игу, созревает московское единодержавие, русский юго-запад, покоренный Литвой, образует особое княжение и через политические связи с Польшей начинает тяготеть волей и неволей к этой последней. Весьма возможно, что в других исторических условиях, напр., если бы московское царство сложилось и окрепло не к XVI—XVII веку, а несколькими столетиями раньше, иначе сложилась бы и жизнь племенная, — но втех данных, какие образовались с татарским и литовским нашествиями, с политическим разъединением и ослаблением всего тогдашнего русского мира, жизнь племенная стала не вол ьно ежи ваться с тем и уел овия м и, какие давались внешними событиями. Русский север был отделен от русского юга и запада; скрепилисьотдельные племенные группы под влиянием различных бытовых условий, и те зародыши племенной индивидуальности, которые могли бы стереться в общении с другими частями своего собственного родного целого, теперь начинают развиваться отдельно, все больше давая место частным отличиям. В эту среднюю эпоху уже определяются те характерные черты, которые лежат в основе трех главных нынешних отраслей русского племени4, великорусского, малорусского и белорусского. Образование их шло почти параллельно. И заметим, что в основе процесса, совершавшегося в языке, лежали все-таки не одни упомянутые внешние причины, которые и фал и только второстепенную роль, а гораздо более давние местные племенные стихии; отличия русского севера и юга по языку возводят теперь, в отдельных случаях, еше к XI веку, и если представить себе, что об этом русском языке XI века мы имеем только весьма неполные свидетельства, то можно думать, что диалектические отличия были более обширны, чем нам теперь известно. Отличия русского севера и запада менее значительны, чем отличия севера и юга, и наблюдаются в памятниках позднее, но, во всяком случае, они являются раньше, чем началось польское влияние, которое так сильно возобладало в белорусской письменности и книжности с XV—XVI века и в котором находили прежде единственную причину отдаления белорусской речи от великорусской.

Таким образом, белорусский язык, или наречие, не происходит от вел и корусского, а разви вается одновремен но с н и м из близкородственных, но отдельных племенных элементов и в весьма различной политической и бытовой обстановке.

Различие белорусского наречия от великорусского, как мы заметили, гораздо меньше, чем различие великорусского и малорусского: северные русские племена (на востоке и западе) были ближе друг к другу, и в настоящее время некоторые филологи полагают возможным считать белорусе кое наречие как бы ветвью южновеликорусского. Дальнейшие исследования белорусского языка и обычая без сомнения ближе определят эти степени родства и процесс образования нынешних этнографических отличий; но очевидно во всяком случае, что основой белорусского племени и наречия были те старые племена, которые сидели на северо-западе древней Руси (кривичи, дреговичи и пр.), и в особенности первые, главными пунктами которых были Полоцк, Изборски Смоленск, но которые, вместе с тем, с очень древнего времени распространялись и далее на восток, содействуя русской колонизации бассейна Оки и верхней Волги, где потом возобладало племя великорусское. Таким образом, с одной стороны, племена западного края участвовали своими отпрысками в образовании самого племени великорусского; с другой, оставаясь на месте, сохранили и развивали отдельносвои первоначальные местные особенноети. Те объединительные стремления, которые возникают в русском племени с самого начала древней истории в христианстве, в общей грамоте, одной княжеской династии и пр., по внешним препятствиям не были доведены до конца и хотя надолго оставили следы и в западной Руси, но затем все более сильное действие стали оказывать другие условия, где история западного края пошла уже особняком, где все больше терялась прежняя связь с массой русского вос-точного племени. Это были отношения литовские и польские, вмешательство католицизма и унии, все возраставшее влияние польского политического строя, изменение нравов и обычаев в смысле этого и т.д. Эти отношения достаточно известны; прибавим только, что в объяснении их до сих пор остаются неточности, внушаемые новейшими политическими враждами и пристрастиями. Польско-русские отношения на западе изображаются обыкновенно у наших новейших популярных историков как один ряд насилий, где в жизнь русского западного племени врываются внезапно чуждые элементы и где народ, покинутый высшими сословиями, остается безгласной жертвой — до тех пор, пока его право восстанавливается в последние века вмешательством, успевшей вырасти подле, могущественной русской империи... В действительности, события шли не так внезапно и не одним путем насилия. Бывало, старинные историки изображали, напр., начало русско-литовских отношений в роде какого-то неожиданного театрального эффекта: «из глубины лесов вышло племя неведомое, дикое, воинственное, с жаждой завоеваний; во главе его стал грозный воитель, он овладел русскими землями и т.д.; это племя была Литва, его предводитель был страшный Геди-мин» и т.д. Оставалось непонятно, откуда взялось дикое воинственное племя и как мог внезапно совершиться переворот, поставивший на месте западнорусских земель новое сильное «литовское княжество». Похоже на это рассуждают иногда и новейшие популярные историки. На самом деле внезапности не было: западные княжества давно уже, задолго до Гедимина, были знакомы с Литвой, бывали с ней в мирных отношениях или встречались в войнах; давно русская стихия оказывала влияние на Литву, так что позднейшие явления в жизни литовского княжества были подготовлены уже более ранними связями. Литва получила господство политическое, но русская культура взяла верх, потому что была выше грубого литовского быта; основание литовского княжества в русских землях стало как будто только сменой княжеской династии или слиянием двух династий, — но уже вскоре положение дел усложнилось отношениями к Польше. Соединение Литвы с Польшей при Ягел-ле было пока соединение внешнее и не крепкое. Литовское княжество еще дол го, в течение почти двух столетий, сохраняло свою внутреннюю русскую жизнь и ревниво охраняло свою отдельность, но мало-помалу, в долгих политических отношениях с государством иного характера и иной религии, эта отдельность ослабевала, и с конца XVI века русская стихия все больше подпадает польскому влиянию, политическому, религиозному и культурному. С этого времени в особенности начинается полонизация высшего и частью среднего класса, которая была тяжким ущербом для дела западнорусской народности; высшее сословие, раз вступив на эту дорогу, обыкновенно уже окончательно отрывалось от своего народа. Входя в состав польского панства, оно принимало вместе и католичество; свой народ становился чужим, и материальное, и нравственное состояние народа, предоставленного самому себе, дошло, наконец, до самого бедственного упадка. Следующие поколения ополяченно панства уже совсем забывали о своем русском происхождении и умножали ряды шляхетской нации. Народ, частью полунасильственно, был обращаем в католицизм или унию, частью был пренебрежен и в массе сберегстарый язык, обычаи, но был слишком слаб, чтобы зашититьсвое предание, — как мог народ защитить свое предание на юге?

Это были, без сомнения, весьма печальные страницы в истории русской народности. Но что было причиной ее прискорбного падения? Популярные историки причину всего видят в ненасытной и злобной пропаганде католицизма и в измене русского боярства. Католическая церковь, как известно, давно питала планы распространить свое господство на русский восток; ее представители не всегда отличались духом христианской любви, и для целей веры слишком часто употреблялись средства не весьма правдивые и гуманные — как это бывает доны не едва л и не во всех исповеданиях, но в лучших людях бывало, без сомнения, и совершенно искренне убеждение, что именно эта церковь была «единоспасающая» — точно так же, как в среде принимавших католичество русских бывали люди, получавшие то же убеждение, или угнетаемые чувством своего собственного церковного упадка. Подобным образом замена своей народности польской бывала иногда расчетом грубого личного честолюбия и выгоды, но едва ли не чаще бывала результатом естественной борьбы двух различных культур — результатом непреднамеренным. Трудно себе представить поголовную «измену», всеобщее предательство; столь широкое явление, как полонизация высшего сословия, имело не одни мелкоэгоистические основания, и не только отрицательные, но и положительные причины. И действительно, эти причины были и заключались, с одной стороны, в политическом значении шляхетства, значении, которое отвечало естественным стремлениям боярства приобрести самостоятельную роль, и с другой — в более высокой степени культуры, какая представлялась польским бытом высших сословий. Что касается первого, то известно, что польская шляхетская вольность не только в западной Руси, но и в самой восточной России бывала не раз предметом сочувствий русского боярства, и не только в XVI—XVII веке, но и в XVII1-м. В русском государстве стремления подобного рода остались безуспешны, встретив слишком сильную преграду в безусловном самодержавии; нотам пример был налицо и подражание было совершенно возможно. В деле образования Польша XV—XVII века представляла пример такого развития школы, ученых и литературных интересов, какого не бывало в русских землях: ни в Москве или Новгороде, ни в Киеве, ни в Вильне. Россия XVI века едва выступала из мрака, принесенного татарским игом; образованным иноземцам она казалась страной варварской и по нравам, и по отсутствию ученых школ, о котором почти неизменно упоминают иностранные путешественники того времени. Польша в этом последнем отношении, напротив, шла в уровень с западной Европой: она приняла деятельное участие в движении гуманизма, в истории которого имела своих знаменитых представителей; в нее перешло и то религиозно-научное возбуждение, какое сопровождало реформацию; в самой Польше реформа нашла ревностных сторонников, и какова бы ни была социальная подкладка протестантского движения в Польше, оно затрагивало слишком глубоко величайшие интересы мысли и религиозного чувства и, мимо практических социальных побуждений, не могло не подействовать на умы своих приверженцев и не становиться искренним убеждением и образовательной силой. Если в самой московской России, среди твердо установившегося православного предания и быта, прорывались в известных ересях идеи характера рационалистического и протестантского, то естественно, что здесь, в свободном заявлении подобных идей, среди открытого установления протестантских общин и богослужения, эти идеи получали возможность открытого распространения. Происходило невиданное брожение умов, и, как известно, кроме протестантов польских появились и протестанты западно-русские. Если в этом брожении одни из русских остались верны православию, другие увлекались протестантством, третьи переходили в католицизм, то, очевидно, была здесь не одна грубая измена, но и отражение великого религиозно-образовательного спора и борьбы, которые наполняли тогда весь западноевропейский мир и касались слишком важных вопросов человеческой мысли и совести. Польское (и западнорусское) протестантство имело действительно убежденных последователей, — как таковых же имело, вероятно, и польско-русское католичество.

Известно, как западноевропейская реформация, сначала поразившая католическую церковьевоим неожиданным и необычайным распространением, вызвала, наконец, в этой церкви реакцию, которой удалось уничтожить многие плоды, приобретенные реформой. Эта реакция была страстная, фанатическая почти до безумия, но вместе тонко рассчитанная и, по принципу, не останавливающаяся перед «средствами», которые все должна была освящать цель. Иезуитский орден, будучи высшим выражением этой реакции, явился в Польше бороться с реформой, а также и с православием. Известен способ действий иезуитства, который был бедствием не только для западной Руси, но и для самой Польши, отождествив всю политическую судьбу разноплеменного и разноверного государства с темной и ожесточенной религиозной нетерпимостью. Здесь опять мрачная сила иезуитства была не специально направлена на одно русское православие, но и на само польское разноверство, т. е. опять мы встречаемся с целым стихийным явлением европейской истории, которое отразилось на судьбе западнорусского народа. Но в прискорбных событиях XVI—XVII века и необходимость защиты православия против католицизма, а также и протестантства, положили основание южной и западной русской школе и литературе, которые были первым предвестием вступления русского народа на путь общечеловеческого просвещения. Рядом с этим получили начало те церковные братства, деятельность которых распространилась от Вильны до Киева и Львова и была сильным орудием самозащиты русского народа в эти тяжелые века. Что юго-западные школы были устроены па западному католическому образцу, это известно; самым языком преподавания делался язык латинский; форма братства была также заимствованная, — но в эти чужие формы было вложено самостоятельное содержание: это была, с одной стороны, возможность обороны против подавляющего влияния католической церковности и науки, а с другой — явилась здесь великая нравственная сила народного самосознания. Из новой школы выходили просвещенные иерархи, создавшие обильную церковно-полемическую литературу, которая не уступала католической в обширной учености своего времени; из этой же школы выходили не раз и отчаянные борцы за русскую народность в казацких восстаниях... Важность юго-западной школы для всего хода общерусского просвещения теперь оценивается достаточно, но, без сомнения, оценится еще выше, когда ближе будет разработана эта сложная и интересная эпоха. Известно, что русская юго-западная школа получила, наконец, большое влияние в самой Москве, несмотря на всю подозрительность московских руководящих людей ко всему, что носило какой-либо западный, действительно или мнимо латинский оттенок, — и впоследствии это влияние отразилось видной полосой входе нашего образования в XVIII веке: наша духовная школа сохраняла почти до наших дней следы своего старого юго-западнорусского источника в латинском духе. В конце XVII века, накануне Петровской реформы, в жизни московской России несомненно готовилось и частью совершалось своего рода преобразование под влияниями этой юго-западной школы, — преобразование, затертое и заслоненное потом более широкой и радикальной реформой Петра, но давшее и самому Петру подготовку и многих исполнителей для его планов1.

Заметим, что это движение, совершавшееся в юго-западной России в XVI—XVII столетиях, возникало совершенно независимо от России московской. Здесь были свои волнения и свои беды, неизвестные в московской России, — как всякого рода церковное брожение, внутренние политические столкновения с Польшей, как уния, иезуитская реакция и преследование, как восстания казацкие, в которых свою долю участия имела и Белая Русь; но здесь же созревало и народное сопротивление, одним из выражений которого было упомянутое образовательное движение, созданное одними юго-западными силами и отсюда потом распространившееся на московскую Россию. Общее было одно — старое православное предание, которое разрабатывалось здесь с известным своеобразным оттенком, который и был замечен в Москве, стоявшей за свою односторонность. Здесь уже издавна складывались формы жизни, вышедшие из особых условий края; издавна было свое русское законодательство; до последнего времени держался русский язык как язык суда, администрации и самого «литовского» двора; в первые годы XVI века делается замечательная попытка перевода Библии, «доктора» Франциска Скорины; сюда бежит гонимый в Москве первый русский типографщик; сюда уходит князь Курбский и примыкает к совершавшемуся здесь религиозно-полемическому и образовательному движению; здесь печатается первая русско-славянская библия; здесь основывается ряд русских типографий, делающих массу изданий прежде, чем печатное дело установилось в Москве; наконец, здесь образуются новые формы общественной деятельности в виде церковных братств и появляются первые опыты русской науки в юго-западных школах... Все это совершалось в своей местной среде и носило на себя ее известный отпечаток, в котором было много несходного с тогдашним московским типом нравов и понятий, но который тем не менее был русским. Несколько столетий, в течение которых происходили эти явления, закрепили эту местную особенность юго-западной жизни и дали ей своего рода историческое право.

В XVII столетии тип юго-западного человека носил свои определенные черты, которые видимо отличали его от человека московского. На юге долгими историческими судьбами сложилась целая особая народность, которая для северных русских казалась столь чуждой, что могла даже называться «черкасской»; русские западные были «литовские люди»: руководствуясь непосредственным соображением, что русское можетбытьтолькотакое, какое онобыло в Москве, московские люди не думали о том, что это западное русское издавна жило особняком от восточной Руси и тем самым могло приобрести свои несходные черты; москвичи полагали, напротив, что эти черты пришли исключительно из польского, «латинского» влияния. Известно, какими недоразумениями и недоверием сопровождались первые встречи московских людей с учеными киевлянами и белорусами (не прошло полвека, и всамую Москву нахлынули не только латинские, но и немецкие влияния); эти недоразумения являлись и при встречах на месте с населением западного края, напр., в походах царя Алексея Михайловича в «Литву». Совершенно понятно, что московские русские относились враждебно к унии, которая — как было с самого начала ясно в предположениях ее начинателей и в самом выполнении — была только шагом к католичеству; но они не совсем сходились и с самими западными православными1. Это последнее представляется странным: по-видимому, русские являлись для православных защитниками их дела и должны бы встретить полное сочувствие, — но и здесь сказалась историческая разница нравов и культуры, делившая две отрасли одного племени.

Со второй половины XVII века Россия волей и неволей все больше втягивается в русско-польские отношения юго-западного края и вмешивается вдела русского православного народа, находившегося под польским владычеством. Факты этой истории, тесно связанной с судьбой всего польского государства, известны: дело завершилось к концу XVIII столетия тремя разделами Польши. В чем же зак-лючалосьтеперьотношение русского правительства (представлявшего собой русское национальное начало) к народу юго-западной Руси? Историки Малороссии и Западной России не раз указывают в этом отношении империи к юго-западным отраслям русского народа длинный ряд недоразумений, взаимного непонимания, даже раздражения, причем это последнее могло с полной силой высказываться только с сильнейшей стороны. В этом недоразумении действовали весьма различные причины: политика прежних веков мало думала о народных массах и их желаниях; этими массами распоряжались как чисто служебной силой, распределяли их по простому территориальному расчету, делили земли, не обращая внимания на желание или нежелание их населений; народные стремления и фал и при этом самую последнюю роль. Таким образом могло и теперь произойти, что в разделах Польши целые миллионы русского народа отошли в руки Австрии, где они влачили с тех пор странное и печальное существование. Нередко обвиняют XVI11 век, или «петербургский период», его политику и дипломатию, не умевшие понимать «русского дела», и т.п. Справедливости ради следует добавить, что те соображения о «русском деле», на которые опираются теперь эти обвинения, в то время не существовали не только в видах правительств, но и в понятиях самой массы русского общества, не говоря о «народе», не имевшем понятия о политических делах; кроме того, у приверженцев исключительного национализма эти соображения и в настоящее время не отличаются особой ясностью и последовательностью. В самом деле, XVIII столетие вообще не помышляло о народе, «народ» — это была подневольная, служебная, — в громадном числе и в самой империи, и в южном и западном крае, о котором шло дело, прямо крепостная, — масса, не имевшая никакого голоса, состоявшая и, по тогдашнему мнению, долженствовавшая состоять под полной, исключительной опекой; в самом русском общественном строе другой взгляд на этот предмет, самая слабая попытка говорить в защиту народа принимались за покушение против целости государственного порядка, — и если положение вопроса было таково у себя дома, относительно народа, составлявшего самую русскую империю, то нельзя было ожидать, чтобы другая точка зрения была применена к такому же крепостному народу другого государства. Очевидно, что главной основой для действий правительства были здесь соображения чисто внешние, политические. С точки зрения «народной», выставляемой в настоящее время, дело Польши и юго-западного русского края должно было бы решиться в XVIII веке совершенно иначе, чем оно решалось: Польша должна бы быть оставлена в покое в ее этнофафических фа-ницах, и у нее не должны были быть отнимаемы средства к внутреннему преобразованию, которое предвиделось, а Россия могла бы стремиться только к освобождению того русского населения, которое чувствовало нарушенными свои народные и религиозные права. В XVIII веке о народности не думал и вовсе, выдвигался на сцену вопрос религиозный, защита прав «диссидентов», а главным образом имелись в виду цели политические — уничтожение беспокойного соседа и увеличение государственной территории. Было чистой случайностью, что в трех разделах Польши на долю России достались западные и южные земли, населенные русским племенем, а, например, Пруссии достались земли польские и литовские1; причина была в геофафическом положении земель, — в другом углу бывшего польского государства, по этой же географической причине, Австрия получила два-три миллиона русского населения, совершенно однородного с жителями Волыни и Подоля!..1. В последнее время в оправдание политики императрицы Екатерины доказывают, что мысль о разделах Польши принадлежала не русскому правительству, а Фридриху II (теперь это опять отвергается), но вопрос инициативы довольно безразличен, когда мысльбыла выполнена обеими сторонами. Что касается русского народа и общества, — о которых надо вспомнить, если идет речь о «народном вопросе» юго-западного края, — то, как замечено, они не имели здесь голоса, а может быть, и мнения: народ был безучастен к событиям далеким и мало понятным, и носился с собственным тяжелым положением; общество было едва ли не столь же безучастно, не зная дел западной Руси, с которой не имело н и каких бл ижай ших соотношений; еди нствен ное, что могло быть понятно, это — враждебный инстинкт к Польше, который не проходил cXVII века и до нашихдней. В существе западнорусского движения прошлого века, в борьбе ослабевающего православного населения против религиозных утеснений, несомненно бился живой исторический нерв; происходившие события имели несомненное цельнорус-ское национальное значение и с полным правом могли бы возбудить интерес в обществе, себя сознающем и имеющем возможность выражать свое сознание, — но того и другого не было в русском обществе прошлого века, и интерес отсутствовал. Здесьопять, как во второй половине XVII века, мы встречаемся с фактом исторического разъединения и отчуждения: западная отрасль племени так долго жила отдельной жизнью, так долго была частью чужого государства, что это разъединение и было понятно, а более высокое представление о народной солидарности, о народном праве и т.п. не существовало. Как в старину самые настоящие русские западного края были, по понятию людей московского царства, «литовские люди», так и теперь люди «белорусские» были порядочно чужды русскому обществу: история была малознакома, народные стремления — маловразумительны; «Белоруссия» была новая страна с теми же помещиками и крестьянами; помещики были поляки (не столько чистые поляки, сколько ополяченные старые русские землевладельцы), а в этом качестве они именно и были близки русскому помещичьему обществу, как, с другой стороны, Белоруссия доставила новый материал для раздачи крестьянам; здесь, как и в Малороссии, «освобождаемый» от Польши русский народ оставался в руках польских помещиков, и крепостное право упрочилось силой русской администрации.

Таким образом, воссоединение русских земель имело, по преимуществу, характер политический; они подпали русскому административному распоряжению, но были еще далеки от национального слияния: ни русские в империи не считали этих земель тождественны ми с Россией, ни местные русские не утратили своей бытовой и культурной особенности. Один из историков этого края, новейший белорусский патриот, ревностный партизан объединения, сам приводит целый длинный ряд примеров этого исторического разногласия и недоразумений в эпоху присоединения.

В XVIII веке православные элементы юго-западного края, издавна различным образом связанные с православной жизнью московской России, ожидали от сильной империи помощи в своем трудном положении в польском государстве. Надежды на Россиюособеннооживилисьс воцарением Елисаветы Петровны и придали новое мужество местным православным в борьбе за права своей церкви; но им пришлось долго ожидать помощи, между тем как уния делала все новые приобретения в западном и части юго-западного края. Доходило до того, что в среде самих униатов являлась, наконец, реакция против излишнего усердия тех ревнителей унии, которые торопились все более сближать и, наконец, смешать ее с католицизмом; на насилия сам народ стал, наконец, отвечать насилием. Таковы были события в Малороссии в 60-х годах прошлого столетия, напр., гайдамацкие восстания и уманьская резня 1768 года. Если не случилось подобных восстаний в Белоруссии, то лишь потому, что здесь народная масса была гораздо более подавлена и не имела внешних способов сплотиться для сопротивления. Борьба западных православных и крестьянские восстания на юге указывали, где заключались причины волнений и в чем состояли народные желания, но эти желания не нашли себе русской поддержки. Гайдамацкие восстания в польских землях были усмирены русскими войсками: «подавлена была даже Запорожская Сечь, причем эти православные ужасные люди показали именно русскую доблесть. Когда у них перед приходом русского войска поднялись толки, что нужно биться и с русскими, то большинство решило, что нельзя воевать против русской царицы».

«К величайшему прискорбию, — продолжает г. Кояло-вич. — все это дело подавления народного восстания в Украине вели русские люди, или не понимавшие западнорусских народных дел, или даже преданные полякам. Русский посол в Варшаве, наводивший не раз ужас на польских крикунов о вольности и заставлявший польские сеймы делать что ему было угодно, князь Репнин, в действительности, был другом поляков, не бунтовавших против России, и был всегда весьма недружелюбен к русским западной России... Еще более был расположен к полякам усмиритель гайдамаков, генерал Кречетников...»

«Вследствие таких обстоятельств, в усмирении гайдамаков сделано было много вопиющих ошибок и несправедливости. Так, усмиренные разделены были на две группы и русские подданные препровождены для наказания на восточную сторону Днепра, что было совершенно естественно, а другие — подданные польского государства — переданы польским властям. Новыми ужасами поражена была украинская земля... Мало того, польские паны, не участвовавшие в барской конфедерации, старались обратить русские войска в средство для восстановления своей расшатанной помещичьей власти над русскими крестьянами своей страны, и не раз достигали этого...»1

В 1772 году произошел первый раздел Польши. По словам того же автора, «раздел этот произведен так, что России досталась самая неплодородная часть русской Польши, восточная Белоруссия, а самая богатая по земле и энергии народа Украина, к изумлению и прискорбию русского населения ее, осталась под властью Польши, и, что еще более странно, к этому разделу привязалась держава, не положившая никакихтрудовдля усмирения буйной Польши, именно Австрия, получившая даром, к великой обиде русского народа, Галицию, не выдававшуюся ни польской, ни даже русской смутой, хотя несомненнотяготевшую и к Украине, и к России вообще»1.

Присоединение к России имело такое действие, что уния стала исчезать в этом крае сама собой, без всяких усилий со стороны правительства и даже без всяких забот о ее сохранении со стороны униатов; но совершенному ее падению помешало само правительство — известным указом о веротерпимости, по которому все должны были спокойно оставаться в своей вере. Этот указ насильственно задержал в ун и и многих, которые были уже готовы бросить ее; разрешение переходить в православие дано было только через несколько лет по настояниям Конисского. «Втоже время, — говорит тот же историк, — Екатерина II сделала другую ошибку, еще,труднее поправимую. Чтобы надежнее привлечь к России поляков Белоруссии и отвлечь их от польского фанатического духовенства, Екатерина не уничтожила в этой стране иезуитов, а, напротив, вверила им воспитание белорусского юношества, а остальную латинскую иерархию Белоруссии старалась направить на путь самостоятельной, независимой жизни под руководством известного гуманного латинского митрополита, Сестренцевича. Иезуиты — эти всемирные развратители верующих латинского закона — страшно развратили белорусскую интеллигенцию, приготовили фанатиков и латинства, и полонизма, а гуманный Сестренцевич стал загонять в латинство униатов. Сдавленные со всех сторон, униаты сами стали защищать себя»2. Дело втом, что между униатами обнаружилось стремление к очищению унии от ее католических прибавок и к сближению ее с православием.

Для остальных русских земель, оставшихся под властью Польши, прежний польский порядок вещей продолжался еще двадцать лет до новых разделов, хотя движение в пользу православия продолжало созревать. В 1793 году произошел второй раздел Польши, в память которого была выбита медаль с изображением карты отнятых областей и с надписью: «Отторженное возвратим». Надпись была верна втом смысле, что возвращались в самом деле области, когда-либо принадлежавшие России, и русская жизнь в них восстанавливалась; но ошибочна в том отношении, что второй раздел не возвращал всех русских областей Польши. «По второму разделу к России отошли только часть Белоруссии по Динабург, Минск и Пинск, и часть западной Малороссии от Пинска до Каменца-Подольского, почти по прямой линии. Остальная часть Белоруссии, до Немана и дальше, и Волынь до Галиции и Холмской области остались за Польшей»1. Галиция и часть Холмской области оставались, еще по первому разделу, за Австрией.

Страшное раздражение поляков после второго раздела имело следствием восстание Костюшки, которое окончилось третьим и окончательным разделом Польши в 1795 году. К России отошла западная часть Белоруссии и восточная часть Литвы; Пруссии досталась Литва за Неманом, северная половина Польши с Варшавой и даже часть белорусского племени в Подлесье и нынешний белостоцкий уезд Гродненской губернии; Австрия получила южную Польшу и еще более врезалась в русскую Холмскую область. Этот раздел удержался не долго. Наполеоновские войны снова пробудили надежду поляков на самостоятельное политическое существование, но герцогство варшавское продержалось недолго, и с венского конгресса установились те политические границы Польши и юго-западных русских земель, какие существуют до сих пор1.

Второй и третий разделы опять усилили движение униатов к православию; по счету г. Кояловича, в 1794 и в начале 1795 г. присоединилось к православию больше трех миллионов униатов, но не без волнений и насилий, по его собственному указанию; вся Малороссия и восточная часть Белоруссии как будто не знали унии, и она оставалась только в западной части Белоруссии, наиболее затронутой польским и католическим влиянием2.

Но успех восстановления русской и православной стихии в западном крае был непродолжителен. Положение вещей сильно изменилось со вступлением на престол Павла. Как известно, этот император сожалел о печальной участи поляков; он выказал свое внимание к Костюшке, освободил много поляков из сибирской ссылки, возвращал им конфискованные имения, уже отданные русским, восстановил действие Литовского Статута, от которого в восточной Белоруссии успели уже отвыкнуть, и, словом, открыл дорогу к восстановлению старых польских порядков, — конечно, с тем влиянием бытовым, какое они производили в старое время. Страна снова очутилась под польскими воздействиями и в польских руках. «Два обстоятельства сразу, — говорит историк, — упрочивали то и другое еще при императоре Павле. Поляки при нем введены в русское дворянство и русское чиновничество. Перед ним открылась вся широта прав русского дворянства и стремлений русского чиновничества. Их власть в западной России наделе стала гораздо сильнее, крепче, чем во времена польского государства. В этом не трудно убедиться, если вспомнить, что тогда было в России крепостное право, которое должно было лечь новой тягостью на западную Россию. Польское холопство — неоспоримо худшее состояние, чем крепостная зависимость в России; но, при слабости польского государства, особенно при его разложении, холопство в западной России часто было очень страшно панам. От него они часто не могли спокойно спать и потому принуждены были иногда против воли давать ему льготы. Россия со своей государственной организацией, полной силы и способной всегда восстановить порядок, избавляла польских панов от этого страха. Они могли спокойно давить хлопа, лишенного всякой возможности и надежды обуздать пана. В довершение всех бедствий западной России, к императору Павлу нашла доступ и латинская иерархия»1.

В то время принимались усиленные меры к подавлению революционных начал, распространявшихся из Франции, и считалось нужным общее действие всех консервативных и религиозных сил без различия исповеданий. Иезуиты проникли даже во дворец; католическая иерархия западного края вновь получила значение; православная пропаганда против унии остановлена, и униатские епископства получили прежнее влияние. «Словом, западная Россия едва сделала решительный шаг к восточной России, как столь же решительно должна была отступить назад к Польше».

Это положение вещей еще более укрепилось в правление императора Александра. Известны его отношения к польскому вопросу: его великодушие простиралось до того, что на Венском конгрессе он явился ревностным защитником польских интересов даже против своих союзников; известны его планы относительно Польши, против которых восставал Карамзин1. Поляки ожидали, что к царству польскому будет присоединена западная Россия; конституционное устройство, введенное в Польше (предположенное также и для России, но оставшееся неосуществленным), напоминало полякам о формах прежней политической жизни и как будто с ведома и сознания самой власти ставило их выше русских; вместе с тем это устройство порождало недоразумения; преувеличенные надежды мешали благоразумию — уже в царствование Александра происходили конституционные столкновения и, в результате, росли раздражение, ненависть к русскому господству, заговоры, тайные общества, наконец, в первые годы царствования имп. Николая — открытое восстание, закончившееся суровым усмирением, совершенным уничтожением конституции, удалением множества деятелей восстания, втом числе многих даровитейших людей, или весылку или вэмиграциюс ее болезненными и бесплодными волнениями. В конце тридцатых годов совершенно было известное, на этот раз окончательное, воссоединение униатов. В 1862 году — новое восстание, в 1863 — новое усмирение.

Такова была вкратце история отношений западнорусского края к государству, которого в течение нескольких веков он был составной частью. Несмотря на разделы прошлого столетия, прервавшие старое польское владычество, этот край был так тесно связан с Польшей прежней историей и ее культурными влияниями, что и долго впоследствии тянул к Польше втой или другой степени, втом или другом отношении. И несмотря на то, что этот западный край был несомненно русский по массе своего населения и историческому преданию и что, поэтому, его слияние с русским целым представлялось весьма естественным, — история этого воссоединения указывает, что оно не было, однако, простым слиянием тождественных стихий: западная Русь нуждалась в обеспечении своей церковной жизни и в народном освобождении, — и нашедши, до известной степени, первое, долго не находила второго; что Россия, в этих отношениях к западному краю, руководилась гораздо менее чувством национального единства, чем внешними политическими соображениями. Оттого историк, смотревший на события с точки зрения интересов западного края, находил столько поводов скорбеть о том, что так часто забывались, в эпоху присоединения, самые жизненные потребности западнорусского народа, так часто, что даже освобожденный, он отдавался опять в жертву тому же прежнему господству чужой церкви, народности и культуры. Если в исторических преданиях, при всем единстве племени, западнорусский край издавна представлял свои местные особенности I относительно Руси восточной; если его быт государствен-1 ный складывался впервые в те же отдаленные века, когда,! совсем отдельно, полагались первые основания московско-1 го единодержавия; если потом, в течение многих столетий, I западный край жил в политическом единстве с Польшей и I под сильными влияниями ее быта, не прекращавшимися, в| сущности, до 1860-х годов, а в последних отголосках даже ] до наших дней, — то нет мудреного, что народность этого 1 края могла приобрести такие особенные черты, которые | заставляют отличать ее, как особый оттенок русского наци- 1 онального целого. Это самое чувствовалось в XVII столе- 1 тип, когда московские люди продолжали считать своих за- I падных братьев людьми «литовскими», а последние с неко- .1 торой недоверчивостью относились к москвитянам; ив] XVIII веке, когда при самом возвращении «отторженного», 1 на западный край смотрели скорее как на польский, чем 1 как на русский; и даже в настоящем столетии, когда до пос- 1 ледних восстаний русская власть сама содействовала под- I держанию здесь господства польского элемента над русским. ;

Новый взгляд на народные отношения западного края возникает, более или менее сознательно, только с 1860-х ] годов, с последнего польского восстания. До тех пор рус- I ское общество почти не задавало себе вопроса о характере и ] судьбе этого края. Нужно было сильное потрясение, нужно было, чтобы оно стало предметом европейских толков, что- j бы польский вопрос чуть не повел к политическому вмеша- j тельству, — для того, чтобы вопрос о западном крае стал, наконец, и перед нашим общественным сознанием... Мы вдруг открыл и, всего с 1860-х годов, что западный край есть ] край русский; поняли, что до тех пор он был заброшен, что ' нужно изучить его, дать возможность его русской народности освободиться от чужого гнета и т.д.... Почему не случилось этого раньше? — на это ответить, кажется, не трудно. Тот внутренний порядок вещей, который господствовал в русском обществе до середины 1850-х годов, оставлял общество почти равнодушным в вопросах подобного рода; оно не имело голоса даже в делах, касавшихся самым тесным образом его собственных интересов, и тем более были ему недоступны предметы политического характера, каковы были дела польские и белорусские. Политическая литература и публицистика не существовали; не было достаточного знания самой истории; речь о народе и требованиях народного блага была невозможна — для всех подобных вопросов давалось готовое официальное решение, не подлежавшее обсуждению. Результатом было, во-первых, не знакомство общества с положением вещей, а наконец равнодушие. Впоследствии наше общество не раз винили за его безучастие к делам западной Руси, к этому животрепещущему интересу русской народности — ставили это на счет оторванности от «почвы», отступлению от народных начал и т.п.; но упомянутые обстоятельства должны очень ограничить эти обвинения. Возможность общественного участия к этим вопросам явилась только с тех пор, когда сама русская жизнь была до известной степени освобождена от лежавших на ней стеснений; западнорусский вопрос мог стать предметом общественного интереса лишь с тех пор, как начались преобразования прошлого царствования, как явилась некоторая свобода печати и совершилось освобождение крестьян.

В это время и сделано было упомянутое открытие. К сожалению, однако открытие сделано было среди чрезвычайных событий, влияние которых и отразилось на истолковании западнорусского вопроса. Шло усмирение польского восстания; для опровержения польских притя-1 заний, находивших отголосок в европейской печати и дип-| ломатии, надо было доказывать, что западный край есты край русский; для истребления всех корней восстания со4 чтенобыло нужным принимать крутые меры, как уничто* жение польского землевладения, удаление польских людей! заглаживание самых исторических следов польского пре-1 бывания в крае. Среди внутренних тревог, взволновавших в] те же годы само русское общество, и под внушениями еще! ранее начавшейся и тогда вполне раскрывшейся реакции,! исполнителями дела остались люди известного консерва-1 тивного оттенка, и, всилу чрезвычайных обстоятельств вре-1 мени, вопрос устранен был от свободного обсуждения в об-] щественном мнении и печати. Взамен того, после первых! крутых мер, в самой администрации западного края проис-1 ходили перемены, которые, в глазах наиболее ревностных1 белорусских патриотов и публицистов славянофильских,] казались даже отступлением от настоящей защиты русско-Ш го дела в западном крае, а с другой стороны, адвокатами I местного польского интереса явились люди, которых точка I зрения была крепостническая; независимое суждение о 1 предмете рисковало только навлечь инсинуации с разных ] сторон и действительно высказывалось очень редко... Вве-лсн пс нового порядка, восстановление русской народное-1 ти в западном крае, совершаясь рядом с репрессивными мерами против поляков, носило также какой-то принудительный характер, и основным мотивом восстания русской народности являлось не столько внимание к особенностям и бытовым преданиям местного русского народа, сколько обычное административное стремление к одноформенно- I сти. Известно, что для этого дела на месте употреблены были люди, вызванные из Петербурга и внутренних губерний.

люди, обыкновенно раньше не знакомые с краем, не приготовленные понять его особенности, и которые, наконец, искореняя польское, желали искоренять и местное русское, где оно было не похоже на русский быт внутренней России, — та же старая черта взаимного непонимания и невнимания к этнографическим и историческим особенностям западного края. Это последнее возмущало, наконец, и тех, более просвещенных, из наших исследователей, которым в то время случалось жить и действовать в крае1.

С этих только пор, с 1860-х годов, начинается первое серьезное этнографическое изучение западного края в нашей литературе. Оно успело выразиться потом несколькими замечательными трудами, хотя до сих пор представляет много немаловажных пробелов, как подобные пробелы остаются и в целом понимании положения этого края... Обзор всего хода белорусской этнографии, начинающейся — прежде всего в польской литературе — с первых годов нашего столетия, укажет, вместе с тем, как вообще вопрос о западном крае представлялся русскому обществу.