Русские работы по белорусской этнографии

Путешествие имп. Екатерины II. — 1820—30-е годы. — Труды протоиерея Григоровича. — П.М.Шпилевский. — «Сборник песен»

1853 г. — Издания Географического Общества. — Книга Без-Корниловича. — Труды офицеров генерального штаба по описанию западного края: А.Коревы, П.Бобровского, И.Зеленского, М.Цебрикова.

Резкий поворот в судьбе белорусской этнографии начинается с последнего польского восстания. В русском обществе, можно сказать, в первый раз явилось тогда несколько отчетливое представление о западном крае как о русском, и лишь околотого времени началось первое внимательное и научным образом поставленное исследование западнорусской ветви русской народности. Это было новое, после уничтожения унии, «воссоединение» западного края с русским центром; к сожалению, дело, поднятое в 1863 году в исключительных обстоятельствах, до сих пор остается натянутым, неясным и обоюдным. Интерес общества к западнорусскому вопросу не был, или немогбыть, полный: в сущности он был поставлен только с тесно политической точки зрения, почти исключительно в смысле антипольских репрессалий, и собственно народно-общественная сторона дела не нашла в то время, да и после, возможности выясниться и высказаться...

Упомянутое воссоединение русской народности было очень запоздалое: главные части белорусского края почти уже сто лет находились в соединении с империей, и можно было бы ожидать, что национальные инстинкты раньше окажут свое действие и произведут то слияние, о котором стали так много говорить с 60-х годов. Причины этой запоздалости отчасти отмечены выше. Слияние возможно лишь тогда, когда для него работают не одни внешние, но и внутренние силы, не только политические, но и общественные, народные, образовательные. Между тем, как мы видели раньше, сама власть долгое время смотрела на западный край как на вполне или наполовину польский, и так называемый культурный, и вместе владельческий, класс был в самом деле польский или полонизованный до такой степени, что русская доля его была почти незаметна, оставалась почти без влияния. Русское общество, до конца 50-х годов, было почти чуждо западнорусскому вопросу: оно не имело никакого голоса в предметах, имевших какой-нибудь политический оттенок, и занято было теми заботами своего внутреннего развития, какие оставались ему доступны и которые сами по себе были слишком серьезны, настоятельны и требовали немалых усилий, — между тем западнорусский вопрос был именно политический и народно-общественный. Говорить о «народе» в сколько-нибудь широком и серьезном смысле слова не было возможности до тех пор, пока нельзя было коснуться существенной стороны его быта — крепостного права. В западном крае народный вопрос был в особенности вопрос крепостной, тем более мудреный, что владельческой стороной являлся класс иноплеменный или почти иноплеменный. По всем обстоятельствам времени вопрос оставался недоступным для общественного мнения, а вместе для литературы: говорить о белорусском народе, как и принимать слишком близко к сердцу интересы народа русского (великорусского) значилобы прежде всего говорить об освобождении, о праве народа на лучшее гражданское положение, на школу и т.д. Не мудрено, что до начала нового царствования научный и общественный интерес русского общества к западному краю оставался отрывочным и поверхностным; не мудрено также, что первая, более широкая мысль о предмете явилась только тогда, когда, при польском восстании 1862—63 года, оказалось, что пренебрежение к народному положению западного края может повлечь к политической опасности или, по крайней мере, к политическому затруднению и неудобству...

Одной из первых и едва ли не первой русской книгой о западном крае был официальный путеводитель, изданный по поводу путешествия в Белоруссии импер. Екатерины II в 1780 году. Книга начинается географическим описанием местностей и городов, лежащих на пути из Петербурга в Белоруссию (Красное Село, Ямбург, Нарва и пр.), и затем переходит к описанию Белоруссии по тогдашним намест-ничествам (Полоцкое и Могилевское) и их уездам.

«Сия новая страна, — говорится здесь о Белоруссии, — коей краткое описание здесь следует, присоединена паки к России под благополучным и славным царствованием Екатерины II. Название Белоруссии или Белой России разные писатели различно производят; иные думают, что сие название произошло от снегов; другие — от обыкновения восточных народов называть российских государей белыми царями; иные же — от освобождения податей (ибо все неплатежные земли исстари в России назывались Белыми землями), когда сия страна подпала Литовскому владению; но все сии догадки неосновательны, — снегами не одна Белоруссия покрывается; в нашествии татар на Россию прочие ее области не были сим именем названы; от белой или безоброчной земли тем менее производить можно, что Литва не могла попустить покоренной оружием земле быть от всех податей свободной; в свойстве же или цвете земли нет никакого различия от окольных стран. Итак, вероятно, что сие название дано произвольно сей завоеванной части от Литвян в XIV столетии для различия от прочих стран России, как-то: Великой, Малой и Червонной России». Некогда эта страна принадлежала русским великим князьям, потом Россия была расхищена на части, но русские государи, начиная с вел. князя Иоанна Васильевича, «начали паки присоединять оторванные части» — княжества черниговское, северское, Смоленск; наконец, в 1772 г., «все обстоятельствами времен потерянное приобщено и утверждено под державу Екатерины II». «Премудрые узаконения, утвердившие в России правосудие... и показавшие всякому состоянию прямой свой долг, прямые свои выгоды и прямые свои упражнения» (и между прочим доставившие «обществу дворян существенные их преимущества»), теперь «озарили и новоприобретенные области», — внутренняя жизнь которых под прежним (польским) владением изображается самыми мрачными красками.

Названная книжка сообщает о возвращенном русском крае только внешние топографические и исторические сведения, мало останавливаясь на вопросе о русских свойствах населения и его быта, что вообще забывалось за соображениями политическими. Заезжие русские, которым случалось бывать в крае проездом и по службе, видели иногда и эту сторону западнорусского быта1, но в литературе этот предмет оставался незатронутым; и как мало даже в образованном кругу понимались эти народные отношения Белоруссии, пример этому мы указывали выше в «Записках» академика Севергина, которому край казался просто польским, а его православные жители — «схизматиками».

В конце концов, положение вещей должно было, однако, выясняться, и когда это выяснение не достигалось средствам и общественности, на него наводило научное исследование — история и этнография. Мы упоминали выше, что в наших журналах, в двадцатых и тридцатых годах, начинают появляться отдельные этнографические известия о западном крае, взятые из местных польских источников. Что касается до исследований исторических, то русская наука уже скоро заняла в этом предмете самостоятельное положение. Древность западного края для историков польских не могла не представляться более или менее чуждой. Западный край вступает в политические связи с Польшей лишь с конца XIV столетия, а теснее сближается с ней только с конца XVI столетия, с Люблинской унии; русский язык оставался в литовском княжестве языком официальным и придворным и держался в административном употреблении даже в XVII столетии, но полякам он оставался чуждым — для них край и его жизнь становились близки и понятны лишь с распространением польского управления, нравов, языка и католической церкви; собственно русское стало казаться все больше и больше провинциализмом и простонародностью. Между тем для историка русского западнорусская старина могла быть с самого начала совершенно доступна и понятна; о ней говорила та же старая летопись, которая говорила о Киеве, Новгороде, Ростове, Галиче, потом Твери, Москве и т.д.; старый летописец говорил о русских племенах древнего западного края наравне со всеми другими русскими племенами; князья, владевшие этим краем, были те же князья Рюрикова рода; здесь была та же православная русская церковь, тот же народ и язык, словом, это была естественная составная часть древнего русского целого. Так дело и было излагаемо в «Истории» Карамзина. Десятые и двадцатые годы нынешнего столетия отличались особенным возбуждением исторического интереса к старине, отчасти под влиянием Карамзина, отчасти независимо от него, параллельно и в помощь ему; исторические, филологические и археологические разыскания Калайдовича, Востокова, Малиновского, Арцыбы-шева, Успенского, немцев Эверса, Круга, Лерберга и т.д. все больше расширяли горизонт русской историографии и, между прочим, в сторону западного края. В этом последнем направлении уже с двадцатых годов начал работать известный белорусский ученый, протоиерей Иван Григорович, поддерживаемый знаменитым канцлером Румянцевым. Протоиерей Григорович (1792—1852) был сыном православного священника в г. Пропойск (потом в Гомеле) Могилев-ской губернии; он не был собственно белорус (отец его был родом из Малороссии), но он вырос в западном крае, учился потом в Петербургской духовной академии, откуда снова вернулся на родину; здесь был назначен священником и начальником духовной школы в местечке Гомель (впоследствии уездный город), принадлежавшем тогда графу Румянцеву. В 1831 году был переведен в Петербургсвяшенником — сначала в финляндский полк, потом к церкви Аничковско-го дворца, был сделан членом Российской академии и Археографической комиссии вскоре после основания этой последней. Еще при поступлении в духовную академию Григорович был известен Румянцову, который назначил ему стипендию. Григорович хорошо знал древние языки и пристрастился к занятиям русской древностью, которым, вероятно, помогла хорошая классическая школа. Живя студентом в Петербурге, он бывал в ученом обществе Румян-цова и, вернувшись в Белоруссию, продолжал исторические занятия и сношения с известнейшими тогда филологами и археологами, как митрополит Евгений, Калайдович, Лобойко, Зубрицкий и др. В двадцатых годах он написал сочинение по истории западнорусской церкви, оставшееся ненапечатанным, а затем решился собрать древние акты, относящиеся к истории западного края; при помощи Румянцова он получил разрешение осмотреть моги-левские архивы, несколько грамот доставил ему Румянцов, и из этого материала составилось издание, первая (и единственная) часть которого вышла в 1824 году1. Собранные здесь акты, на русском и польском языках, простираются от половины XV до XVII века, и труд Григоровича был у нас первым опытом обратиться к самым источникам западнорусской истории, в ее средние века, опытом, который впоследствии продолжен был массой изданий исторических актов западного края и где опять Григорович работал раньше других в Археографической комиссии. В Петербурге, в 1834 году, он издал «Переписку пап с русскими государями» и сочинения знаменитого белорусского архиепископа Георгия Конисского (который, по матери, приходился ему двоюродным дедом), а вступив в Археографическую комиссию, работал преимущественно над двумя вещами: дополнением иностранных документов о России, собранных А.И.Тургеневым, и редакцией древних русских актов, особенно актов, относящихся к западной России1. Наконец, о. Григорович занимался составлением белорусского словаря; только часть его была напечатана до смерти2.

Великая заслуга этой деятельности не требует больших объяснений. История — за отсутствием других средств общественного сознания — оставалась одним из главных оснований для понимания судьбы и положения современного наличного народа; изучение истории должно было опереться на первых источниках, и над этими источниками работал Григорович. Иное из них уже являлось в польской литературе, где белорусские памятники издавались в польской переписи, как еще в прошлом столетии сделан был сборник старых польских (и западнорусских) государственных актов, как теперь явился «Latopisiec Litwy i Kronika ruska» в первом издании Даниловича (Вильна, 1827) или «гЫ6гргауйіеУ5кіс1і»Дзялынского (Познань, 1836) и т.д.; нужно было, наконец, издать эти старые памятники в их подлинном виде и в более полном собрании. Необходимым был и словарь белорусский, чтобы выяснить окончательно вопрос о характере языка, который поляки хотели понимать или как лингвистическую смесь, или даже как простое местное наречие польского языка, и который для русских оставался, в сущности, неясен до словарных работ Носовича и до новейших исследований о его звуках и формах... Но труды Григоровича оставались только специальными, подготовительными трудами и началом для дальнейшей научной разработки предмета, а в его представлениях о языке была еще немалая неопределенность и неточность. Труды Григоровича, как выше замечено, были началом тех обширных изданий, которые сделаны были потом Археографическими комиссиями в Петербурге, Киеве, Вильне, а также и другими учреждениями и лицами.

В тридцатых и сороковых годах исследования о Белоруссии были все еще скудны. В основанном тогда «Журнале Министерства внутренних дел», который велся в первое время Надеждиным, и в подобном издании Министерства государственных имуществ стали появляться небольшие статьи о западном крае с официальными сведениями статистическими и особенно хозяйственными, но очень мало статей общих, которые могли бы служить не для одной характеристики внешнего быта, но и для объяснения местных общественных и народных отношений. Статьи последнего рода редки. Таковы были, напр., «Заметки о Белоруссии»1; это не более как отрывочные путевые заметки, сделанные человеком, мало приготовленным к наблюдению и, кажется, не имеющим для того времени; основным его впечатлением остается то, что этот край, некогда чисто русский, несмотря на воссоединение (при котором надо было предположить влияние русской власти и русской жизни), все еще носил польский характер.

Из работ собственно этнографических можно опять отметить ряд небольших отрывочных статей в журналах и газетах1. В местных изданиях, губернских ведомостях и памятных книжках, которые начинают издаваться по губерниям с пятидесятых годов, все чаше являются статьи, посвящаемые особенно статистике, а частью и этнографии края1. В«Виленскихгуб. Ведомостях», издававшихся тогда по-русски и по-польски, и в «Памятных книжках» (которые в 1850—54 гг. выходили под редакцией Киркора), помещен был целый ряд статей по старине и этнографии западного края и особенно Виленской губернии; это были преимущественно работы Киркора2. Впоследствии труды его являются в изданиях Географического Общества.

К собственной этнографии принадлежат за это время довольно многочисленные труды Шпилевского (Павел Мих., 1827—61). Шпилевский родился или провел детство в захолустьях Белоруссии1 и, видимо, наслушался с детства сказок, песен, видывал обряды, потом немало и читал. Его работы были новостью в нашей этнографической литературе и характеризуют, между прочим, ее тогдашнее состояние. После первых небольших работ он поместил в 1846 году несколько статей в «Журнале Министерства просвещения» под псевдонимом «Древлянского»1. Это — работы очень юношеские, нередко совсем простодушные. В этнографии и особенно в мифологии он был самоучка, между тем на этот раз его тянуло именно к мифологии. Собирая народные предания, Шпилевский уверен, что находит в них самое прямое продолжение языческой древности, и насчитывает у белорусов целые десятки языческих «богов» и «богинь», которых описывает иногда с большими подробностями — их виды, одеяния, их добрых и злых действий... В примере довольно привести его толкования «толоки» (то, что у великоруссов называется обыкновенно «помочью»); по объяснению Шпилевского, белорусская «толока» есть «покровительницажатвы и плодородия», и в песнях, которые поются при случаях толоки, он находит ни более, ни менее как Цереру2.

В 1853 году Шпилевский напечатал еще одно свое исследование из области белорусской мифологии, любопытное по приведенным здесь народным поверьям и рассказам, насколько они достоверны.

В том же году Шпилевский начал два ряда статей о Белоруссии в «Пантеоне» и «Современнике».

Первые представляют, в отдельных главах, пересказ народных белорусских преданий и сказок и описание различных обрядов и обычаев с принадлежащими к ним песнями. В предисловии Шпилевский, повторяя несколько слов из прежней статьи о белорусских преданиях, указывает богатство сохранившихся в белорусском народе древних языческих преданий — о духах, таинственных силах, ведьмах, заклятых людях, русалках, оборотнях и других страшилищах, преданий, которые, по его словам, «с течением времени облеклись только в поэтический вымысел и приняли живописный колорит в устах рассказчика...». «Такова Белоруссия в настоящее время!.. И потому не может не обращать на себя внимание образованного человека — русского, желающего ознакомиться с древним бытом своих единовременных собратов... Нас интересуют предания и верования древних греков и римлян, мы пишем об их нравах, мифологии, языке, даже пиршествах и обедах; отчего ж не писать о родной Белоруссии, которая так богата своими самобытными нравами, мифологией, языком и, наконец, игрищами и празднествами». Автор не заметил, что была разница в интересе греческих и белорусских преданий, а научное значение исследования русских народных преданий, в то время уже намеченное в первых трудах Буслаева и Афанасьева, осталось ему не ясно; его интерес остается народно-романтическим; его привлекает меньше этнография, чем поэзия и живописный колорит.

Вот предметы, на которых он останавливается в своем рассказе: «Сестра чаровница», предание Минской губернии; — Белорусская ярмарка (бытовая картина); — Колядные повечёрки, вечерние собрания девиц во время рождественских святок, оканчивающиеся с рассветом (по замечанию автора, повсеместный обычай в Белоруссии); — Свадебные обряды у поселян Могилевской и Минской губерний («малые запойны», «большие запойны», «змовины» или сговор, печенье караваев, выкуп невесты, прием жениха, одевание невесты, «поезд в церковь», «веселье», т.е. свадебная пирушка, «переносины», т.е. переезд невесты к жениху) с относящимися к этим обрядам песнями; — «Медвежье ушко», предание Витебской и отчасти Смоленской губерний (собственносказка, приуроченная к местности); — Обряды поселян Витебской и Минской губерний при уборке хлеба с полей (покрыванье поля, зажинки и дожинки с относящимися сюда песнями); — «Волшебный цветок», предание Могилевской, Минской и Витебской губерний (т.е. опять сказка); — Юрьев день, народные обычаи и поверья по случаю этого дня и две песни; — Моло-диковая неделя (т.е. первое воскресенье после новолуния, когда совершается богослужение перед чудотворным образом Божьей Матери, или так называемые «проши»), местный бытовом очерк опять с песнями; — «Золотая щука», предание Витебской губернии (опять сказка); — Свадебные обряды у зас-тенковцев (околичан) Витебской губернии, с песнями (зас-тенковцы, или застенковая шляхта, есть особый класс вроде однодворцев, занимающий середину между настоящей шляхтой и простонародием и в быту своем сохранивший также много старины); — Игрища (опятьс песнями); — Чары, заго-вариванья, суеверия и предрассудки (пословам автора, отрывок из большого сборника); — Родины и крестины, опять с песнями; — Похороны и поминки с образчиками причитаний; — Волочобники, повсеместное белорусское обыкновение (гак называются особого рода певцы, которые ходят на Пасху по деревням с поздравлениями), с несколькими волочобными песнями); — «Глебушкины слезки», предание Могилевской и Минской губерний, — опять нечто вроде сказки с местным приурочением.

Таково разнообразное содержание этих статей Шпилевского. Он упоминает однажды, что еще в юности много слышал и записывал народных песен, преданий и т.п., и, как видим, много песен, поверий, описаний обычаев рассеяно в его рассказах. К сожалению, ни у него не было никакой этнографической школы, ни в общих литературных понятиях того времени еще не было достаточно распространено представление о должном отношении к памятникам народного быта и поэзии; поэтому многое в его сообщениях получает только беллетристический интерес и не имеет достаточной научной достоверности. Так, напр., его сказки — не запись народного текста, а собственное изложение сюжета, с литературными украшениями, которые, по необходимости, подрывают доверие и ко всему тексту. Из большого числа песен, вставленных в его рассказы, многие, вероятно, записаны им самим, но не один раз мы встречали, по-видимому, простое заимствование из сборников Чечота и Тышкевича, нигде, однако, не оговоренное; сам Шпилевский выдает обыкновенно эти песни за собранные им самим.

Другой ряд статей Шпилевского представляет путешествие по белорусскому краю, начатое из Варшавы. Это — рассказ о подробностях пути, дорожных встречах и впечатлениях, с описанием городов и местечек, с картинами природы, историческими и археологическими подробностями. Путешествие написано вообще легко и, за исключением некоторых, слишком мелочных эпизодов, не лишено занимательности, а в свое время и новизны; впрочем и теперь, через тридцать лет, это сочинение не заменено другим подобным. Кроме отдельных случаев, где автор сам обращается к источникам по истории края, он, видимо, пользуется готовыми материалами, особенно польскими, хотя, пообык-новению, их не указывает. Так, напр., в описании Минской губернии и тамошнего народного быта он пользуется упомянутой книгой Тышкевича и выписывает из нее, не упоминая о ней. Рассказ кончается описанием Игуменского края.

Белорусское племя Шпилевский считает едва ли не древнейшим из славянских племен и самым древним из племен русских; живя издавна на своих местах, белорусы сохранили наибольше подлинной славянской старины; оттого они и теперь отличаются чрезвычайным богатством народной поэзии и преданий2...

В 1853 году вышло в Петербурге первое отдельное собрание белорусских песен3. Неизвестная составительница этой книжки, указав в предисловиии богатство белорусской поэзии, желала представить свой сборник «как материал для ученых»; песни собраны преимущественно в Быховском уезде Могилевской губернии, но общеупотребительность их и в других уездах той губернии побудила дать книге общее название. «При всех стараниях об умножении сборника числом песен» собирательница была уверена, что даже в Быховском уезде найдется еще много песен, кроме тех, которые вошли в ее книгу; это было справедливо, но дальше указано обстоятельство, отнимающее у книжки значение «как материала для ученых»: «я ни в чем не изменила песен, писала так, как слышала, но не сохраншіа особенностей белорусского выговора и приняла русский алфавит». Замечание об «алфавите» показывает, что на месте еще в 1850-х годах казалось новостью употреблять для тамошнего русского языка русскую азбуку. В сборник помещено больше ста песен, иногда прекрасных по поэтическому обороту и обрядовому содержанию; к сожалению, они потеряли подлинность в пересказе; при песнях свадебных сделано краткое описание обряда.

Наконец, белорусская этнография была затронута в компетентных ученых обществах. Во-первых, в Обществе Географическом. С первого же тома «Этнографического сборника» (1853—54), издававшегося Обществом, в нем появляются материалы о западнорусском крае. Здесь помещена статья об Остринском приходе (Виленской губ. Лидскогоуезда), профессора литовской семинарии Юркевича (I, стр. 283— 293). Редактор этой части «Сборника» К.Д.Кавелин, доискиваясь племенной принадлежности этого прихода, обращался не только к изданной перед тем (1852 г.) «Этнографической карте» Кёппена, но даже к маленькой карте Шафарн-ка: так были скудны подручные сведения. В самой статье язык тамошнего населения изображается, как «смесь русского с польским», но «ближе к русскому».

Во втором томе «Сборника» (редактором его был опять Кавелин) помещена целая обширная статья «Быт белорусских крестьян» (стр. 111—268), в состав которой вошли сведения, полученные Обществом от разных лиц из западного края в 1848—50 годах. В том числе наиболее подробное, «превосходное» этнографическое описание в ответ на программу Общества доставил г. Анимелле, вольноотпущенный одного помещика; это описание было положено в основу статьи и дополнено другими сообщениями, полученными от помещиков, священников, учителей и даже от земского исправника. Статья Анимелле дает обстоятельные ответы на программу Общества и сообщает сведения о разных сторонах народного быта в Белоруссии, от внешних подробностей — устройства избы, двора — до обычаев, суеверий, языка, части песен и т.д. Автор обратил внимание на различия в быте и самом языке поселян православных и католиков (у последних больше в ходу слов, взятых с польского), привел народный календарь и т.д.

В третьем томе «Сборника» находим «Заметки о западной части Гродненской губернии», без имени автора) с историческими известиями о старине этого края и образчиками языка и обширный «Этнографический взгляд на Виленскую губернию» А.Киркора (стр. 115—276). Здесь даны: географическое описание губернии, распределение племен (литовского и белорусского), народные обычаи, народный календарь, указание местностей, замечательных в археологическом отношении, наконец, краткий словарь белорусского языка (называемого у автора «белорусско-кривичанским», и собрание «кривичанских» песен. Песни, может быть, частью собраны были самим автором исследования, но значительная доля взята из прежних сборников.

Исследования о белорусской народности нашли место и в изданиях русского отделения Академии. В «Известиях» этого отделения за 1852 г. помещены были «Белорусские пословицы и поговорки», собранные И.Носовичем, о трудах которого подробнее скажем дальше; в следующем году напечатан был сборник белорусских пословиц П.Шпилевского; наконец, помещались в том же издании отчеты И.Ми-куцкого о его исследованиях в западном крае по языку литовскому и также белорусскому...

В пятидесятых годах делаются и попытки исторического изучения западного края. Таковы были: книга И.Бори-чевского «Православие и русская народность в Литве»2; книга О.Турчиновича «Обозрение истории Белоруссии с древнейших времен» (СПб., 1857), то и другое — самые общие обзоры политической и церковной истории западного края. Рядом с ними можно упомянуть «Исторические сведения о примечательнейших местах в Белоруссии с присовокуплением и других сведений, к ней же относящихся» генерал-майора М.О.Без-Корниловича (СПб., 1855), где, кроме исторических подробностей о целом крае и разных его местностях, собраны также данные статистические о местных промыслах и торговле, наконец, подробности этнографические. Книга — отрывочная, с известным личным знанием местного быта, но с весьма случайными сведениями историческими и этнографическими. Автор знаком, между прочим, с польскими источниками, и, вероятно, они отразились в смутных объяснениях местной этнографии. Упомянув о «древних кривичах», Без-Корнилович замечает, что «соединенные со славянами их потомки, белорусы, с принятием христианской веры, хотя забыли идолов, но до сих пор сохранили свой особенный тип в обычаях, предрассудках, языке, забавах» и пр. Далее: «народ кривичанский занимал всю Витебскую губернию, южную часть Псковской, северо-западную часть Смоленской и северную половину губерний Могилевской и Минской, к чему неоспоримым доказательством служит самое наречие белорусского языка, до сих пор оставшееся в разговорном, хотя обруселом(?), языке, употребляемом жителями тех мест» — фраза не весьма грамотная и показывающая, что «кривичей» автор, вслед за некоторыми польскими писателями, принимал как будто за особое от русских племя, только смешавшееся с ними2.

Наконец, изыскания о западном крае предприняты были, с новой точки зрения, в военном ученом ведомстве.

Выше мы упоминали3, что генеральный штаб уже с 1837 по 1854 год производил'статистические работы, которые имели три издания и предназначались исключительно для военных потребностей генерального штаба и ведомств провиантского и комиссариатского. Для публики эти издания не были доступны. После крымской войны военное министерство предложило собрать через офицеров генерального штаба возможно полные и обстоятельные сведения о губерниях и областях России как для своих собственных потребностей, так и вообще для обогащения свежими данными русской географии и статистики.

В 1857, 1858 и 1859 гг. департамент генерального штаба издал на этот предмет особые инструкции и программы; с этого последнего года назначенные лица приступили к исполнению возложенного на них поручения, и с 1861 года стал выходить ряд изданий, посвященных отдельным губерниям. Одним из первых явилось описание Виленской губернии, составителем которого был г, Корева1. Книга распадается на следующие отделы: географическое и топографическое описание губернии; жители; промышленность; образованность; частный и гражданский быт; управление; сведения о городах и местечках, наконец, приложения. Кроме личного ознакомления с территорией губернии, автор, как исполнитель официального поручения, имел в распоряжении множество данных, доставленных губернским статистическим комитетом и другими официальными ведомствами, воспользовался литературой местных описаний, русских и польских, наконец, личным содействием местных специалистов. Из литературы о западном крае автор называет Нарбутта, Балинского, Крашевского («Litwa»), историко-статистические работы Киркора, П.Кукольника (о литовцах), Чацкого и В.Григорьева (о евреях), Мухлинс-кого (о татарах западного края), проф. Юндзилла (ботаника), гр. Платера (зоология), Порай-Кошица (о местном дворянстве). Из этих и особенно деловых официальных источников автор собрал множество сведений о разных отношениях местного быта; этнография затронута мало, и это — слабейшая часть книги. Автор, хотя трудолюбиво изучавший край, видимо, так и остался в недоумении относительно того, какие «славяне» населяют Виленскую губернию. Пользуясь своими польскими источниками и не имея ни прямого знакомства с народом, ни этнографической школы, автор продолжает говорить о «кривичанских славянах», не подозревая, что это просто — русские. Его определения очень запутаны. «Славяне, населяющие Виленскую губернию, по словам автора, кроме выходцев из Великороссии, великороссиян, разделяются на белорусов, чернорусов и кривичей» (стр. 390); так они разделены и на этнографической карте, приложенной к книге; исторические сведения о Литве весьма темные, и автор считает нужным доказывать, что он и принадлежат к кавказскому племени — религия их изображается заимствованной то у греков, то у индейцев (стр. 290—292). «Виленская губерния представляет огромное разнообразие в населении, из которого только славяне и литовцы1 не отличаются между собой большим различием ни в нравах ни в обычаях; остальные затем народы2, считающие своей колыбелью Азию, по языку, обычаям и нравам не только разнятся от коренных жителей, но не имеют ничего общего и между собой...»1. Автор приводит (стр. 635 и далее) «извлечение из песен славян», т.е. белорусов, которых называет и «племенем кривичанским»; песни взяты из текстов Киркора. Сведения о местной литературе (стр. 598—600) отрывочны и неясны.

Вторым трудом военных статистиков по описанию западнорусского края было описание Гродненской губернии г. Бобровского1. Это — громадный и уже гораздо более обстоятельный труд по той же программе, но с более подробными экскурсиями в историю и с ббльшим количеством данных, извлекаемых из разного рода официальных местных ведомств, из специальной литературы и, наконец, из сообщений местных обывателей и знатоков края. Гораздо больше дано здесь места и этнографии (глава III: народонаселение по племенам; гл. V: народный быт). В «историческом обзоре о происхождении» племен автор, вероятно, уже под влиянием начавшихся в то время толков о национальной принадлежности западного края доказывает историческими памятниками и языком наличной массы населения, что страна, занимаемая ныне Гродненской губернией, была и есть русская, что «почти с самого образования Руси вера и язык славянских племен между Припятью и Неманом всегда находились в тесной связи со славянскими племенами, жившими на севере, юге и востоке от этой губернии». За исключением неточности выражения, это было справедливо.

В частности, на основании Шафарика, Ярошевича и других писателей, а также основания сведений, «собранных через приходских священников», автор находит в Гродненской губернии две русские народности: «чернорусов, тех же белорусов» и «малороссиян, или лучше полешуков или пинчуков, и бужан»; «к этим двум народностям, — прибавляет автор, — мы вправе присоединить и полесян русского происхождения, раздробленных по оттенкам языка на несколько групп»1. Различные наречия белорусские и малорусские автор характеризует образчиками песен, сказок и пословиц, доставленными от приходских священников, а также записанными самим автором или г. Парчевским, составителем «Сельскохозяйственной статистики» края, в которой собраны были также и подробности этнографические и которая была сообщена г. Бобровскому в рукописи. К сожалению, эти записи песен и пр., сделанные неспециалистами, не дают достаточных ручательств точности и самого однообразия приема. В описаниях быта, народных поверий и суеверий также видна неопытность в этнографии.

Не менее обстоятельный труд вышел несколько позднее о губернии Минской. В это время события поставили уже жгучий вопрос о роли полонизма в западном крае, и заключения автора о положении вещей гораздо определительнее, чем у его предшественников. Вопроса этнографического он касается меньше, но свою точку зрения указывает в исторических частях своей работы. Автор едва ли не первый обратил внимание на ту путаницу, которая господствовала в этнографической номенклатуре западного края и которая требовала, наконец, разъяснения. В самом деле путаница существовала, накопившись от старого предания, от названий, некогда употребительных в Польше и занесенных в русское официальное употребление, наконец, от новой, более или менее тенденциозной терминологии, введенной некоторыми новейшими польскими писателями: что такое «Белоруссия», «кривичанские славяне», «Черная Русь»; насколько эти названия приложимы к современному западнорусскому племени и его оттенкам; насколько, наконец, может быть употребляемо название «Литвы» в применении к западнорусскому краю? Автор пересматривает старые давно исчезнувшие названия племенные (кривичи, дреговичи), последующие названия края по княжениям и землям, припоминает мнения старых и новых, польских и русских, этнографов и историков, начиная с Карпинского (автора «Географического словаря», Вильно, 1766) и продолжая Карамзиным, Балинским, Ярошевичем, Сырокомлей, Турчи-новичем, К.И.Арсеньевым, Киркором, указывает противоречия, которые совсем спутывают представление ©действительном этнографическом характере края1. Относительно «белорусов» и «чернорусов» автор замечает: «последние два прозвания сохранились и по настоящее время, несмотря на то, что обе эти родные ветви одного и того же племени славянского, элемента чисто русского, слились уже до такой степени, что теперь, по нашему мнению, нет уже никакой возможности указать на те характеристические черты, которые отличали бы одно население от другого». Он предполагает, что в польское время могла быть какая-нибудь разница между этими оттенками, может быть, есть и теперь; «но так как до сих пор никто еше, кажется, не занимался подобными этнографическими исследованиями, то мы решительно отказываемся указать на те местности Минской губернии, которые заняты тем или другим племенем». Автор замечает также, что он не понимает, какую разницу находил Киркор между «славянами-белорусами» и «славянами-кривичами», тем более, что дальше сам Киркор считал вне сомнения, что «наречие, называемое ныне белорусским, есть именно то самое, которое употребляли древние кривичи»1.

Наконец, из этого рода исследований упомянем книгу г. Цебрикова о Смоленской губернии2. Северо-восточные уезды ее заняты населением великорусским (по счету г. Цебрикова, до 520.000); юго-западные — белорусским (до 600.000). Автор останавливался, между прочим, и на этно-графических чертах быта и народной поэзии смоленских белорусов и части великорусов1. Собранный здесь этнографический материал заслуживает внимания, хотя весьма не обширен и не свободен от ошибок или неточностей, которые, как мы видели, почти неизменно сопровождают прежние описания западного края у наблюдателей неспециалистов.