Новейшее время

Наиболее плодотворным для изучения Белоруссии было новейшее время, после того странного периода, о котором мы желали дать понятие в предыдущих главах. Наука не имеет места в воинствующих, исполненных нетерпимости и вражды, настроениях общества, и действительно, как ничтожны были мнимонаучные опыты предшествующего периода, так изобильны результаты исследований, задуманныхс непосредственной любовью к народу и с одним стремлением найти историческую истину. Нельзя сказать, правда, чтобы прежнее настроение совсем исчезло, но, по крайней мере, рядом с ними твердо обозначилось направление чисто научное.

Зачатки этого последнего появляются, впрочем, и гораздо ранее. Одним из таких зачатков было то обращение к первым источникам западнорусской истории, которое мы отметили выше в трудах протоиерея Григоровича. С них начинается длинный ряд изданий древних актов по истории западной и юго-западной России, которые в нашей литературе давали первую прочную опору для реставрации действительного исторического положения вещей в этом крае. Подробное изложение археографических трудов в этой области не входит в нашу задачу; мы укажем только главные пункты этой деятельности, насколько результаты ее важны и в смысле этнографическом.

Первым после «Архива» протоиерея Григоровича и «Актов, относящихся к истории западной России» (над которыми он также работал в Археографической комиссии) было издание, предпринятое в Вильне в 1843 году1. Издание сделано по инициативе местного губернатора Семенова, трудом местных деятелей2. Грамоты города Вильны, составляющие первую часть собрания, были уже изданы в конце прошлого столетия в польском собрании Дубинского; но это последнее, напечатанное вопреки подлинникам в польской переписи, было кроме того весьма неисправно; здесь, напротив, документы напечатаны на языке и алфавитом подлинников, и второй том издания представлял документы, еще никогда не изданные. Напечатанные памятники относятся ко времени с конца XIV столетия до царствования Анны Ивановны, и для тогдашней русской критики представляли новизну по своему этнографическому значению. «Первый получаемый отсюда результат, — говорит тогдашний критик, — состоит в неопровержимой, освобождаемой от всякой тени сомнения, уверенности, что язык русский был язык господствующий в так называвшейся некогда Литве, даже и в то время, когда она была соединена уже с Польшей. Язык этот является и народным, и государственным, то есть деловым, официальным. На нем совершаются гражданские акты, пишутся судебные определения, даются великокняжеские и королевские грамоты. Правда, в последнем случае, язык латинский, в то время общий дипломатический язык всей Западной Европы, идет и здесь об руку с русским... но язык этот, вводимый насильственно, отвергался употреблением, так что, при распубли-ковании, само правительство находилось вынужденным документы латинские переводить по-русски». Упомянув о помещенном втом же собрании универсале короля Иоанна-Казимира от 1667 года, где предписывается сноситься впредь с царем московским и его боярами на языке не русском, а польском, критик замечает: «доказательство, с одной стороны, повсюдного еще употребления в Литве, а с другой, возникшего уже со стороны польского правительства предубеждения против стародревнего, народного духа и языка русского!» Наконец, критик еще раз делает общее заключение: «И так, кто может теперь еще колебаться и оспаривать, что так называемое Великое Княжество Литовское, всегда и во всех частях своих, даже в тех, где находится сердце собственно Литвы, было русское? При отсутствии всех других доказательств достаточно бы было одного этого неумолчно вопиющего свидетельства. Язык русский мог иметь такое повсюдное и постоянное владычество не иначе, как при решительном перевесе и преобладании народонаселения русского. Это не был язык мертвый, которому надо было учиться из книг, как, например, вто время язык латинский, или наш церковнославянский. Это тот самый язык, который доныне живет в устах нескольких миллионов людей, всегда и везде называвших себя русскими, язык, который, в отличие от других ветвей своего могучего корня, носит скромное имя «наречия белорусского», и теперь в большей части западных областей империи — туземного народного. Впрочем, изданные теперь документы, и кроме языка, всамом содержании своем представляют очевидные доказательства, что край и народ, которым они принадлежат, были русские; что они не знали для себя другого имени, как имя Руси; что в них господствовали русский дух и русские нравы; что, наконец, вера, главное начало народной и общественной жизни, была в них, издревле и постоянно, православная русская».

Подобным образом изданы были акты Минского края2, изготовленные временной Минской комиссией, в которой принимали участие тот же А.В.Семенов, ректор Минской семинарии архимандрит Геласий, упомянутый прежде археолог граф Тышкевич и др.3.

Наконец, начинается обильный ряд изданий, сделанных специальными ведомствами в Петербурге, Вильне и Киеве. В 1850-х годах, под влиянием поднятого тогда вообще археографического вопроса, стали заботиться о приведении в известность старого архивного материала в западном и юго-западном крае и о сосредоточении его в нескольких главных центрах, как для официального употребления (напр., для удостоверения шляхетских прав и т.п.), так и для целей историографии1. При этих вновь образованных архивах стали появляться издания, которые хотя и передавали только малейшую часть их содержания, но, сравнительное прежним, открывали первую возможность близкого ознакомления с историей и давним бытом русского запада и юга. Археографическая комиссия в Петербурге в 1860-х годах возобновила дело издания западно-русских актов, не продолжавшееся со смерти протоиерея Григоровича, и под редакцией Костомарова начали выходить «Акты, относящиеся к истории южной и западной России»2. Она же предприняла в «Русской исторической библиотеке» важное издание памятников старой западнорусской полемической литературы, рассеянной в рукописях или в редких изданиях, мало доступной, но необходимой для изучения XVI и XVII веков южно- и западнорусской истории. Областные археографические комиссии были также весьма деятельны. В Киеве Археографическая комиссия, или «Временная комиссия, для разбора древних актов», основанная в 1846 году, издала в «Памятниках» и в «Архиве юго-западной России» массу исследований и документов, имеющих отношение и к Руси северо-западной. Первым началом Виленской комиссии было то издание актов, о котором мы выше упоминали: после того она бездействовала или не существовала, и была возобновлена уже в 1860-х годах, после польского восстания. Центральный Виленский архив древних актов основан в 1852 году, в нем собраны городские актовые книги из губерний Виленской, Минской, Гродненской и Ковенской с древнейших времен и до последнего года XVIII столетия; из этого собрания местная «Комиссия для разбора древних актов» — иначе Виленская археографическая комиссия — издала с 1860-х годов двенадцать томов актов судов городских, земских, трибунальных, два тома писцовых книг Пинского староства и пр. Кроме того, особая комиссия образована была в Вильне при учебном округе, собиравшая и издавшая, независимо от Археографической комиссии, «Археографический Сборник документов, относящихся к истории северо-западной Руси» (десять томов). Укажем здесь также «Описание рукописей Виленской публичной библиотеки, церковнославянских и русских», составленное Ф.Добрянским (Вильна, 1882). Третий Центральный архив был устроен в 1862 г. в Витебске для хранения древних актовых книг губерний Витебской и Могилевской и для их разработки и издания (всего до двух тысяч книги 1,800 отдельных документов; в том числе 26 книг XVI ст., 262 книги XVII и остальные XVIII). Архив доставляет материалы как для исторического изучения края, так и для определения прав на имущество по записям. Издание, под редакцией архивариусов, начато было в 1871 г.1 и заключает до сих пор приходо-расходные книги города Могилева (с 1679 до первых годов XVIII в.), акты из книг Витебского и Полоцкого земского суда, Полоцкого, Могилевского и Витебского магистрата, Кричевской магдебургии, городских книг Витебского воеводства и земского суда; журнал, веденный иезуитами с 1714 по 1813 год, и т.д. Многие из актов латинских и польских снабжены переводами. При XVII томе явился в первый раз указатель собственных имен и географических названий. Наконец, имеется в виду издание указателя ко всем выпускам и подробная опись имеющихся в архиве дел, что, конечно, значительно облегчит пользование обширным материалом.

В последние годы ревностным деятелем по исследованию местной истории явился г. Сапунов (Алексей Перфен.). Уроженец Витебской губернии (род. в 1852), он получил первоначальное образование в сельском училище, потом в Витебской гимназии и затем перешел в Петербургский университет, где окончил курс по филологическому факультету в 1873 году. С тех пор состоит учителем древних языков в Витебской гимназии1. Первым и главнейшим его трудом была «Витебская Старина»2. Составитель собрал в этой книге всякого рода исторические документы для местной истории; в первом томе — известия русских и «литовских» летописей о Витебске; грамоты всякого рода, относящиеся к этому краю, из печатных и неизданных источников; документы о 1812 годе в Витебске; новейшие статистические сведения; списки старых князей, местных иерархов православных и униатских, воевод, губернаторов и пр.; «летопись» Витебска из прошлого столетия — все это со множеством снимков с рукописей, актов, монет, печатей, старинных карт и планов, с изображением древнейших церквей, новой картой Витебской губернии, наконец рядом любопытных фотографий со старых портретов местных исторических деятелей. В другом томе помещены исторические сведения и документе о Полоцком воеводстве под властью царя Ивана Васильевича Грозного (1563—80) и о Полоцком и Витебском воеводствах под властью царя Алексея (1654—76); ббль-шая часть документов, здесь помещенных, до сих пор не были изданы и извлечены из московского архива Министерства иностранных дел. Все издание предположено г. Сапуновым в шести томах, где должны быть собраны исторические сведения также о других местностях и отношениях Витебского края.

Издание старых памятников в 1860-х годах бывало иногда не столько научным делом, сколько полемическим оружием против поляков. С такой целью Говорский каждую книжку своего журнала начинал отделом старых документов, долженствовавших обличать польские притязания.

Археографическая комиссия в Петербурге также выступила однажды на путь этой полемики в одном из своих изданий 1860-х годов1. Она сочла нужным вмешаться в политический вопрос, запутанность которого зависела только от незнания исторического положения западной России, и документы, собранные в этом издании, как и вводное исследование г. Кояловича, сопровождены были французским переводом для европейской публики и дипломатии. Документы собраны большей частью из печатных изданий, старых и новых, русских и польских, частью из архива униатских митрополитов (в св. синоде) и из архива канцелярии синодального обер-прокурора. В исследовании г. Кояловича изложены отношения западной Руси к Польше с древнейших времен и до новейших событий, и главное ударение сделано на католической исключительности и шляхетском складе польского государства, которые не хотели признать права русской веры и народности; сделаны замечания и том, как сама Россия, с XVII века и до новейшего времени, способствовала иногда — неправильным пониманием вещей — полонизации западного края; но многое осталось недоговоренным, и спорные пункты не были сполна устранены историческим объяснением.

В категории археографических изданий должно упомянуть, наконец, роскошное издание, исполненное г. Батюшковым, — «Памятники русской старины в западных губерниях, издаваемые с Высочайшего соизволения». Начатое в 1868 году, оно дошло в 1885 до восьми выпусков. Издание это внушено было также полемическими целями и вместе с тем неизвестностью предмета в русской литературе и в обществе. «До последних смут в Польше, отразившихся волнением и в западных губерниях империи, — говорится в предисловии к первому выпуску, — русское общество было малознакомое минувшим и действительным положением этого края. Изданные о нем до того времени сведения были крайне неполны или неверны. Когда польские писатели, преднамеренно искажая факты, представляли положение наших западных губерний в ложном свете, столь выгодном для осуществления заветных польских мечтаний, а иностранные публицисты вторили их неправде, мы, русские, должны были нередко безмолвствовать, потому что были не довольно знакомы с нашим родным достоянием и, следовательно, не могли с надлежащим авторитетом опровергать ложь. От незнания нами фактов и произошла та громадная сила польской интриги, которая едва не успела уверить не только иностранцев, но, к сожалению, и многих русских, преданных своей родине, что единственное право наше на западные окраины империи основано только на одном завоевании, тогда как оно истекает из присущих всему западному краю основных русских начал и из самого склада исторической жизни России». .

Это — та же точка зрения, с которой мы уже встречались; но собственные слова предисловия о малом знакомстве нашем с западным краем (которое не подлежало сомнению) могут указать, что в польских понятиях о предмете могло иногда вовсе не быть «преднамеренной лжи» и «интриги», а совершенно искренняя уверенность в правах польской народности в этом крае: польское государство, язык, обычай, наконец католичество или уния — несколько веков имели здесь преобладающее значение, и если мы сами «безмолвствовали», то полякам оставалось спокойно утверждаться в своем мнении, хотя бы оно было ошибочно. Таким образом, обличения «польской интриги» имеют вид позднего мщения за собственное забвение о западнорус-т ской окраине. Исторически было бы неточно сказать, что всему западному краю присущи были «основные русские начала» (разумея те, какие развились в Великой России со времен московского царства), потому что в действительности историческая жизнь западной Руси, с литовского завоевания в XIV веке и до разделов в конце XVIII века, шла отдельно и иначе, чем в Руси восточной. Старым основным началом осталось православие; но внутренний политический быт складывался иначе, и развившееся в великорусском племени самодержавие вошло здесь в силу только с постепенным присоединением южных и западных земель к России в позднейшее время; русское образование, литература, нравы долго и по присоединении оставались западному краю мало знакомы.

Далее, указав, что с 1863 года в исследованиях, предпринятых правительством и частными лицами, было восстановлено в истинном свете уже не мало фактов в отношениях этнографическом, историческом и религиозном, предисловие продолжает: «Но памятники западной русской старины еще доныне малоизвестны публике. С ними, между тем, связано много народных преданий и легенд, помогающих уяснению некоторых исторических данных; они служат красноречивым подтверждением той непреложной истины, что пространство, занимаемое ныне западными губерниями, составляет древнее достояние России и что господствовавшая там вера, с самого введения христианства, была православная. Некоторые из этих памятников относятся еще к дохристианской в России эпохе, иные — к княжению равноапостольного Владимира и удельных русских и литовских князей, иные же — к мрачным временам борьбы местного православия с пришлым латинством, при насильственном введении поляками и иезуитами религиозной унии и польских обычаев в стране искони русской и православной».

Чтобы ознаком ить публ и ку с остаткам и этих древносте й, т.е. Батюшков с высочайшего соизволения, при осмотре в 1862 году православных церквей западного края, поручил художнику Московской оружейной палаты Струкову снять верные изображения древностей, встречавшихся на пути по белорусским и юго-западным губерниям, а также по Холмс-кому уезду Люблинской губернии. Для дальнейшего исполнения технической части предпринятого труда высочайше поведено было пригласить академика Солнцева, с целью проверки и окончательной отделки рисунков, которые, вместе с историческими и археологическими материалами, должны были войти в состав предположенного издания. На первый раз издание должно было ограничиться четырьмя губерниями: Витебской, Могилевской, Волынской и Подольской; впоследствии оно перешло эти пределы.

В первый год (1868) вышло четыре выпуска этого издания. Это были небольшие атласы в листе, где заключались планы изображаемых городов, рисунки развалин, остатков старых фресок и надписей и нынешнего вида реставрационных церквей; к рисункам присоединены были только самые краткие исторические объяснения. Выпуск первый посвящен Владимиру Волынскому и селу Зимне (близэтого города) с церковью, построенной, по преданию, Владимиром Святым; второй выпуск — городу Луцку. В третьем выпуске помещены исторический очерк города Острога, план его, родословная князей Острожских, виды развалин и современных церквей. В четвертом выпуске — исторический очерк города Овруча, план его, рисунки развалин древних церквей и проекты их возобновления, рисунки «могилы Олега» (овручского) и «Ольгиныхбань» — среди каменного ложа реки Уша.

С выпуска пятого состав издания изменился. Выпуски 5-й и 6-й (1870—74) представляют, кроме альбома рисунков, обширный текст в двух квартантах, а именно: замечательный «Очерк истории города Вильны» В.Г.Васильевского и приложения. Это — целый, внимательно исполненный трактат и в нашей литературе едва ли не первый образчик детальной местной истории из западного края. Понятно, что история города связана здесь с целой политической историей «литовской Руси» и с древнейших времен города доведена до эпохи последних разделов. В приложениях к 6-му выпуску, в числе (на этот раз гораздо более подробных) объяснений к рисункам и снимкам, помещены «Материалы для западнорусской старопечати» (т.е. для ее истории), с описанием некоторых старейших изданий, и затем «Перечень по типографиям и годам западнорусской старопечати церковнославянского шрифта».

Шестым выпуском издание должно было окончиться; но в предисловии сказано было, что «издатель, которому высочайшей волей вверено ведение этого дела, считает своей нравственной обязанностью заявить, что, невзирая на все его старания, ему не удалось придать общей законченности труду»; некоторые отделы православной западнорусской археологии были только что начаты, изображения многих памятников древности должны были быть отложены за недостатком места и т.п. В последний выпуск вмещено было что можно, и действительно, план остался невыполненным, и в целом «памятники русской старины в западнорусском крае» представлялись слишком скудными, хотя несомненно и в этом виде издание было весьма полезным вкладом в нашу небогатую историческую литературу о западной России.

В том же предисловии указано другое обстоятельство. Заметим предварительно, что к тексту выпуска 5-го поставлены эпиграфом слова германского канцлера Бисмарка, обращенные на германском рейхстаге к польским депутатам 20 марта (1 апреля) 1873 года1; кроме того, весь альбом 5-го выпуска и половина альбома в 6-м (рисунки в красках) исполнены были в Германии. «Эта связь настоящего издания с Германией, — говорит предисловие, — ...завершилась рескриптом Его Величества Императора Германского на имя издателя и письмом к издателю же имперского канцлера князя Бисмарка», изречение которого, как мы сказали, взято было эпиграфом к русскому изданию. «Это последнее обстоятельство, а равно пребывание князя Бисмарка, в апреле 1873 года, в Петербурге, побудили издателя поднести его светлости 5-й выпуск «Памятников», вместе с препроводительным письмом на русском языке, в котором объяснялись задачи издания...». Приведши тексты рескрипта и писем, предисловие продолжает: «Читатель, вероятно, заметит, как в рескрипте Его Величества Императора Германского, так и в письме князя Бисмарка, знакомого с русским языком, что в обоих этих документах одобряется ученое достоинство издания, сопровождаемое наглядными художественными изображениями. Такое же одобрение и желание видеть этот труд «продолжающимся» выражается во многих письмах, полученных издателем от наших государственных лиц и ученых, как русских, так и иностранных».

Это настояние на символической связи русского дела с Германией не кажется нам ни нужным, ни, по существу, верным. Что старое правление польское было дурно, об этом нечего узнавать от князя Бисмарка; это давно признали сами разумнейшие поляки — тогда еще, когда у них было свое обширное государство; к этому выводу приходили давно и русские историки, самые обыкновенные. Таким образом, в приведенных словах не было никакого открытия, а кроме того, с русской стороны едва ли уместно искать опор своему внутреннему делу в политике другого государства, с которым в данном случае солидарность была бы вовсе не желательна. Нам странно грозить Польше (или польскому элементу в западном крае) прусскими словами; наше и немецкое отношение к Польше различны или, по крайней мере, должны бы быть различны. В той «национальной» политике, которая дает в последние десятилетия столько извращенных явлений, государственное значение одной национальности предполагается требующим истребления всех иных племенных элементов, и Пруссия действительно ставит задачу полной германизации своей Польши. Задача политическая сходится там с племенной нетерпимостью, а вместе и с культурным превосходством немцев над поляками; но эти условия не совсем повторяются у нас, и в особенности то обстоятельство, что поляки, сколько мы к ним ни враждебны, принадлежат к тому славянскому племени, в котором для нас предполагается возвышенная «миссия». Наша враждебная нетерпимость к Польше не может не отражаться, и в действительности отражается, вредным образом на наших междуславянских отношениях вообще. В конце концов, для нашей национальной «миссии», если только она существует в том виде, как у нас ее постоянно изображают, точка зрения князя Бисмарка вовсе не полезна: польский вопрос должен представляться нам несколько иначе.

Но издание «Памятников» не остановилось, однако, на 6-м выпуске. Правда, черезоченьдлинный промежуток времени, вышли в 1885 году еще два выпуска альбома и объяснительный текст в двух томах1. Как первые выпуски состояли главным образом из рисунков с краткими объяснениями, так в последних главную роль играет текст. Холмская Русь, истории и описанию которой посвящены два последних выпуска «Памятников», составляла один из наиболее забытых и наименее известных уголков юго-западной Руси, и настоящее издание представляет много любопытных данных, освещающих историю этого края. Кроме того, здесь много статей, гораздо больше относящихся к общим историческим вопросам западной Руси. Так, кроме статей о самом городе Холме, старых монастырях и церквях и отдельных местностях Холмского края, мы находим здесь статьи: «Греко-униаты в царстве польском (1864—66) и князь Черкасский», «Холмско-Подлясские православные монастыри», «Сплетский архиепископ Марк-Антоний Господнечич и его значение в южнорусской полемической литературе XVII века» Н.И.Петрова;«Несколькословостаринной карте царств Галицкого и Владимирского», «Монастыри в юго-западной России вообще и Креховский монастырь» Я.Го-ловацкого; в восьмом выпуске — «О границах польской короны и великого княжества Литовско-русского» С. Шолко-вич), «Люблинский съезд 1569 года» И.Малышевского, «Памятники русской старины в г. Люблине» А.Лонгинова; «Львовский епископ Гедеон Балабан...», «Униатский лжемученик Иосафат Кунцевич» и Н.Петрова; «Кирилл Тер-лецкий» и «Ипатий Потей» Ор. Левицкого; «Устная народная словесность в Холмской и Подлясской Руси» Н.Сташкевича и т.д.

Наконец, в нынешнем году вышла третья книга, посвященная тому же предмету1. Предисловие объясняет, что мысль об этой книге возникла вследствие появления VII— VIII выпусков «Памятников», что цель ее — широкое распространение верных исторических сведений о русских местностях Привислянекого края, что она предназначается в пособие преподавателям в школах и вообще лицам, близко стоящим к народу в наших западных окраинах. Книга составлена профессором Киевской духовной академии Петровым, при содействии проф. Малышевского, и представляет обстоятельный свод данных о судьбе края с древности и до настоящего времени, в связи с общей историей западной и юго-западной Руси; новейшие события в этом крае, где до последнего времени совершались прискорбные религиозные столкновения, изложены с их официальной стороны.

Новейшим изданием этой серии была книга, посвященная Белоруссии1. Это — обзор западнорусской истории с древних и до новейших времен, — за последние века особенно в церковном отношении, составленный проф. Н.И.Петровым, при содействии И.И.Малышевского; второй отдел книги, состоящий из «объяснений к рисункам», археологических и исторических, есть в особенности труд М.И.Городецкого.

Для истории западной Руси, кроме общих сочинений по истории России и истории русской церкви, в целом ее состав или в крупных периодах, могут служить сочинения по истории южной России, касающиеся и Руси северо-западной, и несколько трудов, посвященных специально Белоруссии. Напр., после книги О.Турчиновича («Обозрение истории Белоруссии с древнейших времен». СПб., 1857) труды Ив. Беляева «Рассказы из русской истории» (т. IV: «История Полоцка или северо-западной Руси». М., 1872);

В.Завитневича «Область дреговичей как предмет археологического исследования» (в «Трудах Киевской дух. академии», 1886), М.Довнара-Запольского «Очерк истории кривичской и дреговичской земель до конца XII столетия» (Киев, 1891; отдельно из«Унив. Известий», 1890—91), И.Малышевского «Очерк истории Турова» (в «Творениях св. отца нашего Кирилла, епископатуровского». Киев, 1880), Н.Дашкевича «Борьба культур и народностей в Литовско-русском государстве в период династической унии Литвы с Польшей» (в «Универс. Изв.». Киев, 1884), Чистовича «Очерки западнорусской церкви» (СПб., 1882, 2 тома), Н.Петрова «Очерк истории Базилианского ордена» (в «Трудах Киевской дух. академии», 1870—72), Ю.Крачковского «Очерки униатской церкви» (в московских «Чтениях», 1871). Из трудов г. Сапунова отметим здесь: «Инфлянты, исторические судьбы края, известного под именем Польских Ин-флянт» (в «Памятной книжке Вит. губернии», и отдельно, 1887) и изданное им «Житие преп. Евфросинии, княжны Полотской» (потрем редакциям; Витебск, 1888).

Новейшая церковно-бытовая история северо-западной России излагается в многочисленных сочинениях и записках об уничтожении унии. Таковы «Записки» митр, литовского Иосифа Семашко, архиеп. Антония Зубко; сочинения П.О.Бобровского («Русская греко-униатская церковь в царствование ими. Александра!», в «Журн. Мин-ва проев.», 1889), «Записки» В.Лу-жинского(«Правосл. Собеседник», 1884—85) и др.

Много исторических подробностей рассеяно в местных описаниях, памятных книжках губерний1 и т.д.

Наиболее ревностным деятелем западнорусской историографии был за последнее время проф. духовной академии в Петербурге Мих. Осип. Коялович. Он родился в 1828, в одном местечке Гродненской губ., где отец его был священником. В 1841 он поступил в духовное училище в Суп-расле, откуда в 1845 перешел в семинарию в Вильне и затем в 1851 послан на казенный счет в Петербургскую духовную академию. По окончании курса он представил как магистерскую диссертацию известное сочинение «Литовская церковная уния». Назначенный сначала преподавателем в Рижскую, потом в Петербургскую семинарию, он уже вскоре, в 1856, получил в духовной академии кафедру сравнительного богословия, а потом русской истории. Во время польского восстания г. Коялович приглашен был Ив. Аксаковым к участию в газете «День», потом «Москве» и «Руси», где, как и вообще в своих сочинениях, был горячим защитником национальных интересов своей родины против польских притязаний. Из его трудов мы упоминали выше «Чтения по истории западной России», его замечания об этнографических атласах Эркерта и Риттиха. После первой книги об унии была издана им «История воссоединения западнорусских униатов старых времен» (СПб., 1873); в Археографической комиссии он принимал участие в издании упомянутого раньше сборника «Документов» (1865), редактировал издание «Дневника Люблинского сейма» и т.д. Последним большим трудом его была «История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям». Наконец, ряд статей в духовных изданиях, в «Журнале Министерства просвещения», речи в Славянском благотворител ьном обществе.

ряду исследований о белорусской письменности наиболее важным трудом является книга П.В.Владимирова «Доктор Франциск Скорина, его переводы, печатные издания и язык» (СПб., 1888) — первое обстоятельное исследование об этом замечательном деятеле западной Руси в начале XVI века. В объяснении эпохи, в которой происходила деятельность Скорины, автор говорит постоянно о «юго-западной» Руси, объединяя таким образом исторические условия северо- и юго-западной Руси, в которых действительно было много общего, и самые результаты, в которых были, однако, свои отличия: Вильна, которая была средоточием северо-западной Руси, отличалась многими чертами от Киева и Львова, как вообще северный край от южного; здесь, напр., были ближе и начались раньше западные обра-зовательные влияния. Основа «русского языка» Скорины Щ была белорусская. Тот же автор остановился особо на западнорусской письменности в «Обзоре южнорусских и западнорусских памятников письменности от XI до XVII ст.»,

опять объединяя их водно целое. Вообще, автор различает в этой письменности, для древнейшего времени, особенности местных наречий — киевские, галицко-волынские и западнорусские. В памятниках XV—XVI вв. он замечает относительно языка два течения: западнорусское, поддерживавшееся официальным правописанием и языком грамот, с чертами белорусского наречия, и южнорусское, с особенностями местных говоров и с правописанием, преимущественно так называемым среднеболгарским. По содержанию эта северо-западная письменность только в последнее время начинает привлекать внимание исследователя. В древнем периоде она представляет только общие памятники церковной литературы, поучения, летописи; затем, когда западная Русь обособилась политически от Руси восточной, московской, — время от XIV до половины XVI в. в литературном развитии юго-западной Руси, за исключением таких культурных явлений, как книгопечатание, отличается бедностью»1. С XVI века развивается то церковное движение, которое отчасти было вызвано общим религиозным возбуждением тех времен (протестантство проникало в самую русскую среду), а особенно борьбою с католичеством и унией, — движение, не однажды изложенное нашими историками и составившее одно из первых широких проявлений умственной жизни, отразившееся потом и в Москве.

В среднем периоде западнорусской письменности, с XV века, любопытно довольно значительное количество переводных произведений популярного характера — апокрифических книг, легенд и повестей, взятых с польского, чешского, сербского и латинского языков. Эти переводы нродолжались и в XVII столетии и переходили потом в нашу популярную литературу'.

Обращаемся к трудам чисто этнографическим. По времени, одним из первых было здесь издание г. Бессонова2, ограничившееся одним первым выпуском первой части. Г. Бессонов уже давно начал интересоваться и заниматься белорусской народной поэзией; в 1860-х годах он сам одно время находился на службе в западном крае, именно в Вильне, где между прочим принимал участие в упомянутом выше «преобразовании» Виленского музея, — но оставался там недолго. По-видимому, он успел хорошо присмотреться к порядку вещей, господствовавшему в крае, и хотя вращался там в кругу деятелей, не отличавшихся беспристрастным пониманием вещей, но в его позднейших суждениях о тамошних делах немало правдивых признаний. Он явился в Вильну служить «русскому делу», но при всей своеобразности его народнических взглядов, при всей исключительности его теорий и ученых мнений (нередко абсолютно несостоятельных) он все-таки так много занимался стариной и народно-поэтическим творчеством, что ему были понятны те многоразличные разветвления, на которые разделялась народная жизнь в ее вековой судьбе, и ему казались оправданными исторически те местные особенности, на которые распадался русский народ. Он готов был видеть народную жизнь в широком разнообразии ее проявлений и не думал, что они вправе существовать только по канцелярскому или консисторскому шаблону. Тогдашнее положение русского дела в западном крае не казалось ему правильным, именно по недостатку внимания к народно-историческому характеру северо-западной Руси, по совершенному равнодушию и прямому нежеланию понять этот край.

«Край, политически и государственно, сделался совершенно русским, — говорил г. Бессонов, — и в сем-то отношении политическом, наиболее обеспеченном, не перестает оставаться и обещает долго еще оставаться больным местом России... Всякий, побывавший и живший в краю, знает по себе, как, при сдержанном политически покое, и видимом ровном ходе дел, чувствуются ежеминутно и на каждом шагу какое-то беспокойство, тревога, зыблемость; при малейшем качании вы от видимого равновесия переходите непосредственно к жгучему политическому вопросу, который из всего, самого мелочного, готов возгореться. — «Сепаратизм» во всем мире у людей образованных разумеется только в политическом отношении; не придет в голову применять это название там, где говорит особое наречие, творится свое народное творчество, исповедуется иная вера, действуют местные силы, общество развивается в местном духе, —одним словом, кипит и совершенствуется местная жизнь вне политики. Потребно лишь равновесие элементов ее, и сам собою вырабатывается перевес тому, кому судила господство изначала местная история; успех и подъем белорусский, хотя бы самый местный из местных, не был бы никогда сепаратизмом, напротив, вместе с тем и водно время, успехом русским, а будущее политическое России лучше всего было бы этим обеспечено с корня. Напротив, исключительность того, что вовсе не местное, а впрочем, и не настолько общее, чтобы привиться к местному или заменить его, неравновесие развивающихся сторон и отсутствие управляющего какого-либо неполитического элемента, непоследовательность системы и скудость плодотворной организации, когда жизнь ни с какой уже стороны не кипит и не развивается, напротив, толчется в одной сумятице, ибо стихии все же остаются на деле разнородны — такие явления, говорим, хотя бы не политические, граничат с тревогой политической, как раз в нее переходят и, при малейшем качании на одну сторону, превращаются в действительный сепаратизм... Последствия падают именно на среду неполитическую, и всего более белорусскую, как чуждую всякого рода ловкости и уловки. Так сказать, некогда жить и развиваться всему прочему, когда действует одно политическое, притом еще вооруженное, а невооруженное, по образцу заданному, вооружается чиновными тенденциями, всегда настороже, всегда чего-то боится, что-то преследует и карает, с чем-то, почти неосязаемым и невидимым, борется до упадка сил, от чего-то само страдает и страдает весьма реально. Благосостояние для представителей государства сим путем не наживается: средства, доходы и избытки поглощаются дороговизной, поднимающейся в крае по баснословному барометру, или переходят, как всякое богатство, в руки евреев... Когда весь главный интересвскор-лупе, внутреннее зерно и яйцо, разумеется, сохнет, портится, выветривается. Это уже не опасность сепаратизма, ибо нечему сепарировать, а опасность недуга, тяжелой ампутации и смерти. Государство обнимает собою все и со всем соприкасается, но не может стать на место всего и все собою заменить; если некому и нечему жить в государстве, ему самому не может быть выгоды. Государство не в силах сделать всего...»1.

В этом темном, дурно написанном изложении высказано, однако, верное понимание порядка вещей в западном крае. Составитель сборника вынес из своего опыта вообще довольно безотрадный взгляд на положение белорусского народного дела. «Нел ьсти м себя, как прежде, — говорит он по поводу своего труда, — какими-нибудь практическими последствиями вблизи: для государственной и общественной практики, для исторических решений, для науки и образования, для воспитания приемов и способов людей управляющих или изучающих, для ознакомления их с белорусским миром, для умения жить с народом и действовать ему на пользу, даже для пользы самой народности. Все эти былые мечты разбились о действительность, которая очевидно вовсе ничего не требует, ни в чем не нуждается и ничего не признает в этом роде...»2. Сам автор, однако, думал, что внимание к народной жизни было бы именно необходимо, так как если мы желаем поднятия русской народности в западном крае, то оно здравым и прочным образом может совершиться только на почве местной жизни, с привлечением ее собственных стихий и с возбуждением «деятельности. Г. Бессонов не считал возможным, чтобы могла развиться литература на белорусском языке, — она не создалась тогда, когда это было возможно, в прежние века западнорусской жизни, а теперь время для этого прошло, и враги «сепаратизма» могут успокоиться. Была местная литература польская, ноона питаласьчужими соками; собственно белорусской литературы особой нет и не может быть; но местная стихия все-таки существует. Если белорусский крестьянин возьмется за перо, он будет писать уже по-русски, но нужно, чтобы он сохранил сознательный интерес к своему; литература наносная, лишенная этой местной стихии, не оплодотворит народной жизни... «Если готовая литература принесется в край сверху или со стороны, она не вызовет и не оплодотворит литературной деятельности местной из среды так называемых образованных классов, которые в языке своем, вкусе, понятиях, выражениях и приемах воспитались и выросли на преданиях былой письменности местной; примеров таких, чтобы местные уроженцы литературы продолжали действовать на месте и в местных интересах, пока нетеще, по крайности, видных и крупных; возможен еще возврат их к литературе польской, а пожалуй, и к новой немецкой (?). Хотя бы заносная литература именновала себя «русской», хотя бы стремилась подделываться под «белорусскую»... она останется для местной жизни всегда чуждой маской, и, по меньшей мере, великорусской, может быть, московской, как некогда и звали ее, отчасти и зовут поныне... Это будет принесенная книга, лист, бумага, бланка, не жизнедеятельность. Крестьянству подавно она будет чужда, как с первого раза и непонятна; она не подымет его к деятельности обновленной, дальнейшей, лучшей. Натурализация, известная в политическом смысле, здесь немыслима. А между тем, действительная натура, природное устное творчество, пострадает. Необходимо, чтобы русская литература возникала здесь же, на местных началах, местными побуждениями, интересами, ббразами, силами местных уроженцев и деятелей, из жизни местной, единственно основной и живой, — а такова только жизнь народная; чтобы первое слово русской литературы началось здесь с последнего слова белорусского, вылетевшего из уст, раздавшегося в слухе; чтобы это последнее слово, гранича с самым первым литературным, принадлежало местному наречию и народному песнетворчеству. Воспитание всем направлении для крестьянства, шагом выше обучения в народном училище, для других классов — вне крестьянства — школа и наука, библиотеки и музеи, общества, учреждения и центры литературные научные, художественные, урок, пример, образец образованности, и все в том же едином направлении; вот что необходимо, ибо единство может быть плодотворно. Тогда явится местный поэт, писатель, ученый, художник для края и всей России (автор приводит в пример Гоголя — малоруса — в русской литературе, Мицкевича — белоруса — в польской). А те, кои судьбою исторической и политической берут на себя этот вызов первого слова, воспитание, училище, школу для края, для Белоруссии, и с тем для всей России: понятно, какова должна быть их собственная литература, если она не хочет быть чужою и занос -ною, если хочет местного применения и оплодотворения. Она прежде всего сама и на себе самой должна показать пример; ей нельзя безнаказанно отвращаться от местных белорусских интересов, современных и исторических; нельзя же ей не знать местной устной речи или векового развития речи местной письменной; творить без материала, из ничего, едва ли выгодно и привлекательно, а в творчестве ни каком, даже государственном, не обойтись без творчества народного...».

Не будем передавать дальнейших рассуждений г. Бессонова об истории белорусского народного творчества и языка, рассуждений, слишком часто изложенных в его обычной, многословной иногда до невразумительности манер и не без обычных странностей (в роде сближения русского сказочного Ивана с фракийским Эваном), но приведенные слова любопытны, как противовес общераспространенным тогда толкам об обрусении западного края. В самом деле, страннобыло читать вто время, даже в изданиях людей, которые сами себя считали и другими считались за патентованных знатоков, защитников и печальников русской народности, что мы дол-жн ы предпринять обрусение—русского края, того края, кото-рыйтеми же самыми людьми выставлялся, против польских притязаний, за чистейший русский, со всеми «давними основами русской народности», а вслед затем оказывался столь не русским и столь попорченным, что надо было его выправить и по-настоящему обрусить, для чего, как мы упоминали, публицисты советовали даже отправить в западный край русских (т. е. собственно московских, потому что лишь московское выдавалось за настоящее русское) нянек. Г. Бессонов вступился за местную народность, которая составляет исторический оттенок целого племени, которая в прежние века независимо от московской народности выносила тяжелую борьбу за общерусское дело, оказала ему несомненные услуги, потом, уже в пределах русского государства, дол го была забыта и оставлена без призора — и теперь имела право на некоторое внимание. Взгляд г. Бессонова в этом случае был совершенно справедлив, но вследствие всего положения вещей слова его оставались тогда гласом вопиющего в пустыне.

Занятия г. Бессонова белорусской народной поэзией, как мы сказали, начались еще раньше поездки в западный край. Первый пример в нашей литературе интереса к западнорусской народности он указывает у Калайдовича, который с вниманием остановился на особенностях народного белорусского наречия. В 30-х годах Белоруссию посетил П.В.Киреевский, уже занятый тогда собиранием русских песен, по словам г. Бессонова, «отчасти затронутый частным примером Калайдовича, отчасти возбужденный подвигом Ходаковско-го»1. Сам Киреевский не сделал там собственного сборника, но, по крайней мере, вошел в связи с несколькими лицами, которые доставали ему народные песни, записанные польским шрифтом и отчасти с полонизмами, потому что это были лица польского происхождения. Над этим первоначальным сборником предстояло еще много работы: надо было переписать песни русским письмом, а для избежания ошибок изучить живой язык и народный быт; дело под руководством Киреевского исполнял г. Бессонов, который, заинтересовавшись им, начал сам дополнять собрание и, между прочим, отыскал несколько народных белорусских рукописей, особенно одну XVII века, с нотами2. По смерти Киреевского г. Бессонов занялся изданием его собрания великорусских песен и «Калек Перехожих», и в последнюю книгу вошло уже много белорусских духовных стихов'. В конце 1863 года г.Бессонов предложил московскому Обществу любителей российской словесности для издания свой белорусский сборник, заключавший уже до 500 песен, чисто народных, устных, кроме дополнений из старых рукописей4. Общество приняло это предложение, но затем г. Бессонов, в конце 1864 или в начале 1865 г., отправился на службу в западный край, где пробыл до конца 1866 г. Здесь ближайшее знакомство с местной стариной, народным бытом и местными (в большой доле польскими) исследованиями доставило ему тот взгляд на положение белорусской народности, какой мы выше излагали, и во время пребывания в крае собрание песен, трудами как самого собирателя, так и нескольких его друзей и сотрудников, «возросло до громадных размеров»1.

Издание г. Бессонова ограничилось, однако, только одним выпуском. Здесь заключаются песни обрядные разного рода: на Великдень, волочобные, песни на св. Юрия, на Николу, на Петровки, песни купальные, колядные и на масленицу. Сама редакция довольно запутанная2; к разным отделам песен присоединены объяснения обычаев, где автор не воздержался от своих обыкновенных «научных» странностей.

В конце 1860-х годов начинаются работы Географического Общества, предпринявшего экспедицию в западнорусский край. Первая мысль об этом возникла еще в 1862 г., в управление Министерством нар. просвещения А.В. Головкина, по докладу которого Высочайше повелено было выдать для этой цели из сумм министерства в Географическое Общество десять тысяч руб. сер. Общество установило программу, по которой исследования должны были обнять племенные и бытовые различия народностей западного края, их численные отношения, распределение по вероисповеданиям и степеням культуры, наконец хозяйственный быт и степень материального благосостояния. Область наблюдений была определена девятью губерниями западного края в трех группах: белорусской (губ. Витебская, Могилевская и Минская), литовской (губ. Виленская, Ковенская и Гродненская) и украинской (губ. Киевская, Волынская и Подольская). Исследование полагалось возможным и желалось, в виду интереса вопросов, окончить в течение непродолжительного времени, напр. одного года. Состав лиц для выполнения задачи определяли по ее специальным вопросам; так, этнографическую долю предприятия совет Общества полагал возложить на Гильфердинга; исследования о быте религиозном — на Кояловича; исследования статистические и хозяйственные — на Бушена. Политические события 1863 г. заставили отложить экспедицию на неопределенное время. Вопрос был снова поднят в 1867 году. Старая программа была изменена и, за отказом лиц, прежде назначавшихся в экспедицию, выбраны были другие исследователи, а именно: г. Максимов, принявший на себя этнографическое изучение белорусского племени, и Н.Ду-бянский (бывший секретарь Могилевского статистического комитета), на которого были возложены статистико-эко-номические исследования во всем западнорусском крае. Г. Максимов ставил себе задачей определить племенную фан и цу белорусского племени и затем характеризовать этнографический тип белоруса в отличие от типов великоро-са и малороса. Г. Максимов сделал две поездки в северозападный край в 1867 и 1868 годах; часть его наблюдений была сообщаема в заседаниях Общества; полный отчет ожидался в 1873 году, но не появился и доныне. Дубянский с целью своих изучений провел в западном крае более полутора лет, но поездки его далеко не обняли всего района, подлежавшего его изучению, и Общество, получив от него некоторое собранные им сырые материалы, по разным обстоятельствам должно было отказаться от надежды получить от него полный отчет. Затем для изучения литовцев и латышей приглашен был Ю.П.Кузнецов, а для изучения юго-западного края избран был Чубинский. Как известно, только эта последняя часть предприятия Географического Общества была совершена с полным успехом: в первые же годы экспедиция Чубинского доставила огромный материал этнографических и экономических сведений, наполнивших известные многотомные «Труды». Г. Кузнецов старательно работал по своему предмету, доставлял в Общество отдельные отрывки своих исследований и частные отчеты, но целое исполнение его задачи опять не состоялось.

Таким образом, несмотря на то, что в западном крае экспедиция Географического Общества имела уже своих предшественников втрудолюбивыхофицерах генерального штаба, дело кончилось неудачно: чему приписать эту неудачу, в то время когда рядом с таким успехом совершена была экспедиция юго-западная? Объяснение, независимо от характера выбранных лиц, заключается, по-видимому, и в общем положении дела: в юго-западном крае экспедиция встретилась с готовым интересом к местному изучению в среде тех «хохломанов», которых так усердно предавал проклятиям «Вестник юго-западной России» и которые, однако, принесли здесь вел и кую услугу делу русской науки. Чубинский, сам «хохломан», встретил в местных деятелях полную охоту поделиться с ним сведениями и материалами и мог собрать их в огромное целое. В северо-западном крае оказалось нечто иное: исполнителями дела являлись люди, мало или совсем не связанные лично с местною жизнью; сама эта жизнь, несмотря на все, что говорилось и делалось с 1863 года, была лишенатех условий развития, на отсутствие которых указывал, например, Бессонов. Деятели 1860-х годов в западном крае так много говорили об «объединении», «обрусении» и т.п., так усердно настаивали на удалении всего местного, напоминавшего «польское» влияние, так усердно считали польским все, что не было похожим на московское, что местная жизнь стала прятаться в скорлупу, и ученым исследователям (особенно прежде чуждым краю) с трудом приходилось бы отыскивать ее проявления, вместо того, чтобы видеть ее тотчас воочию без канцелярских ширм.

***

Местные деятели работали разъединенно и вначале продолжали тот прием этнографических изысканий, какой мы видели у прежних польских этнографов, собирая иногда весьма старательно материал, но оставляя его без должного исторического и филологического освещения.

Старейшим в этом новом ряде собирателей был Иван Иванович Носович (1788—25.7.1877). Мы имеем о нем лишь немногие биографические сведения2. Родиной его была Могилевская губерния. Дед его, Григорий, изсвящен-ническихдетей, как говорят, еще в детстве закабален был в крепостные помещика Поцея, жил в крестьянской среде, но, помня свой род, выучился церковной грамоте и сделался дьячком. Сын его, Иван Григорьевич, учился уже в семинарии; за смертью отца не мог окончить курса и также взял дьячковское место, но позднее сделался священником. Своим детям он мог уже дать более правильное обучение. Иван Иванович учился в Могилевской семинарии, курс которой окончил в 1812 году. С тех пор он начал службу учителем в местных духовных училищах, наконец, ректором. В 1832 году перешел на учебную службу по Министерству просвещения и назначен был смотрителем дворянского училища в Молодечне, потом учителем русской словесности в таком же училище в Свенцянах, затем в 1841 г. — смотрителем, а в 1844 г. вышел в отставку с пенсией. Он переселился в свой родной город Мстиславль и с тех пор занялся литературными трудами.

Первые опыты его филологических трудов появляются в начале 50-х годов, в «Известиях» русского отделения Академии, где в то время, особенно по инициативе Срезневского, стали помещаться разного рода материалы по народной поэзии, старому и народному языку. Сборники Носо-вича выросли наконец до значительных изданий, которые сделаны были русским отделением Академии и Географическим Обществом. Таков был, во-первых, белорусский словарь, первый и до сих пор единственный обширный труд этого рода1. Мы упоминали выше, что белорусский словарь начал составлять еще протоиерей Григорович, но за его смертью словарь остановился в самом начале, на 10-м листе. Русское отделение Академии, желая довершить эту работу, предложило взяться за это двум уроженцам западного края, Носовичу и Микуцкому: последний сообщил лишь незначительные материалы, а Носович в 1863 году представил на Демидовскую премию целый обширный словарь, над которым он трудился в течение шестнадцати лет. Русское отделение взяло на себя печатание словаря, основываясь на отзыве Срезневского, что при помощи труда Носовича, как сборника слов языка устного, «можно начать подробные расследования о составе белорусского наречия и между прочим искать оправдательных доказательств предположению, что в этом наречии сохранилось очень много древнего и важного для истории русского языка».

Материалами при составлении словаря служили Носовичу как живой языки произведения народной поэзии,так и старые письменные акты и материалы, уже известные в печати. «В состав словаря г-на Носовича, — говорится в предисловии, — вошло более 30 000 слов; между ними встречаются слова, заимствованные из иностранных языков, главным же образом из польского. Слова, перешедшие из последнего языка, преимущественно употребляются мелкой шляхтой, мещанами, ремесленниками, экономами, приказчиками и пр. Количеством этих слов и распространением употребления их в народе определяется наглядным образом степень влияния польского языка на белорусское наречие. Но позднейшие исследователи белорусского языка находят очень много недостатков в этой работе. Так уже г. Бессонов относился довольно строго к труду Носовича. По его словам, этот словарь, несмотря на то, что имел перед собой много материала в опытах предшественников, пропустил «множество замечательнейших или употребитель-нейшихслов, а под ними множество любопытных черт народного быта и общеизвестных предметов», и в этих последних отношениях «весьма часто превосходит его богатством и «Польский словник» Линде и «Толковый словарь» Даля, без коих и при г. Носовиче никак не обойдется доселе никто, если желает ближе ознакомиться с Белою Русью». Отдавая, впрочем, дань уважению трудолюбию составителя, критик находит в словаре недостаток филологического знания, и то, что словарь Носовича (напр., в написании слов) не был исправлен при издании, критик ставит в вину редакции, т.е. русскому отделению Академии. Критик обвиняет редакцию в легкости отношения к предмету, «весьма естественной при общем нерасположении к успехам народной словесности», и находит, что эта легкость «равна только медленному исполнению предприятия и богатству всяких материальных подручных средств». Он удивлятся, как могла академическая редакция сказать в предисловии, что белорусское наречие принадлежит тем местностям, которые населяло некогда кривичское племя, когда наделе оно принадлежит и другим местностям, где жили и другие племена. Он удивляется той «темноте» («которая предполагает мрак незнания»), с какою редакция говорила о возможности начать, при словаре Носовича, исследования о составе белорусского наречия и между прочим искать доказательств «предположению», что в белорусском наречии сохранилось много древнего и важного для истории языка1: критик находил, что десятки тысяч белорусских письменных актов уже доказали это «людям сведущим» и что к тому же ведут множество уже напечатанных песен. Указав дальше неточность грамматических терминов в предисловии и словаре, критик замечает еще, что «издатели считают, в союзе с некоторыми бывшими попечителями Виленского учебного округа, но в разладе с профессурою славянских наречий, будто слова «из польского языка» суть у белорусов «слова, заимствованные из иностранных языков»: это противоречит и единству русской страны, где живут поляки».

Другим предметом, которым занимался Носович,были пословицы. В первый раз он доставил в русское отделение Академии в 1862 году сборник пословиц, который напечатан был в «Известиях». Впоследствии, работая над словарем, он собрал новый большой запас пословиц и представил в Географическое Общество, которое наградило этот труд золотою медалью и напечатало в своем издании3. Затем явилось небольшое дополнение — больше ста новых пословиц и восемьдесят загадок4. Наконец собрание Носовича было издано еще раз русским отделением Академии5; дополнения к первому изданию внесены здесь в тексте; число загадок размножено до 130 и в конце прибавлен небольшой указатель белорусских слов.

Наконец, собирание Носовича распространялось на песни. Небольшой сборник его вышел в 1874 году в изданиях Географического Общества.

Это — песни обрядные и связанные с разными обстоятельствами семейного быта: колядные, волочобные, жнивные, свадебные, крестинные; также песни «веселого содержания» и т.д. Песням предшествует описание обычаев. Изложение отличается приемами людей старого века и некоторой непривычкой к литературному языку2. Носович настаивает на именновании белорусов кривичами, имя которых, по его словам, принадлежит «всем вообще племенам, населявшим и ныне коренным потомкам их, населяющим все пространство белорусской страны, кроме литовцев»; имя это, по его толкованию, производится от слова «кровь» (род. пад. «криви») и обозначает родственные кровные племена. Доказательство древности белорусских песен он видит в том, что в них встречаются слова, уже вышедшие из живого народного употребления; далее, что в них изображаются «древние воинские обстоятельства» и, наконец, что в песнях, которые ныне поются «простолюдинами», «выражается дух не крестьянского быта, а свободного и самостоятельного сословия и даже богатого», напр., упоминаются бояре, девочки-боярочки, сыплется золото и т.п. Носович спрашивает: «не были ли в древности простолюдины свободны и собственники земель, подобно как однодворцы и даже нынешняя шляхта, прежде нежели подпали они под администрацию сильных польских помещиков, которые поработили их и земли их засчитали своими собственными?» Он замечает далее, что «чем древнее песня, тем, кажется, более проглядывает в ней образованность и изящество творчества в сравнении с песнями позднейшего сложения». Наконец, он говорил еще: «поэтические красоты, которыми... отличаются старинные песни, заставляют заключить, что белорусское кривичское наречие в старину было уделом не одного белорусского про-стонародия, но и высшего класса народа, который не лишен был совершенного (?) образования: но воспитание детей в иезуитских школах вытеснило привязанность в них к родному наречию польским элементом», и он припоминает слова Чечота, что в его детстве старые паны любили говорить между собой по-белорусски. Замечания о старинных песнях не лишены интереса и справедливы, но доказывать песнями старое употребление белорусского языка в высших классах было излишне, потому что это — факт, не требующий доказательств.

Наконец, Носович останавливается на тех мифологических толкованиях, какие делались по поводу белорусских песен и преданий; он не признает, чтобы «купала» или «коляда» народной песни и обычая были «остатками боготво-рения небывалых кумиров»1, и совершенно отрицает существование в народных понятиях тех «божеств», которых множество насчитал некогда Шпилевский в статьях, упомянутых нами раньше.

Кроме изложения обрядов и обычаев, к которым относятся песни, редакция песен, можно сказать, совсем отсутствует; как, где и кем собраны песни, остается неизвестно. Предполагается обыкновенно, что песни, не имеющие подобных обозначений, записаны самим составителем сборника; между тем мы встречаем здесь, кажется, несомненные заимствования из прежних собраний и, однако, не оговоренные1; кое-где указываются сличения со сборником Гильтебрандта. В «дополнениях» (Носовича, стр. 218—236) чуть ли не все песни взяты, без всякого указания, у того же Киркора (или прямо у Чечота и др.), только с изменением правописания и некоторыми вариантами, которые, по-видимому, представляют собственные исправления Носовича, не всегда, однако, удачные2.

В тех же 1870-х годах напечатано было ценное этнографическое исследование другого местного собирателя — г. Крачковского Это — весьма подробное описание народного сельского быта в связи с сопровождающими его обрядами, обычаями и песнями. Первая обширная статья книги посвящена свадебному обряду, который излагается со всеми подробностями от начала сватовства до завершения брака. Описание обрядов соединено с принадлежащими к ним песнями, которые частью, кажется, записаны самим автором, частью взяты из сборников Чечота, Тышкевича, Зенкевича, Гильтебрандта, Дмитриева, что обыкновенно и указано; отмечены также местности, которым принадлежит тот или другой обычай. Вторая статья представляет описание трудовой жизни селянина с весенней поры и начала сельских работ, принадлежащие сюда обычаи, поверья и приметы при каждой работе; затем праздники: Пасху — с волочобными песнями, св. Юрия, св. Николу, Купалу, Петра и Павла, осенние «деды», «святые вечера», коляду и пр. Затем сообщаются сведения о народной одежде и пище, немало подробностей о разных приемах и снадобьях народной медицины; разныесуеверья и поверья, и, наконец, приведено несколько образчиков народных суеверных рассказов (о чертях), сказок и предание о сотворении мира, шляхты и мужика.

Наиболее обширные собрания белорусских песен принадлежат г. Шейну. Имя его давно уже известно в нашей этнографии, сначала по большому сборнику песен великорусских, потом по обширному собранию белорусскому2. Он не был деятелем местным, но в качестве учителя гимназии прожил семь лет в западном крае, именно в Витебске, а для своего новейшего сборника несколько разделал поездки в западный край и завязал там многочисленные отношения с людьми (особенно с сельскими учителями), которые могли из близкого источника доставлять ему народно-поэтический материал. Первый белорусский сборник г. Шейна появился в издании Географического Общества1. Сборник составлен весьма обстоятельно. В «послесловии» составитель объясняет подробно историю и приемы своего труда (стр. 821—832). Поселившись в западном крае и ко второму году своего пребывания освоившись более или менее с языком, г. Шейн принялся за собирание песен, отчасти записывая их сам, отчасти возбуждая интерес к этому делу в кругу своих знакомых, составил и разослал программу собирания ит.д. Через несколько лет сборник достиг таких размеров, что напечатанный в 1873—74 гг. том не исчерпал всего собранного. Несколько из песен разных категорий записал он сам, и это служило ему основой для проверки тех песен, какие он получал от своих многочисленных сотрудников. Песни он расположил в «биографическо-календарном» порядке, совмещая, с одной стороны, течение личной жизни селянина и, с другой, последовательность народных праздников; так, идут в сборнике песни крестинные, колядные и «рацеи», масляничные, волочобные, купальские, жнивные, разгульные, свадебные и т.д. При каждой песне постоянно отмечена ее местность и кем она записана и доставлена; разные разряды песен сопровождаются описанием обрядов, праздников, домашних обычаев; лишь немногие песни взяты из печатных сборников. Наконец, сборник снабжен словарем малоизвестных слов, объяснительными примечаниями и грамматическими сведениями о белорусском языке.

Критика отнеслась к сборнику г. Шейна весьма благосклонно, и действительно, это был наиболее обширный сборник белорусской народной поэзии, исполненный без вычур и, в личных условиях собирателя, весьма обстоятельно. Более требовательного этнографа могло бы остановить обстоятельство, что большинство песен получалось готовыми, и собиратель мог поверять своих корреспондентов лишь приблизительно, сравнивая их присылки с тем, что было записано им самим, а корреспонденты отличались, без сомнения, и различной степенью уменья схватывать как самый текст, так, в особенности, оттенки языка. Но редко сборник народной поэзии может вообще похвалиться абсолютной точностью и единообразием записи.

Как мы упоминали, первая книга, по словам составителя, не истощила всего собрания его песен. Последующие поездки г. Шейна в западный край, — причем он заручился рекомендациями русского отделения Академии, содействием управления учебного округа и одобрением архиерея, — еще размножили его собрание, которое должно было появиться в изданиях Академии. Вышедшие в свете части этого второго собрания обещают обширную массу белорусского песенного и бытового материала1. Порядок издания принят здесь тот же, как и в прежнем сборнике. В начале первого отдела (т. I) поставлено описание обрядов при родинах и крестинах, песни крестинные, колыбельные и детские; далее колядные песни и игрища; обычаи и песни маслянич-ные; песни весенние, на св. Юрия и т.д. Во втором отделе — песни беседные, бытовые, шуточные и разгульные, в числе бытовых — рекрутские и солдатские и т.д. Особо представлен указатель местностей, откуда доставлены песни; эти местности были разные уезды губерний Виленской, Витебской, Гродненской, Ковенской, Курляндской, Минской, Могилевской и Смоленской, большею частью с определенным указанием сел и деревень.

Во второй части первого тома помещены, в первом отделе, обряды свадебные, во втором — обряды погребальные и поминальные, голошения или причитания над покойниками; то и другое из разнообразных местностей белорусской народности, и обряды свадебные, с принадлежащими к ним песнями, в особенном изобилии. Приемы собирания были опять те же: песни, иногда в весьма значительных сборниках, получаются готовыми от многочисленных корреспондентов — учителей и учеников народных училищ, священников, волостных писарей и старшин, некоторых дам, живущих по деревням и т.д., корреспондентам принадлежат не только собранные тексты, но и сами описания обрядов, иногда весьма подробные; редактор сборника сообщил только немногие замечания. Г. Шейн воспользовался также многим из материалов печатных: из книг Бобровского, гр. Тышкевича (в переводе и с русскою переписью текстов), из местных «памятных книжек», из «Этнографического сборника» Геогр. Общества, а также из архивных материалов этого Общества.