Историография просвещения в Англии
Подъем буржуазной идеологии, связанный с началом французской революции 1789 г., сделал Францию передовой страной в развитии буржуазной общественной мысли XVIII в. Французский рационализм сам уходил корнями в рационалистическое мировоззрение тех стран, которые раньше пережили буржуазные революции. Мы видели, что в XVII в. Англия и Голландия шли впереди Франции в развитии буржуазной идеологии. Но в XVIII в. становится очевидным растущее влияние предреволюционного подъема буржуазной идеологии Франции на общественно-политическую мысль стран более ранней буржуазной культуры. Еще заметнее это влияние сказывается на отсталых странах Европы, в частности на Германии.
На английскую историографию XVIII в, очень сильное влияние оказала французская историография, в частности Вольтер и его исторические произведения, особенно его «Век Людовика XIV». Влияние идей Вольтера, его борьбы с религиозными предрассудками, с церковью не трудно заметить во взглядах многих английских историков в XVIII в. Однако хотя они как будто разделяли те же идеи, но у них была совершенно другая общая настроенность. Для идейной жизни Франции XVIII в. были характерны увлечение, порыв, сокрушительная критика, можно сказать, вихрь идей, которые невольно захватывают и увлекают. В Англии же в это время царили покой, самодовольство и наслаждение достигнутым. Английская буржуазия и обуржуазившаяся аристократия победили феодализм, и «жирные» виги в это время спокойно сидели в удобных креслах, предоставленных им английской конституцией, у них уже была та «свобода», к которой так страстно стремились во Франции, хотя это была свобода только «для себя», у них уже была буржуазная конституция, которую они считали лучшей в мире, их хлопчатобумажные ткани и сукна завоевывали весь мир, у них был непобедимый флот, колонии. Кроме того, в процессе промышленного переворота новые классовые противоречия между рабочим классом и буржуазией выступали все яснее. Поэтому в Англии буржуазия в XVIII в. уже утратила свою революционность, ее героический период борьбы с феодализмом был в прошлом. Английская буржуазия и аристократия в XVIII в. уже научились не замечать страданий угнетенных, они отгородились стеной самодовольства и чванства от всего, что так еще тревожило предреволюционную французскую буржуазию.
Поэтому и в произведениях английских буржуазных историков XVIII в. преобладает спокойный, самодовольный тон. При этом их подход к истории обычно гораздо поверхностнее: им незачем углубляться в исторические вопросы, а то можно еще натолкнуться на что-нибудь неприятное, увидеть что-нибудь такое, что может подорвать их самоуверенность и самодовольство.
У английских историков эпохи Просвещения, пожалуй, больше эрудиции, больше основательности в изложении фактов, чем у большинства французских историков XVIII в., в частности у Вольтера или Кондорсэ, но они не увлекают читателя и кажутся скучными и плоскими. Английские историки предпочитают рассказ анализу, они повествуют занимательно, прагматически, но довольно бесцветно. У них в большей степени сохранились старинные приемы исторического изложения, от которых совершенно отказался Вольтер в «Опытах», не говоря уже о Кондорсэ. Они стремятся придать истории занимательный характер, наполняют ее всякого рода занятными анекдотами, риторическими украшениями. В этом отношении у них сильна еще гуманистическая традиция. Из истории они желают извлечь поучение, которое не нарушало бы их спокойствия, но вместе с тем давало бы и удовольствие.
Типичным представителем этого рода историографии был знаменитый философ-агностик Давид Юм (1711 —1776), который в то же время был одним из известнейших английских историков 1. Его главное историческое произведение;—«История Англии от вторжения Юлия Цезаря до революции 1688 г.»2. Это сочинение печаталось частями, начиная от 1754 до 1761 г. При этом Юм начал печатание этой «Истории» с конца, с последней злохи, г. е. с эпохи Стюартов. Потом она была издана целиком в 1763 г. Ряд других историков писал продолжение истории Юма. Обычно все новые издания печатались с продолжением, написанным современником Юма Смоллеттом, который довел изложение до 1760 г.
Имя Юма известно как имя одного из крупнейших философов XVIII в. Он долго жил во Франции, был знаком с виднейшими представителями французского Просвещения, испытал непосредственное влияние Вольтера. В частности, на него оказал влияние «Век Людовика XIV» Вольтера.
Надо сказать, что Юм, этот бесстрастный скептик и агностик в философии и религии, который отрицал достоверность опыта, существование бога, отрицал душу как субстанцию, свободу воли и причинность,— в политике был монархистом, убежденным поклонником английской аристократической конституции. Он был умеренным тори, так что правые виги в значительной степени могли считать его своим, поскольку между ними не было резко выраженной грани. Как консерватор он не подвергался нападкам со стороны церкви. Церковь прощала ему многое из его вольнодумных выходок. У него были кое-какие неприятности из-за религиозных вопросов, но не такие, чтобы испортить ему жизнь.
Ф. Энгельс в «Анти-Дюринге» сочувственно цитирует слова, сказанные впоследствии Коббетом, который говорил, что Юм «был огромным толстяком, откормленным в значительной степени на общественные средства, никогда не заслужив этого какой-нибудь действительно общественной службой»3. Маркс использовал работу Юма в «Хронологических выписках», но не столько для того, чтобы следовать его изложению, сколько для того, чтобы полемизировать с ним в его оценке английской реформации.
Поражает необычайная широта интересов Юма, исключительно широкий диапазон его знаний. Я не буду подробно останавливаться на его философских идеалах. Из них наиболее интересна его теория утилитаризма, согласно которой целью морали является создание счастья возможно большего количества людей. Как будто бы великолепная идея, но в сущности она являлась у Юма лишь прикрытием другой, чисто буржуазной, идеи о том, что каждый человек, преследуя свои эгоистические цели, содействует благу других. Эту мысль мы встречали у Кондорсэ, но у него она выражена в совершенно другой эмоциональной тональности.
Юм отрицает связь морали с религией. Для него религия всегда безнравственна. В этом взгляде отразилась идеология буржуазии XVIII в., которая, iio словам основоположников марксизма, «в ледяной воде эгоистического расчета потопила... священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности» 4.
Юм был также и экономистом. Он был противником меркантилизма, проповедником свободной торговли, хотя с рядом оговорок. Ф. Энгельс, подвергший в «Анти-Дюринге» критике его экономические взгляды, называет их почтенными, но совершенно неоригинальными, отнюдь не составляющими эпохи, как думал Дюринг. Энгельса возмущала идея Юма о том, что национальное богатство возможно только на почве нужды широких классов населения, что только народная нужда, которая заставляет эти классы населения усиленно работать для своего пропитания, «не повышая цены своего труда», может создать основу для национального богатства 6.
Энгельс объясняет влияние экономических очерков Юма на тогдашние образованные круги тем, что «они являлись прогрессивно-оптими-стическим дифирамбом расцветавшим тогда промышленности и торговле, другими словами, были прославлением быстро развивавшегося тогда в Англии капиталистического общества...»6,
Для Юма история не столько поучение, сколько, скорее, развлечение философского ума, который желает отдохнуть, созерцая превратности человеческих страстей и стремлений. История не имеет для него ни политической, ни социальной ценности, какую она имела для французских просветителей. Юму не приходилось искать лучшей формы политического устройства; эта форма, по его мнению, уже найдена в английской конституции, У него было, может быть, некоторое сочувствие к просвещенному абсолютизму, который он связывал со Стюартами, но еще больше мы видим у него симпатии к «просвещенной аристократии», господство которой он наблюдал й современной ему Англии.
Основная историческая работа Юма, как мы видели, посвящена только Англии. В ней он не поднялся до той всемирно-исторической точки зрения, которая господствовала в работах французских просветителей. Самое представление о движущих силах в истории у Юма гораздо более поверхностное, чем у французских историков XVIII в. Он совсем не придавал значения экономике в истории, хотя и являлся специалистом в вопросах политической экономии. Для него история есть поле деятельности, на котором отдельные личности добиваются осуществления сознательно поставленных целей, или, лучше сказать, действуют на основании точных расчетов. Очень мало интересуют Юма и такие вопросы, как развитие культуры, наук к искусств.
История Англии Юма может быть разделена на три части. Слабее всего написана первая часть, посвященная истории средних веков, которая его меньше всего интересует, как время бесправия и беззакония. Это отсутствие интереса еще усиливалось антипатией протестанта-ан-гличанина и свободомыслящего человека, каким был Юм, к католицизму. Эта часть «Истории» Юма представляет собой очень поверхностное воспроизведение традиционных взглядов, которое время от времени прерывается выпадами против церкви, против варварства, но эти выпады настолько однообразны, что они быстро становятся скучными; они не убеждают, не волнуют, как выпады Вольтера. Никаких попыток исторической критики в этой части Юм не предпринимает.
Интереснее составлен у него следующий раздел — история эпохи Тюдоров, хотя и сюда он вносит сравнительно мало самостоятельного материала. Здесь важна его новая по сравнению с предшествующими историками мысль. Он выдвинул свою точку зрения на эпоху Тюдоров, которая потом делается господствующей в исторической литературе. Юм доказывал, что при Тюдорах никаких парламентских вольностей не допускалось, что при этой династии были установлены порядки, очень близкие к абсолютизму, были очень усилены королевские прерогативы. Поэтому, с точки зрения Юма, Стюарты не нарушили никаких народных прав, они только продолжали ту политику, которая до них проводилась в Англии. Они только защищали установившиеся традиции, а наступающей стороной, захватчиком, был именно парламент.
Для Юма характерно крайне отрицательное отношение к английской революции. Сильнее всего в его книге дана именно история Стюартов, но, как отмечал сам Юм, появление этой части вызвало негодование не только у вигов, но и у тори — они не могли примириться с тем, как он в сочувственных тонах изобразил политику Карла I и Страф-форда.
Юм ненавидел религиозный фанатизм. В английской революции он видел только проявление духа пуританства н сектантства, которые считал образцом грубости, суеверий и невежества. Карл I ему гораздо симпатичнее пуритан, хотя он слегка порицал его за приверженность к епископальной системе церкви. Однако, по мнению Юма, Карл'1 допустил ряд неосторожностей; он должен был проводить свою политику с большим тактом. Но, конечно, революция вызвана не одними ошибками Карла. Чем же она вызвана? Юм отвечает на этот вопрос, как подобает стороннику идей Просвещения. По его мнению, вся эта смута, называемая революцией, вызвана религиозным фанатизмом, или, как он говорит, «богословской ненавистью». В его представлении вся английская революция произошла из-за разных глупостей: из-за обрядов, облачений, преклонения пред алтарем и т. д. Религиозное лицемерие, самомнение, мрачность и нетерпимость — вот что отличало сектантов эпохи революции н что наложило неизгладимый отпечаток на психологию всего английского народа. Верхом глупости, по мнению Юма, было индепендентство.
Он приписывает индепендентам покушение на основу всей культуры и цивилизации, стремление установить равенство состояний. Идеи левеллеров он тоже представляет себе очень неточно, хотя и отмечает, что у них было большое достоинство — религиозная свобода, религивз-ная терпимость. Юм горячо приветствовал реставрацию. Признавая, что она не принесла с собой полного успокоения, он считал, что религиозное ожесточение, характерное для революции, при ней затихло.
Юм отрицательно относился к вигам и рисовал их чертами, которых они не заслужили. Он изображает их демократами, сторонниками неограниченной политической свободы, т. е. он принимает (или делает вид, что принимает) всерьез те лозунги, в которые виги сами не верили и которыми они лишь прикрывали свои классовые интересы.
Переворот 1688 г. он восхваляет, так как, по его мнению, он установил в Англии лучшую в мире конституцию, полную гарантию действительной политической свободы.
Общие выводы у Юма очень редки; если у него и есть какие-нибудь обобщения, то это, скорее, обобщения психологического характера в виде характеристик отдельных личностей. Юм следует старинным, традиционным формам изложения. История у него делится на отдельные царства, его интересует в первую очередь внешняя политика, история государей и министров, войны и дипломатия; он мало касается вопросов законодательства и права; у него очень много анекдотического и мало проверенного материала.
Черты, присущие Юму как историку, не менее характерны и для его младшего современника — шотландского историка Уильяма Роберт-сона (1721 — 1793).
Робертсон был пресвитерианским священником и профессором богословия в Эдинбурге. Хотя он и находился под влиянием критических идей Вольтера, особенно его «Опытов», но не был деистом, как Вольтер; он был настоящим конфессиональным христианином, для которого Христос являлся сыном божьим, а искупление грехов человеческих — историческим фактом.
Основные работы Робертсона— «История Шотландии»7, доведенная им до 1603 г., и «История царствования Карла V»8. Робертсон написал еще «Историю Америки», но эта работа осталась незаконченной. Сначала в ней излагалась только история испанских и португальских колоний, а затем была прибавлена история английских колоний.
В «Истории Карла V», изданной в Лондоне в 1769 г., наибольший интерес представляет введение; сама же история Карла V мало интересна. Это довольно поверхностное и беглое изложение материала источников, слабо связанное некоторыми политическими и психологическими суждениями автора, довольно неглубокими по своему содержанию. Во всяком случае эта история гораздо ниже работы Вольтера, посвященной истории Людовика XIV. Но введение, которое написано в подражание «Опытам» Вольтера, несомненно, представляет ценность. Оно излагает историю Европы от падения Римской империи до начала XVI в.— до времени Карла V. В этом введении в духе Вольтера проводится восхваление просвещенного абсолютизма как наиболее совершенной политической формы. Робертсон дает здесь стройную, буржуазную в своей основе, историческую концепцию о постепенном переходе от хаоса феодализма к политическому порядку монархии.
Робертсон в противоположность Юму под влиянием Вольтера пытался изложить историю ряда стран; у него — всеевропейская точка зрения. Самый выбор темы его работы о Карле V определялся тем, что со времени Карла V, как он считает, государства Западной Европы составляют единую политическую систему. Его интересует значение империи Карла Удля истории Европы в целом.
Хотя Робертсон — мало оригинальный мыслитель, но его исторические взгляды были своего рода итогом историографии эпохи Просвещения в области изучения истории средних веков. Он выдвинул первую более или менее законченную концепцию истории средних веков, которая стала общепринятой схемой в буржуазной историографии конца XVIII —начала XIX в.
Робертсон полагал, что Римская империя являлась мировой державой, которая дала покоренным странам мир и относительное материальное благополучие, но она не создала благоприятных условий для улучшения или усовершенствования человеческого духа. Надо заметить, что термин «дух» — esprit,— который мы часто встречаем у Вольтера и Монтескье, имел в XVIII в, несколько другой оттенок, чем тот, который мы ему теперь придаем. Каждый термин имеет свою судьбу, каждая эпоха понимает его по-своему. Термин «esprit» означал в XVIII в. не столько дух, сколько, может быть, разум. Английское слово, которое ему соответствует,— «mind» — тоже чрезвычайно трудно перевести на русский язык, но скорее оно также означает разум, чем дух.
Итак, с точки зрения Робертсона, Римская империя не была благоприятна для развития человеческого «духа», или «разума» (mind), в развитии которого все просветители видели основное содержание истории. Робертсон отмечает засилье солдатчины, грабеж правительством провинций, тяжелые налоги, привычку к покорности. Все это подорвало прежний дух воинственности и независимости, отличавший !римлян. Он говорит, что господство римлян, как и вообще господство всякой большой империи, унижало человеческий род. Робертсон отмечает также привычку * роскоши, изнеженность нравов, упадок экономики Римской империи накануне ее падения. Такое государство должно было .пасть даже без всякого внешнего толчка. Вторжение варваров только ускорило это падение. Варвары победили римлян не численностью, а мужеством и воинственностью, воспитанной у них суровой родиной. От грабежа они перешли к переселению >на территорию империи.
Варварские завоевания Робертсон называет великим переворотом. Это дало повод некоторым историкам думать, что Робертсон вообще вводит в историю понятие революционных переворотов, что он рисует себе историю в виде катастрофической смеиы отдельных ступеней.
По-моему, это ошибочное представление; термин «great revolution» («великий переворот») Робертсон использовал только применительно к варварским завоеваниям Римской империи; в дальнейшем изложении он избегает подчеркивать революционные моменты; в городах рост коммунальных вольностей он изображает как мирный процесс, умалчивает о крестьянских восстаниях. Переворот, связанный с варварскими завоеваниями, Робертсон рисует следующим образом.
Варвары подвергли Европу сильному разгрому и опустошению, опрокинули римскую культуру и установили новые формы правления, новые законы и обычаи; после завоевания появились новые костюмы, новые языки, новые личные имена и названия стран. Таким образом, Ро-бертсону рисуется, что Римская империя, римская культура, весь римский уклад жизни были совершенно уничтожены варварским нашествием.
Из той анархии, которая была характерна для варваров-завоевателей, постепенно возникает новый порядок — феодальная система. Робертсон правильно подмечает, что этот порядок является общим для всех европейских стран и объясняется одинаковостью условий жизни варваров как на родине, так и после завоевания Римской империи. Самое понятие о феодализме для него преимущественно связывается с политическими формами или даже с военной организацией феодального общества. С точки зрения Робертсона, феодализм возникает именно как военная организация для защиты от новых нападений. При этом каждый свободный воин должен был поступиться частью своей свободы для общего блага, ради организации общей защиты. Он получал землю на условии военной службы. Раздача земли королями создала систему феодальной иерархии. Это—чисто военная система. Как таковая она довольно совершенна, но в политическом отношении она, по мнению Робертсона, была несостоятельной, так как таила в себе элементы разложения. Политическая связь между отдельными феодальными владениями была очень слаба, усилилась анархия, не было необходимого равновесия между монархом и аристократией, что вело к постоянным столкновениям. Робертсон считал, что введение наследственности должностей и титулов во Франкском государстве создало независимую аристократию и привело к политическому распаду. В связи с этим падает авторитет королевской власти, усиливаются насилия и произвол, начинаются мелкие войны, наступает то, что он называет феодальной анархией. С этим связан глубокий упадок культуры. Христианство вырождается в суеверие; в то же время наблюдается и падение нравов, дух власти развращает знать, а иго рабства унижает народ. Таким образом, исчезают первобытные добродетели завоевателей и первобытная простота нравов, а те добродетели, которые создаются просвещением, еще не появились. Следовательно, эпоха феодализма — это царство жестокости, вероломства, мести н мелкой войны. Это состояние достигает своей вершины в XI в. Но с этого момента заметен уже поворот к прогрессу.
В этом процессе, по мнению Робертсона, важнейшую роль сыграли крестовые походы. Вполне в духе Вольтера он характеризует крестовые походы как памятник человеческого безумия и суеверия, но считает, что они имели ряд непредвиденных для их организаторов последствий. Они развили торговлю, привели Запад в соприкосновение с более культурно развитым Востоком. Взгляды европейцев стали шире, они избавились от предрассудков, в их головах зародились новые идеи, они почувствовали грубость своих нравов по сравнению с более культурными народами в.
Это культурное влияние Востока после крестовых походов начинает сказываться постепенно. Интересна мысль Робертсона, что непосредственным следствием крестовых походов было влияние их на распредели ние собственности, а тем самым и на власть. (Эта идея близка к представлениям Гаррингтона.) Крестоносцы продавали свои земли, а государи покупали их за бесценок. Затем, много баронов погибало во время крестовых походов, и королевская власть присоединяла их земли к своим владениям, используя ослабление феодального класса. Вообще длительное отсутствие баронов в Европе во время крестовых походов было благоприятно для королевской власти и способствовало ее укреплению за счет влияния баронов. Большое значение, по мнению Робертсона, имели крестовые походы и для развития торговли.
В качестве другого важного момента в прогрессе, который начинается с XI в., Робертсон (один из первых историков) правильно отмечает развитие городов. Правда, в его изображении это развитие происходит гладко, без каких бы то ни было насильственных моментов. Отчасти это объясняется тем, что Робертсон — англичанин и имел в виду в первую очередь развитие английских городов. Эту концепцию истории английских городов он применил к Европе в целом, дав, таким образом, не совсем верное, сглаженное изображение этого важного социально-политического процесса. Рассказывая о развитии городских коммун и корпораций, о приобретении ими привилегий и муниципальной юрисдикции, он особенно подчеркивал, что короли покровительствовали горожанам, опираясь на них в своей борьбе с феодалами. Далее он говорит, что освобождение городов от крепостничества, приобретение ими разных привилегий, зарождение свободы в городах приводят к развитию промышленности и торговли (идеалистическая схема, в которой ход исторического процесса до известной степени перевернут). Вслед за тем города приобретают политическую силу; их участие в парламенте, в Генеральных штатах изменяет весь характер законов; теперь, как кажется буржуа Ро-бертсону, законы принимаются ради всеобщего блага и свободы. Освобождение городов влечет за собой н освобождение сельского населения. О крестьянских восстаниях Робертсон не упоминает. Он больше подчеркивает мысль о том, что если крестьяне стремились к свободе, то и для сеньора это представляло известные выгоды. Робертсон в этой связи ссылается на знаменитый ордонанс Людовика X (1315), который толковался им совершенно неправильно, как акт полного освобождения крестьян в королевских доменах. Все эти новые явления, по мнению Робертсона, содействуют дальнейшему росту хозяйственной активности и богатства. В то же время усиление королевской власти приводит к установлению общественного порядка и юстиции. Запрещаются частные войны и судебные поединки, устанавливается апелляция к королевскому суду и все это ведет к падению феодальной юрисдикции. Он отмечает, что немало содействовали улучшению правосудия и смягчению нравов также развитие канонического права и особенно возрождение римского права.
В то же время развивался институт рыцарства, основанный, как ошибочно считал Робертсон, на доблести, храбрости и галантности не только в смысле утонченного обращения, но также и в смысле личного мужества и храбрости. Нравы меняются также с развитием наук и искусства. Латынь, правда, ограничивает изучение наук очень узким кругом лиц, но все же в ее распространении содержится фермент дальнейшего развития.
Особенно большое значение для смягчения нравов, по мнению Робертсона, имеет торговля. Тут его введение превращается в настоящий гимн торговле. Он пишет, что в период раннего средневековья, когда потребности человека были ограничены, отсутствие торговли крайне суживало развитие человеческого общества. Торговля расширяет потребности людей и их кругозор. Ока уничтожает предрассудки, которые разъединяют нации, смягчает нравы народов, связывает их самыми крепкими узами — стремлением к взаимному удовлетворению потребностей. Наконец, торговля поддерживает мир. Когда торговля усиливается, появляется новый дух (genius) в политике, в союзах, в войнах, в международных отношениях. Такой гимн торговле вполне естествен в устах английского буржуа XVIII в. Этим Робертсон заканчивает свой обзор истории средних веков, предпосланный его истории Карла V. В этом обзоре мы находим ряд мыслей, которые потом легли в основу общей концепции истории средних веков в буржуазной медиевистике.
Более крупным историком, чем Юм и Робертсон, был Эдуард Гиббон (1737—1794). Он приобрел славу историка своим знаменитым многотомным сочинением «История упадка и разрушения Римской империи» 10, доведенным им до взятия Константинополя турками в 1453 г. Первое издание этого сочинения выходило в течение более десяти лет, с 1776 по 1788 г.
Гиббон — во многих отношениях интересная фигура. Это был человек очень холодный, равнодушный, но в то же время способный поддаваться чисто рассудочным увлечениям. Так, в молодости, прочитав «Всемирную историю» Боссюэ, он вдруг решил принять католичество и принял его, но родительской властью был возвращен обратно, в лоно англиканской церкви, и отправлен под надзор одного строгого пастыря в Швейцарию. Благодаря этому Гиббон хорошо ознакомился со Швейцарией, которая стала его второй родиной. Там он встретился с Вольтером и испытал его влияние. Затем у него был ряд других увлечений, не всегда легко объяснимых. Вдруг он поступил на военную службу, но не участвовал ни в одной войне, затем стал членом парламента, но ни разу там не выступал, потом оказался в министерстве колоний, но, по-видимому, и там тоже не проявил никакой активности.
Гиббон много путешествовал. На развалинах Рима ему пришла мысль написать историю падения Римской империи.
Его работа наделала очень много шума, потому что в ней он впервые трактовал вопрос о христианстве, о его зарождении и происхождении как специалист, научно для той эпохи. В этом главная причина успеха этой работы. Она вызвала одобрение одних и резкие нападки других. Но надо сказать, что трактовка христианства у Гиббона не очень глубока.
Гиббон был человеком вполне обеспеченным, и писал он для собственного удовольствия. Он спокойно работал на досуге, не волнуясь, не увлекаясь, интересуясь только своей литературной славой. Обладая большой эрудицией, он значительную часть источников прочел в латинском оригинале, поэтому его работа часто выглядит весьма убедительно. С греческим языком он был знаком хуже, и византийская часть его работы слабее, но все же он до сих пор ценится как византинист, как автор •одной из первых обобщающих работ в этой области. Свои основные взгляды, в частности свои антихристианские тенденции, он заимствовал главным образом у Вольтера, но они выражены у него гораздо менее едко и остро, чем у Вольтера, Он хуже Вольтера знает мир и людей, его критика христианства и его источников много тупее. Гиббон умеет критиковать церковных авторов, но перед античными писателями пасует. Стиль у него гладкий, правильный, но бесцветный, замечания банальные, психологический анализ поверхностен. Тем не менее это сочинение до сих пор не утратило известного научного значения, а в свое время оно произвело огромное впечатление. Гиббон стал самым модным историком своего времени.
В объяснении причин падения Римской империи Гиббон не пошел дальше Вольтера. Он видит их в религиозных раздорах, во враждебности христианства ко всякой культуре, в его отвращении к гражданским доблестям, которые создали могущество Рима. Правда, он отмечает и другие причины падения Римской империи: ослабление воинского духа, влияние провинциалов с их рабской моралью, роскошь, падение нравов, гнет налогов, но дух христианства — это основное, что, по его мнению, вызвало падение Римской империи. Варвары только завершили это падение. Рим погиб бы и без них. Гиббон, таким образом, приходит к тем же выводам, что и Робертсон, ио он не ограничивается вопросом падения Римской империи на Западе. Он рассматривает этот вопрос также применительно к Византийской империи, которую считает продолжением Римской империи. Идеи Гиббона по этому вопросу на многие годы далн тон всему дальнейшему освещению византийской истории в буржуазной историографии и отчасти оказывают на нее влияние и до сих пор. Гиббон рассматривал историю Византийской империи как историю продолжающегося упадка и окончательного падения Римской империи, затянувшегося на тысячелетие. Этим объясняется специфический подбор материала, который характерен для Гиббона, выискивающего в византийской истории только те явления, которые свидетельствуют об упадке.
Само изложение истории Византийской империи у Гиббона довольно поверхностное, хотя и занимательное. Оно изобилует всякого рода анекдотами, насмешками над теми явлениями византийской жизни, которые кажутся ему достойными осмеяния. Надо сказать, что вообще в его время, в XVIII в., в противоположность XVII в. византиноведение находилось в полном пренебрежении. Для рационалистов XVIII в., которые были враждебны к абсолютной монархии и религии, Византийская империя представляла собой лишь карт,ины деспотизма и религиозного суеверия, ненавистные им в настоящем.
Вольтер считает историю Византии позором для человеческого духа, Монтескье отмечает в Византии лишь ряд восстаний и вероломств и удивляется, как столь испорченный государственный строй мог продержаться в течение тысячелетия. По мнению Монтескье, эта империя продолжала существовать так долго лишь благодаря случайному стечению особых причин. Такими причинами он считал: торговлю Константинополя и поселение в Придунайских провинциях варваров, которые заслонили империю от вторжений других варварских племен, а также слабость ее соседей и даже такое малозначительное обстоятельство, как изобретение греческого огня.
Таким образом, еще до Гиббона было создано представление с Византийской империи как об упадочном, застойном государстве, которое неизбежно шло к своей гибели. Гиббон в своей работе талантливо развил эту концепцию. Благодаря той исключительной популярности, которую приобрела его книга, эта картина истории Византии как истории постепенного упадка и разложения, с подчеркиванием в ней явлений застойности и косности, стала классической и до некоторой степени тяготеет над историей Византии и до настоящего времени.
Когда мы говорим о развитии английской историографии XVIII в., мы, конечно, не можем не остановиться на другой стороне развития общественной мысли в Англии, которая оказала сильнейшее влияние на дальнейшие судьбы буржуазной историографии. Я имею в виду развитие в Англии политической экономии, в частности влияние идей Адама Смита на историческую науку этого времени. Тут, собственно говоря, надо было бы вернуться несколько назад и сказать вообще о влиянии политэкономии на историческую мысль XVIII в.
Я уже касался этого момента, когда говорил о связи взглядов Кондорсэ с идеями физиократов. Экономические идеи физиократов — это первая концепция капиталистического способа производства, первая система политической экономии, выросшая из рационалистического учения о господстве известного естественного порядка в области экономики, который может быть открыт и объяснен наукой. Это учение оказало сильное влияние на дальнейшее развитие историографии, преимущественно в XIX в.
Основная идея физиократов—идея общего блага, которое может быть осуществлено при полной свободе действий естественных законов, при условии уничтожения всего того, что стесняет эту свободу. Эта идея, получившая дальнейшее развитие у одного из создателей буржуазной политической экономии— Адама Смита (1723—1790), как нельзя лучше отражала классовые чаяния европейской буржуазии XVIII в. Эта идея хозяйственной свободы, враждебности ко всякой опеке получила полное развитие в дальнейшем. Были провозглашены новые принципы экономической политики, которые стали принципами буржуазии.
Буржуазия этой эпохи решительно восставала против тех ограничений, которые феодальный строй накладывал на личность, в первую очередь против сословных привилегий, против крепостничества, против тех ограничений, которые в действия хозяйствующей единицы вносили всякого рода цеховые и корпоративные уставы. Экономическая система, которую проводил феодальный абсолютизм, система меркантилизма, тяжело отражалась на хозяйствующем индивидууме. Поэтому одним из основных требований растущей промышленной буржуазии был выдвинутый физиократами и наиболее полно обоснованный Адамом Смитом принцип свободы торговли и вообще личной инициативы. Фритредерский лозунг (laisser fatre) — это требование личной свободы — вырастает в своего рода моральную, этическую догму, особенно в сочинениях английских писателей этого периода. Именно в Англии развитие промышленности особенно остро поставило вопрос о свободной торговле, об уничтожении всякого рода цеховых или государственных предписаний, тормозящих развитие личной инициативы, а также способных так или иначе тормозить и свободу эксплуатации. Практически этот принцип экономической свободы очень быстро превратился в принцип свободы эксплуатации, который и составлял по существу основное классовое содержание буржуазного требования полной личной свободы. Не случайно идея Адама Смит.а об эгоизме как основном двигателе человеческих поступков (правда, у него еще сильно смягченная) была затем возведена идеологами буржуазии в основной моральный принцип как в теории, так и на практике. Эта идея предустановленной гармонии между интересами личности и государства, совершенно нереальная в обществе, основанном на эксплуатации и конкуренции, оказала сильнейшее влияние на дальнейшее развитие историографии.
Я в нескольких словах остановлюсь на том выражении, которое это требование «личной свободы» получило в экономических и исторических воззрениях Адама Смита.
У Смита, в его знаменитом сочинении «Исследование о природе и причинах богатства народов» 11 (1776), с начала до конца проводится буржуазная идеология индивидуализма. В основе той моральной теории, которую развивает Адам Смит, лежит, мысль о постоянном совпадении личных интересов с общественными. Преследуя свои личные интересы, индивидуум в то же время достигает высшего общественного блага. А. Смит говорит, что своего пропитания мы ждем не от доброго расположения мясника, пивовара или булочника, а от их заботы «о своих собственных интересах» и что мы обращаемся не к их человеколюбию, а «к их эгоизму». Мы никогда не говорим им о своих потребностях, а, напротив, об их выгодах. У такого лица вовсе нет намерения послужить общему благу, и оно даже не знает, в какой мере его деятельность может быть полезна обществу, и если такой человек пускает капитал в сферу национальной индустрии, то вовсе не из патриотизма: успех национальной индустрии он только потому предпочитает успеху иностранной, что имеет в виду для себя большую охрану и обеспеченность. Но, думая всюду о собственной выгоде, он в данном случае, как и во многих других, направляется «мановением невидимой руки* к достижению цели, которая вовсе не входит в его планы. И это не беда для общества. Добиваясь личного обогащения, люди часто гораздо лучше работают на благо общества, чем если бы они прямо искали этого блага12.
Как мы видим, утверждение о совпадении личного блага с общественным облечено здесь в религиозно-мистическую форму. Смит говорит о «мановении невидимой руки», и это не просто описательное выражение или поэтический образ — у Смита имеется определенная религиозная идея о том, что бог (провидение) вкладывает в душу человека стремление к личному благу, приводя его в гармонию с общим благом. Таким образом, свобода хозяйственных интересов индивида, т. е. свобода торговли, фритред и в конце концов свобода эксплуатации предстают в теории Смита по существу как некие божественные атрибуты. Хотя сам он не делает последнего вывода из этой теории, но его сделали последователи А. Смита, утверждавшие, что чем больше будет богатеть буржуазия, тем лучше будет для всего общества.
На этой почве создается новая, чисто буржуазная мораль, которая во многом напоминает мораль кальвинизма. Кальвинист был убежден, что, работая для собственного обогащения, он творит дело, угодное богу. Это была мораль, характерная для буржуазии первых стадий первоначального накопления, преимущественно мораль торговца, купца. Теперь, в XVIII в., мораль буржуа-промышленника облекла в более рационалистическую форму теории естественного права —то, что кальвинизм принимал в религиозно-мистической форме. На деле же то, что выступает, как требование свободы личности, есть не что иное, как требование свободы конкуренции.
Для обоснования своих экономических теорий Адам Смит обращается к истории, в частности к истории средних веков. Третья книга его — «Исследования о природе и причинах богатства народов» — целиком посвящена вопросам экономического развития средневековой Европы. Высказанные в ней взгляды на историю представляют значительный интерес уже по одному тому, что А. Смит впервые в историографии специально заинтересовался экономической историей средних веков.
Вторая глава этой третьей книги А. Смита озаглавлена: «О препятствиях к развитию земледелия в древней Европе после падения Римской Империи». Эта глава начинается с варварского, как он говорит, завоевания империи германскими и скифскими племенами. В наступившей смуте, продолжавшейся в течение ряда столетий, грабежи и насилия варваров прекратили товарообмен между городом и деревней. Города обезлюдели, провинция, которые в Римской империи в значительной степени пользовались благосостоянием, погрузились в глубокую нищету и варварство. Гак представляется Смиту начало средневековья. Он отмечает, что в это время вожди варваров захватывают большую часть земель, что положило начало крупной земельной собственности. Значительная часть земель, захваченных варварскими вождями, долгое время оставалась невозделанной, так как для обработки ее имелся ряд препятствий и прежде всего сам феодальный строй и господство крупного землевладения. По мнению А. Смита, земля в эту эпоху, как правило, становится источником власти и влияния, и поэтому ее не хотят делить. На раздел земли накладывается целый ряд ограничений, устанавливается право единонаследия.
Немедленно после варварского завоевания устанавливаются такие нормы земельного права, которые препятствуют разделению земли, способствуют ее сосредоточению в одних руках. Такой порядок, по мнению Смита, противоречит естественным правам человека, одним из которых он считает полную свободу распоряжения землей. В своем естественном развитии это право свободного распоряжения землей должно привести j< разделению земли между возможно бблыним числом собственников. Но крупный землевладелец, который поглощен заботой об усилении своего политического влияния, мало тревожится вопросом о возделывании своей земли. Так же мало могли улучшить обработку земли и крестьяне, сидевшие на этой земле. На данном этапе все крестьяне были крепостными: хотя рабство их было более мягким, чем в античности или в колониях, но все же они мало могли заботиться об улучшении способа обработки земли, потому что они не были собственниками этой земли. Смит замечает по этому поводу, что «человек, не имеющий права приобрести решительно никакой собственности, может быть заинтересован только в том, чтобы есть возможно больше и работать возможно меньше» |3. Поэтому крепостные крестьяне меньше всего могли заботиться об усовершенствовании земледельческой техники.
Затем место крепостных во всех странах Европы, в том числе и в Англии, заняли крестьяне-половники, обрабатывающие землю за часть урожая. Однако, по мнению Смита, половники тоже не особенно заботятся об усовершенствовании земледельческой техники, потому что земля, которую они обрабатывают, не является их собственностью, а также потому, что они отягощены огромными рентами в пользу помещика. Адам Смит отмечает, что тягость рент и налогов постоянно препятствует развитию земледельческой техники. Затем крестьян-половников постепенно начинают заменять фермеры английского типа, т. е. фермеры-капиталисты, которые вкладывают в землю определенный капитал. При этом А. Смит отмечает, что, чем больше положение фермеров приближается к положению собственников, тем более они склонны вкладывать свои капиталы в землю и содействовать усовершенствованию ее обработки.
Таким образом, Смнт набрасывает схему аграрного развития Европы, преследуя определенную политико-экономическую задачу — выяснение условий, при которых обеспечивается возможно большая продуктивность сельского хозяйства, и приходит к выводу, что успешное развитие сельского хозяйства лучше всего достигается при системе капиталистического фермерства. Другим условием успешного развития земледелия, по мнению Смита, является свобода хлебной торговли.
Третья глава третьей книги его «Исследования» озаглавлена так: «Возникновение и развитие городов после падения Римской империи». А. Смит полагает, что после падения Римской империи городская жизнь не прекращается, но значительно видоизменяется. В эпоху Римской империи в городах жили преимущественно землевладельцы, которые теперь живут в своих замках, в городах же живут представители угнетенного сословия — ремесленники и торговцы. Это приниженный слой, который также подчинен землевладельцам, как и крепостные, н несет в нх пользу всевозможные повинности. Но для землевладельцев, и особенно для короля, удобно сдавать повинности городов на откуп самим же горожанам. Из этого вырастают начала свободы городской общины. Беря на откуп городские повинности, горожане постепенно освобождаются от крепостной зависимости и получают право самоуправления, которое носит сначала временный, а затем и постоянный характер: таким образом город становится свободным. Одновременно исчезают и признаки крепостного состояния горожан. Смиту известно о кровавых столкновениях между городами и их сеньорами, но не этому приписывает он основную роль в освобождении города. Ему кажется, что сдача горожанам на откуп городских налогов является решающим моментом в освобождении города. С помощью этого средства город становится особой корпорацией с самоуправлением, военной защитой, со своей особой юрисдикцией.
Общность интересов королей и городов в их борьбе с феодалами побуждала королей давать городам некоторые привилегии. Нуждаясь в поддержке городов, короли предоставляют им сословное представительство в королевстве. Обеспеченность владения в городах увеличивает потребности, и это содействует дальнейшему развитию промышленности. Правда, города получают свое сырье из деревни, но их развитие не всегда зависит от окружающих деревень, поскольку большие города часто связаны с очень отдаленными рынками. Смит указывает на города Италии, которые могли процветать, хотя окружающая их деревня была очень бедна. Раннему развитию городов Италии, по мнению Смита, очень содействовали крестовые походы, которые он, впрочем, характеризует с точки зрения просветительной философии XVIII в., называя их одним из самых разрушительных безумий, которые когда-либо охватывали народы Европы. Но в то же время он отмечает, что они были источником обогащения для итальянских республик.
Торговля в городах создает новые потребности и ведет к насаждению новых отраслей производства и к возникновению мануфактур. С точки зрения А. Смита, городская торговля содействует также развитию сельских местностей. Город представляет большой рынок для сельских продуктов и тем самым поощряет поднятие сельскохозяйственной техники. Кроме того, часть городского капитала идет на . покупку земель, которые без этого остались бы невозделанными. Купцы являются лучшими проводниками усовершенствований в сельском хозяйстве, чем помещики, которые привыкли к расточительности и не умеют рационально вести хозяйство.
Третьим важным моментом, способствующим развитию деревни со стороны города, является, по мнению А. Смита, то обстоятельство, что успехи торговли и промышленности приводят к установлению порядка и нормального управления в государстве, а вместе с тем и к обеспечению свободы и безопасности личности. Феодальный произвол и насилия,
с которыми тщетно борется королевская власть, постепенно и бесшумно устраняются развитием внешней торговли и мануфактур. Здесь на историческом материале Адам Смит пытается обосновать свою основную излюбленную идею о том, что торговля и промышленность, г. е. деятельность отдельных предприимчивых личностей, гораздо больше содействуют успешному развитию общества, чем какое бы то ни было государственное вмешательство.
Так Адам Смит пытается обосновать свою фритредерскую теорию обращением к истории средневековья. Выясняя те препятствия к развитию техники и экономической жизни Европы, которые ставил средневековый строй, он видит эти препятствия в отсутствии свободы личности, свободы отчуждения земли и в наличии всяких феодальных ограничений личной инициативы. При этом он усиленно подчеркивает превосходство буржуазного строя над феодальным 14.
Буржуазное требование свободы личности окончательно было лишено какого бы то ни было мистического покрова н приобрело чисто рационалистическую форму в трудах английского философа-моралиста Иеремии Бентама (1748—1832). Это скучнейший из скучных педантов, которого Маркс охарактеризовал как «архифилнстера», «трезво-педантичного, тоскливо-болтливого оракула- пошлого буржуазного рассудка XIX в.» 15.
У Бентама 15 вся общественная мораль сводится к простой арифметике, рационализм у него доведен до арифметической простоты. Общество, по его мнению, составляет простую сумму индивидов, каждый из которых стремится к личному благу. Моральная ценность каждого поступка измеряется тем, доставляет ли он человеку удовольствие или страдание. Если поступок доставляет чувство удовольствия, то он является моральным поступком, если же он доставляет страдания, то он аморален. Но так как большинство поступков в той или другой форме доставляет отчасти удовольствие, отчасти страдание, то надо вычислить, что является перевешивающим в данном поступке.
Количественный арифметический характер имеет и то определение, которое дает Бентам цели общественной морали. С его точки зрения, эта цель состоит в возможно большем счастье для возможно большего числа лиц. Против этой формулы можно было бы не возражать, если бы она не была насквозь лицемерна и лжива; потому что в качестве средства для достижения возможно большего счастья возможно большего числа лиц предполагалась полная свобода личных интересов каждого, полная свобода действий каждого в его личных, эгоистических интересах. Предполагалось, что сложение личных интересов в результате этой моральной арифметики и даст счастье возможно большему числу лнц.
Бейтам совершенно устранил из этики религиозный момент, который мы еще встречаем у Смита и физиократов. Добродетель для него есть совокупность условий, создающих удовольствие, порок есть совокупность условий, создающих страдание. Человеку иногда приходится отказываться от тех или других благ, ограничивать свое стремление к удовольствию, но лишь для того, чтобы принести меньший интерес в жертву большему, чтобы временное удовольствие принести в жертву более продолжительному. Так, с точки зрения Бентама, долг—это сознание более крупного интереса, которому должны быть принесены в жертву меньшие интересы; совесть —это внимание к суждению других людей.
Бентам ставит вопрос — нужно лн выполнять взятые на себя обязательства? И отвечает, что нужно, но только потому, что невыполнение их подрывает деловое доверие.
Государство и вообще всякое общественное объединение, по его мнению, существует только для блага индивидуумов, поэтому управление должно быть возможно более слабым, чтобы не отягощать индивидов.
Бентам полагал, что в результате торжества подобного рода правильных, с его точки зрения, понятий об этике взаимоотношения между отдельными государствами должны стать мирными, столкновения исчезнут или будут сведены к минимуму и в конце концов можно будет распустить все армии, упростить судопроизводство, уменьшить налоги, ввести полную свободу торговли. Благодаря разумным конституциям обществу не будут угрожать никакие революции, все законы будут кратки и ясны. Но и тогда, по мнению Бентама, соперничество, зависть и ненависть в людях останутся, а тяжелый труд по-прежнему будет участью большинства людей. Таким образом, бектамовский принцип — «возможно большее счастье для возможно большего числа лиц» — даже в постановке самого автора вовсе не имел в виду счастье для трудящихся и отнюдь не был связан с раскрепощением от тяжелого труда-огромной массы человечества. Он имел своей целью лишь обеспечение максимально выгодных экономических, политических и правовых условий для дальнейшего процветания буржуазии.