В шестидесятых годах

Политическое брожение начала 1860-х годов. — Влияние крестьянской реформы на понимание положения западного края. — Польское восстание. — Тон русской литературы. «Вестник» Говорского, «Весть» Скарятина; газета «День». — Меры к восстановлению русской народности в западном крае.

В 1861 году обнаружилось в царстве польском политическое брожение, которое потом все больше возрастало и в 1862 г. развилось до попыток открытого восстания. Волнение уже вскоре отразилось на западном и частью даже на юго-восточном крае. В мыслях поляков все это была та же Польша: «Корона», «Литва» и так называемая «Русь» (западная Малороссия), из которых состояла Польша до-раздельная, должны были теперь добыть снова государственную независимость и вместе заявить о своем политическом и «национальном» единстве. Восстание окончилось, как следовало ожидать, самым печальным образом. Далеко не все классы самого польского народа разделяли политическое возбуждение; в западном крае в восстании приняла участие только немногочисленная польская доля населения, а масса оставалась пассивным, сначала боязливым, потом несомненно враждебным зрителем совершившихся кровавых сцен; на юго-западе, где процент польского населения был совсем ничтожный, попытки восстания оказались абсолютно неудачными. Как эти события отразились на постановке исторического и этнографического вопроса?

Сама возможность этих печальных событий являлась следствием исторического и этнографического недоразумения, долго покрывавшего западнорусский край и в котором более или менее повинны были обе стороны. Фактически польский элемент господствовал в западном крае как землевладельческий и культурно-бытовой; русский народ, со времени первого раздела и вплоть до начала 60-х годов, до 19 февраля1861 г., был крепостным подвластным населением, которое здесь, как и в самой России, не имело и не могло иметь никакого голоса, никакой защиты ни своего гражданского, ни даже национального положения. В течение почти ста лет после падения своего государства польская часть населения, высший его класс, привыкла считать себя хозяевами края, его гражданскими интеллигентными представителями; никто ей в том не противоречил, и хотя правительство сурово карало редкие примеры политических протестаций, отголосков восстания 1831 года, но власть охраняла крепостное право польских или полонизованных помещиков над русским народом, и это питало иллюзию польских патриотов, считавших край польским в отношении национальном. В западном крае, как мы видели, развилась с начала нынешнего столетия оживленная образовательная и литературная деятельность, средоточием которой был Виленский университет и которая продолжалась здесь и по закрытии университета. Вильна вместе с Варшавой, Краковом, Львовом, Познанью была одним из главных пунктов польской литературной и общественной жизни и здесь складывался особый («литовский») оттенок польской поэзии и литературы; в западном крае, в богатых имениях польских аристократов, собирались обширные библиотеки, научные и художественные коллекции (напр., в Несвиже, Щорсах и пр.); польские местные ученые предпринимали исследования о древностях, топографии, истории, этнографии, статистике, естественной истории края — исследования, которыми много пользовались потом и доныне русские изыскатели, направившие сюда свои труды с 1860-х годов... Правда, действительная сущность исторических и народных отношений западного края начала уже выясняться и с другой точки зрения: те исследования исторические или то собирание исторического и этнографического материала, которое начиналось в сороковых и-пятидесятых годах в русской литературе, не могли не проливать иного света на положение вещей, — но эти исследования оставались покамест книжными, мало проникали в общество и еще меньше влияли на административное и социальное состояние западнорусского народа... Один раз прошла в крае сильная полоса исторического движения — в уничтожении унии (1839): этот знаменательный факт могбы навести местное общество на новые мысли о положении народного вопроса, но бытовая рутина была еще так сильна, что это событие произвело, кажется, меньше впечатления и действия, чем можно было бы ожидать. С другой стороны, в самом русском обществе относительно западного края продолжалось прежнее незнание и равнодушие.

Нужны были большие перевороты и шумные события, чтобы заставить, наконец, оглянуться на прошедшее и на современное состояние западного края. Во внутренней жизни русского общества таким переворотом были реформы, заявленные и частью исполненные в начале прошлого царствования, — реформы, которые подействовали не только на развитие понятий общественных и гражданских, но расширили горизонт исторический и этнографический, а затем и сознание национальное. В первый раз речь о народе имела уже не один платонический характер, но говорила о народе настоящем, о его юридическом и социальном положении. Крестьянская реформа поднимала вопрос и о западнорусском народе, на котором до тех пор лежала крепостная пелена, скрывавшая его и от общественного мнения, и от научного исследования. Едва объявлена была реформа, произошли другие события, сделавшие западный край предметом напряженного внимания. Старое недоразумение, лежавшее на отношениях западнорусского края, высказалось, наконец, самым острым образом, когда вспыхнуло польское восстание. Поляки в последний раз выставили фикцию Польши 1772 года, и западный край сделался сценой мнимо народного восстания. Некоторое колебание, с каким правительство отнеслось сначала к польским волнениям, вскоре сменилось самыми крутыми мерами. Они вскоре возымели свое действие: восстание было окончательно подавлено и начались репрессалии. Возбуждение общественной массы, или патриотической публицистики, было тем сильнее, что польское восстание, сделавшись предметом европейских толков, послужило поводом к дипломатическому вмешательству, которое было отвергнуто весьма решительно русским правительством, чтб еще усилило патриотические взрывы. В то время, когда правительство должно было объяснять, что западный край есть край русский по громадному большинству населения и вместе православный, таже тема создала целую литературу в газетах, журналах, книгах и брошюрах.

В это время русское общество в первый раз узнало с достоверностью об этнографическом составе западного края и получило понятие о его истории.

К сожалению, в тогдашних обстоятельствах вопрос ставился большей частью столь исключительно, с такой крайней нетерпимостью, которые исключали беспристрастие и спокойную оценку фактов. Для тех, кто был несколько знаком с историей Польши и западной Руси, кто присмотрелся к достаточно известным и раньше произведениям старой западнорусской литературы и современной народной поэзии, было совершенно ясно, что мы имеем здесь дело с самым настоящим русским народом; но так как раньше большинство этого не знало, то это становилось открытием, которое считали нужным доказывать не простым, спокойным объяснением факта, но с полемическим озлоблением. Спокойных рассуждений слышалось всего менее; в разгаре усмирения писатель, который захотел бы говорить о предмете не в принятом тоне, подвергался обвинению в равнодушии к национальному делу или даже в измене. Воинствующая печать и действительно бросала подобного рода намеки или даже прямые обвинения против тех, кто не принимал тогда участия в этом походе против всего польского1. Факты, как мы сказали сейчас, были очевидны, и не требовалось особого напряжения, чтобы доказать существование западнорусского народа, но, во-первых, для справедливой оценки западнорусских затруднений надо было признать в полной мере, чем были они приведены между прочим и с русской стороны, а во-вторых, когда спорный вопрос решался военным истреблением повстанцев и смертными казнями, простое человеческое чувство запрещало издеваться над побежденным и слабым неприятелем, — и это человеческое чувство, конечно, больше отвечало настоящему национальному достоинству... Воинствующая публицистика находила повод к своему озлоблению в тоне заграничной польской печати, доходившей нередко до великих нелепостей; но стороне правой можно было не соперничать с ней в этом тоне.

Приводим несколько примеров тогдашнего положения вопроса в литературе.

Что западнорусский вопрос был для огромного большинства нашего общества новостью, можно было судить уже из того, что о нем заговорили вдруг в 1862—63 году, когда за год перед тем о нем не было и речи. Та часть литературы, которая особенно горячо взялась за этот предмет, иногда прямо сознавалась, что вопрос прежде был забыт и русскому обществу неизвестен. Вот эпизод из своего рода манифеста под заглавием: «Из Москвы к православным белорусам не из крестьян, преимущественно к белорусскому духовному сословию», подписанного «Редакцией газеты «День», ее сотрудниками и всеми сочувствующими с нею»:

«Мы виноваты перед вами — простите нас, — писала редакция «Дня». — События раскрыли нам глаза, заслепленные польской ложью, а вместе с тем раскрыли и всю бездну нашей вины. Мы, русское общество, как будто забыли про существование Белоруссии; мы долго коснели в неведении о той глухой, безызвестной, но тем не менее достославной, святой борьбе, которую вели белорусы за свою народность и веру — с могучими, сильными, искусственными и богатыми, со всех сторон окружавшими их, врагами — полыциз-иой и латинством. Какие высокие подвиги совершало ты, белорусское духовенство — бедное, угнетенное, серое, лишенное всякой поддержки общественной и государственной, — подвиги долготерпения и мученичества! Ты стара-лосьуберечь и поддержать в народе до лучших времен, сквозь все превратности истории и насильственно наложенную унию, — предания православия и память о единстве со всей великой Русью... И ты уберегло и поддержало их; лучшие времена настали, и оправдывается божественное слово: «претерпевший до конца, той спасен будет».

«Поистине ваши подвиги беспримерно велики, хотя творились они в тишине и во мраке, без блеску и треску, без тех громких рукоплесканий, в которых приемлют себе земную мзду за геройские подвиги своего алчного патриотизма ваши угнетатели поляки. Ваша борьба была тем труднее, что вы боролись частным оружием духа, шли нравственным христианским путем к честной цели, тогда как враги ваши, по иезуитскому правилу, что цель оправдывает всякие средства, — противополагали вам адские козни и злоухищре-ния. Ваша борьба была еще тем труднее, что все богатое, мощное, владеющее землей сословие, ваша русская шляхта соблазнилась выгодами власти, прельстилась на житейские удобства и почести, и продали за них православие и русскую народность. Они ополячились, окатоличились; они, как это всегда бываете отступниками, стали самыми злыми врагами народа и его веры, — и тем не менее вы, духовным мечом, отстояли русскую землю... Хвала вам по всей России! Только теперь вполне начинаем мы здесь познавать всю меру добра, совершенного вами, все достоинство ваших дел, — удивляемся вам, благословляем вас и несем вам дань нашего братского сочувствия и участия».

«Премудрость Божия послала ныне Белоруссии ряд испытаний, которыми, как в горниле, искушаясь и очищаясь, белорусский народ возрождается к новой жизни. Он в первый раз выступил на поле истории как исторический деятель; он явил себя миру в первый раз, как народ — русский народ — господин и хозяин той земли, которую поляки всюду прославили Польшей, — и ничто и никто отныне не отнимет у него этой части. Польский мятеж обличил врага, которого Россия, из благодушия, пригревала у себя на груди, обнаружил перед целой Россией и всем светом коварство, дерзость и презрение к русскому народу польского или ополяченного дворянства и возбудил законную месть народную. Настоящие события — это как бы баня пакибытия для Белоруссии, по выражению Апостола; это ее крещение в новую, общую с Россией, духовную и гражданскую жизнь, крещение — в неповинной крови зарезанных поляками крестьян, замученных и повешенных поляками священников белорусских— Прокоповича, Конопасевича, Рапацко-го, дьячка Иозефовича, учителя Смольского и многих других! Отныне уже не пановать над вами гордой польской шлях-те, наглым польским официалистам и мелкой польской чиновничьей челяди! Пусть они уберутся к себе домой, в Польшу. Отныне русская земля должна стать русскою во всех проявлениях своей жизни, чтобы не было польского духу ни слыхом не слыхать, ни видом не видать... Спешите же изгладить последние признаки польского господства в вашей несчастной стране, залечить общественные раны, нанесенные вам польским гнетом, и так укрепить духовные силы вашей народности, чтоб и мысльо былой когда-то здесь Польше не могла взойти на сердце поляку!»

Итак, мы, русское общество, забыли о существовании Белоруссии, мы коснели в неведении о той борьбе, которая совершалась там целые века; только теперь начинаем познавать ту пользу, какая принесена была общему делу русской национальности борьбой белорусского народа за свое существование, и только теперь, когда польский мятеж обнаружил «пред целой Россией и всем светом» настоящее положение вещей, мы являемся со своими сочувствиями и помощью. Признание было совершенно справедливо: западный край был действительно забыт; но и теперь общественное и литературное отношение к нему было не таково, каково должно бы быть... Правительственная власть явилась со всей своей силой, чтобы подавить восстание, и успешно сделала свое дело; но то, чтб должно бы быть сделано силой общественной, было крайне неудовлетворительно. Мы упоминали, что общественное действие, по всем обстоятельствам времени, ограничилось тогда только одной долей литературы; здесь оказалось не столько разъяснение выступивших на сцену сложных отношений, — завещанных историей, приводимых настоящими потребностями населения, — сколько продолжение тех репрессалий, которые совершались в военных и административных действиях. Литература, присвоившая себе роль исключительно патриотической, ознаменовала себя политической травлей, терявшей, наконец, всякое нравственное достоинство, и в конце концов оставила вредные последствия и для западного края, и для самого русского общества.

Не останавливаясь на деятельности газет, проводивших в особенности политическую идею, или на газете «День», где западнорусский вопрос послужил поводом к новому повторению известных теорий, приведем несколько эпизодов из одного издания, теперь забытого, которое было тогда специально посвящено вопросам западной и юго-западной России. Это был «Вестник юго-западной и западной России», предпринятый в 1862 году Ксенофонтом Го-ворским, лицом, до того времени неизвестным в литературе. Это был, кажется, учитель семинарии в западном крае; он начал издание именно в то время, когда совершались первые факты польского восстания; журнал выходил сначала в Киеве, потом (с сентября1864 г.) перенесен был в Вильну1. Журнал Говорского посвятил себя исключительно борьбе против полонизма, в котором заключалось и католичество, и защите западнорусской народности и православия, и наделе стал одним из таких друзей, которые бывают хуже врагов. Вся история западного края представлялась журналу только с одной точки зрения: польская интрига и католическое насилие; ничего другого в этой истории не было; «интрига» простиралась так далеко, что журнал усматривал ее даже в таких явлениях самбй русской жизни, которые, между прочим, сами направлялись против полонизма. Те мнения, высказывавшиеся втогдашней русской литературе, которые не совпадали с теориями «Вестника», называемы были без церемонии изменой; и хотя журнал занят был обличением польских притязаний на западный и юго-западный край, но он с крайней злобой восставал против какого-нибудь движения в местных народностях; так, «Вестник» Говорского в особенности потрудился над распространением той полезной идеи, чтоукраинофильство есть не что иное, как подвох польской интриги... В журнале печатались на первом плане старые документы из истории западного края, которые свидетельствовали об угнетениях русской церкви и народности; далее, статьи по истории края втом же обличительном направлении, помещались повести (главными беллетристами «Вестника» были Кулиш, в первый год издания; Н.Сементовский, написавший повесть из времен князей Святослава и Владимира; известный Шигарин, изображавший разные неодобрительные поступки поляков; далее, в последующих годах издания, — Калугин, писавший романы из XIV века и драмы из еврейского быта; Скурхович, Вольпер, Ольшвангер и другие столь же известные авторы; были, наконец, свои стихотворцы, писавшие не весьма тонкие, но очень злобные басни на тему польской интриги и т.п.). В последнем отделе журнала собирались сведения о текущих событиях, рассказывалось об истреблении повстанческих банд, с удовольствием говорилось о казнях предводителей, шла полемика с польскими газетами и т.д. Отдел публицистический велся с большим жаром, впадавшим в семинарский и в полицейский.

В первом году издания была помещена статья «Чтб такое хлопомания и кто такие хлопоманы?». Здесь1 обличается хлопомания польская, то движение, которое, исходя из увлечений польского романтического украинофильства, приняло теперь политическую тенденцию, в предположении (вскоре опровергнутом фактами), что малорусский народ может быть вовлечен в восстание; но от этой польской хлопомании журнал — на первый раз — совершенно ограничил хлопоманию малорусскую: в этой последней виделось ему естественное стремление к народу, желание содействовать его образованию и вместе с тем протест против польской пропаганды.

«Наши русинофилы убеждены, — говорил безымянный автор статьи, — что просвещать народ посредством одного великорусского языка и ограничиваться одной великорусской литературой — значит лишить здешнего русского человека тех средств к самозащите, которые даны ему Богом, затруднять здесь успехи русского просвещения и почти что целиком предавать наш народ в руки опытных и изобретательных пропагандистов, поляков, тем более, что население юго-западных губерний более свыклось, более знакомо с польским, чем с великорусским языком, и лучше его понимает, чем наречие великорусское, в особенности литературное; они полагают, что единственное средство спасти здешнего русского человека от польской пропаганды состоит в том, чтобы, подражая тактике опытных наших врагов, стараться поднять здешнее русское наречие в глазах самого народа, доставлять ему просвещение на его родном, наиболее понятном для него наречии, как можно более писать и печатать необходимо нужного для народа на этом его наречии; но писать и печатать русской азбукой; и таким образом, опираясь на богатства общерусской литературы и просвещения, привязывать его к общерусской литературе. Следуя такому убеждению, они употребляют все силы, чтобы учить народ на его родном наречии, издавать на этом русском наречии руководства и народные книги, наиболее приноровленные к понятиям, убеждениям, взглядам и потребностям народа, и таким образом в противность деятельности поляков распространять в народе русскую грамотность и просвещение и вместе с тем давать этому народу наиболее средств к самозащищению. На это-то и направлена теперь вся их деятельность. Итак, деятельность их почти исключительно просветительная, не заключающая в себе ничего политического, кроме разве противодействия польской пропаганде посредством распространения русской грамотности и просвещения, и кроме стремления выяснить и оживить для всего русинского племени ближайшее его духу начало, связывающее всех его членов, от Мармароша и Сана До Дона водно нераздельное целое и составляющее вместе с тем естественное звено, прочно связывающее все это племя с остальной Русью».

«Такой взгляд на стремление и деятельность наших ру-синофилов вынесен нами из непосредственного, беспристрастного наблюдения над ними. Насколько верен этот взгляд и насколько на самом деле ошибочны, ложны стремления и действия нашего молодого поколения, предоставляем раскрыть времени. Смотря на это наше молодое поколение с исторической точки зрения, мы видим в нем не что иное, как ту силу, которую в лице образованных наших молодых людей, сближавшихся, сросшихся душой с русским народом здешних областей, сего интересами и стремлениями, выставляет сам наш православный народ против деятельности ложных хлопоманов и против всякого подавляющего внешнего влияния. А потому понятно, почему поляки и их хлопоманы видят в них самых опасных для себя врагов и прибегают к разным клеветам, иезуитским выходкам и наговорам, чтобы парализовать возрастание этой нашей народной силы... зная свойства и средства польских пропагандистов вести борьбу с врагами, свойства и качества наших загнанных русинофилов, мы имеем полное право считать эти слухи злостной клеветой на наше молодое поколение... Неразумно, грешно и позорно для нас оставаться далее под влиянием польского общественного мнения относительно нашего же родного молодого поколения, допускать полякам вносить вражду в нашу семью и вооружать нас на наших же братьев и наследников; неразумно, говорю, и грешно нам с враждой, подозрительностью и неприязнью отвращаться от наших младших братьев из-за каких-нибудь их крайностей и увлечений, подрывать наши общественные силы и, быть может, вводить наше молодое поколение еще в ббльшие крайности».

Но если в ноябре 1862 года таков был взгляд, вынесенный из «беспристрастного наблюдения» над движением малорусского молодого поколения; если былотогда «неразумно, грешно и позорно» допускать вражду в нашу семью и вооружать нас на нашу же братию и наследников, то уже в начале 1863 года «беспристрастный взгляд» был брошен, и «позорное, грешное и неразумное» стало Говорского гражданской обязанностью и добродетелью: Говорский начинает озлобленные нападения на украинофильство. Не видно, по какому сигналу начались эти нападения, но они превзошли всякую меру приличия и литературного достоинства. Смерть Шевченко, в котором, при всем несочувствии к характеру его произведений, нельзя было не признать замечательного поэта и утрата которого вызвала глубокую скорбь в среде его земляков, для «Вестника» послужила поводом к статье поистине гнусной1: это был целый поток ругательств, и главной причиной всяких недостатков Шевченко оказывалось то, что он был неблагородного происхождения. Мысльоб издании книг для народного чтения на малорусском языке, которую излагал Костомаров в «Основе», встречена была градом обвинений, как мысль едва не изменническая2. Здесь было уже сказано, что мысль о книжках на малорусском языке идет «не от Бога» (следовательно?), а вскоре в других статьях было разъяснено, что украинофильство есть именно ветвь польской интриги — знаменитая тема, которая потом повторялась множество раз и благополучно дожила со своими результатами до наших дней.

Эти образчики показывают, каково было отношение «Вестника» к народному вопросу. Если бы в Белоруссии было какое-нибудь местное движение в видах оживления народной массы, пробуждения ее из вековой умственной спячки какой-нибудь книжкой на доступном для нее языке, «Вестник», очевидно, усмотрел бы и здесь «руку» — во-первых, дьявола, а во-вторых, польской интриги. И вообще журнал относился ко всякой заботе о народном образовании неодобрительно: в той же книжке помещена статья «Киевские впечатления», где автор, изобразив простодушную веру киевских богомольцев, приходит к убеждению о ненужности и вреде самой грамотности, кроме церковнославянской.

«Спрашивается: нужна ли для этихлюдей (богомольцев, представляющих весь народ) грамотность, о которой в последнее время поднялось столько хлопот?..»

«Нынешние евреи, — рассуждает автор, — все грамотны, но на их уме «лежит покрывало»; раскольники почти все умеют читать и — остаются раскольниками».

«А известная личность, боящаяся ладана (!), умнее и грамотнее всех их, и евреев, и раскольников, знает превосходно все языки и литературу древнюю и новую (!), едва ли даже не он (кто?) и заправляет всей светской литературой как средством проводить в массы вредные верования и убеждения; он сам даже верует и трепещет, да что толку с этой дьявольской верой этого колоссального дьявольского просвещения»1. Статья подписана: «Странник» — и не вызвала никакого замечания редакции.

Взгляд на просвещение, как на дьявольское2, достаточно рисует понятия « Вестн ика». Это была смесь стари н ного «Маяка» (один из его питомцев, И. Кулажи некий, был одним из деятельнейших участников «Вестника»), позднейшей «Домашней Беседы» с прибавкой новых «политических» идей. Оказывалось, что в русской литературе, даже между весьма известными именами, гнездились враги отечества. Так относился «Вестник» к Костомарову и ко всему украинофильству1. В 1863 году г. Н.Страхов написал статью под названием «Роковой вопрос», имевшую в виду указать культурную сторону польского вопроса, которая могла объяснить, в известной степени, преобладавшее прежде влияние польского элемента в западном крае. Статья (не совсем отвечавшая обычному ходу мыслей г. Страхова) имела, как известно, самые печальные последствия: кроме того, что автору пришлось выслушать строгий реприманд «Р. Вестника» и принести повинную, журнал Достоевского, где она была напечатана, был закрыт. В «Вестнике» Говорского Н.Н.Страхов, приложивший столько труда на обличение западных и западнических лжеучений, оказался в ряду «недоучившихся публицистов, словно державших конкурс по части Геростратовских подвигов глумления над всем, чтб составляло доселе основу силы и славы человеческих обществ вообще и России в особенности», — или даже г. Страхов превзошел их всех: Говорский «еще не видал такого цинического, такого зверского ковырянья в язвах своей жертвы, каким обессмертил себя автор этой статьи...» Этот автор сравнивается одновременное Иудой, Хамом и Геростратом.

Все меры, принимаемые тогда в западном крае, встречались «Вестником» с величайшими сочувствиями; журнал неполон был самыми истребительными намерениями относительно всего польского, и когда, например, славянофилы, настаивая на обрусении западного края, все-таки допускали существование этнографической Польши, «Вестник» и ей желал и пророчил полную гибель и сочинил даже на известную тему «новую польскую песню»:

Kiedy Polska nic zginela,

Niech ze zginie, — my tak chcemy! и т.д.1

Такого рода журнал явился в литературе специальным защитником «русского дела» в западном крае. Очевидно, желая идти в параллель к тому способу действий, какой был принят в крае во времена генерала Муравьева, журнал выходил из пределов литературной постановки вопроса; тон его — необузданное озлобление, приправленное ссылками на «истинное христианство».

Говорский высказывал уверенность, что его журнал именно представляет самую чистую русскую народность, ее содержание и ее требования; впоследствии, после смерти Муравьева, он ссылался на письмо, в котором Муравьев воздавал похвалу патриотической деятельности «Вестника» и ее пользе. Говорский даже приписывал себе честь поднятия самого вопроса о западной Руси гораздо раньше «Катковых, Аксаковых и Кояловичей»2.

1 Там же, 1862—63, июнь, стр. 153.

2 В примечании к одной статье, где упоминалось, что униатское духовенство ненавидит г. Кояловича, высказавшего мысль о подложности мощей известного Иосафата Кунцсвича, редакция «Вестника» писала: «Автор ошибается; не М.О.Коялович первый высказал свою (?) мысль о подложности мошей Кунцевича, а К.А. Говорский в своей брошюре, изданной в 1858 году в Витебске под заглавием «Жизнь Иоаса-фата» (читай: Иосафата) «Кунцевича», потом перепечатанной в 1862 г. в издаваемом им журнале «Вестник Зап. России» и, наконец, в изданной Во второй половине 1860-х годов у журнала Говорского нашелся достойный его противник — газета «Весть». Погода несколько переменилась: западнорусский вопрос за-тронутбыл с новой точки зрения. «Весть», которая вообще брала на себя защиту дворянского землевладения, и для своих благих целей, сыпала обвинениями в сенсимонизме не только против изданий, более или менее повинных в либерализме, но и против самих славянофилов; эта «Весть» взяла под свое покровительство и дворянское землевладение в западном крае, которое было польское. Таким образом, допускалось некоторое отрицание прежней, так сказать, только истребительной точки зрения на польский элемент западного края; но и само отрицание прежней крайности, при общем характере «Вести», не внушало сочувствия; действительных разъяснений положения все-таки не было.

Для остальной печати «Вестник Западной России» казался «мрачным сонмищем», напоминавшим Магницкого и Рунича. Спор с ним был бесполезен и, пожалуй, не безопасен, и существование такого «бргана» само по себе объясняло, почему западнорусский вопрос вообще был представлен в тогдашней литературе так односторонне.

Обратимся к этнографическим фактам.

Мы видели, что порыв искренности заставил воинствующих публицистов сознаться, что мы забыли о западном крае, что мы даже не интересовались, что в нем делается. Это сознание подтверждено было голосами из самой Белоруссии, повторенными и в «Вестнике» Говорского1. «Вина всему этому (слабости русского дела в западном крае в прежнее время) лежит, очевидно, глубже, там, в великорусском обществе, в его ученых членах, в его преподавателях, в его литературе. В самом деле: чтб было сделано великорусскими людьми, чтобы распространить в своем обществе правильный взгляд на Белоруссию, на эту несчастную Белоруссию? Где сколько-нибудь порядочные, общедоступные сочинения, которые бы верно изображали нашу горькую долю?» Корреспондент указывает, что в руководствах по русской истории недостаточно разъяснялись происхождение Белоруссии и перевороты, в ней происходившие, что Белоруссией считали обыкновенно только Могилевскуюи Витебскую губернии, а затем остальным западным губерниям давали название «Литвы», не растолковавши, в каком смысле и по какой причине это делается, так что читатели остаются в убеждении, что в этой так называемой Литве действительно живут одни литовцы и поляки, между тем как литовцы составляют большинство населения только в Ко-венской губернии, а во всех остальных огромное большинство составляют белорусы, а поляки везде — меньшинство.

В упомянутом воззвании редакции «Дня», после сознания в том, что мы забыли Белоруссию, следовало увещание белорусскому духовенству, чтобы оно «разлучилось по-польски», чтобы оно перестало употреблять польский язык, вошедший у него в привычку во времена польского господства и странный в то время, когда западный край давно возвратился к России. «Посудите сами: можете ли вы назваться представителями русской народности (а других она там и не имеет), если вы в ваших семействах избегаете русского языка и говорите по-польски? Какого уважения и доверия можете вы ожидать от местного русского народа, если вам ближе, сроднее и сподручнее язык врагов его веры и народности?.. Одушевитесь же все, все, без различия пола и возраста, истинною, плодотворною любовью к вашей народности!.. Пусть русская девица, не выучившаяся говорить по-русски, не найдет себе жениха между вами; пусть русский, употребляющий вместо русского польский язык, изгонится из вашего общества и лишится друзей. Стряхните же с себя дремоту, вялость, дряблость, весь сор и пыль, наметенный на вас историей», и т.д.

Относительно этого пункта в Вильне уже скоро были приняты меры. Решение вопроса начато было приказом по полиции виленского полицмейстера, где, кроме распоряжений относительно наблюдения за порядком в костелах, на гуляньях и т.п., недопущения какой-либо одежды, имеющей хоть тень революционной пропаганды, кроме производства «разновременно постепенных обысков в домах., уничтожения польских вывесок, приказано было еще: «все лавки, магазины, заезжие дома, трактиры, кондитерские, аптеки и гостиницы вновь осмотреть, и если еще где-нибудь отыщется ведение счетов на польском языке, или же замечены будут разговаривающие на этом чуждом стране языке, то о всех тотчас же донести мне»1.

Между тем тот же белорусский корреспондент «Дня» только что рассказывал, что в действительности этот «чуждый стране язык» господствовал не только между поляками, не только между белорусами, но проникал и в русские семьи. Корреспондент приписывал это «шаткости и неопределенности взгляда великорусских людей» на западный край, вследствие чего «происходит и то в высшей степени грустное явление, что вел и корусские люди, особенно если рассчитывают водвориться у нас навсегда, ополячиваются сами или, по крайней мере, ополячивают свое потомство, женившись на польках, причем приводят в свое оправдание известную поговорку: с волками жить — по-волчьи выть». Чиновники белорусские, происходящие не из шляхты, обыкновенно остаются верны своей национальности, но не имеют значения; а чиновники из шляхты, жившей некогда по польским обычаям, — «с ног до головы заражены польским духом, и только православная вера мешает им окончательно слиться с поляками, бредят унией, посещают почти исключительно костелы, употребляют постоянно польский язык дома, в обществе, на гуляньях, читают только польских авторов» и пр. Наконец, в духовенстве «язык польский так глубоко въелся в его плоть и кровь, что, во-первых, часто во время литургии слышишь его употребление между церковнослужителями, и, во-вторых, есть пастыри, которые исповедуют своих прихожан по-польски».

Автор объяснил бы дело еще полнее, если бы вникал в то, отчего же произошла эта «шаткость взгляда» великорусских людей на западный край: беспристрастная история указала бы действительный характер отношений, но в ту минуту о беспристрастной истории думали всего меньше...

Господство польского языка в среде белорусского духовенства, указанное печатью, повело также к официальному вмешательству церковной власти; епархиальное начальство рассылало не раз запрещения духовенству употреблять в домашней жизни польский язык.

Другой корреспондент «Дня», рассуждая о разных мерах к обрусению западного края, относительно данной минуты указывал «такое положение: напр., в Вильне до сих пор нет ни одного русского врача (за исключением, конечно, полковых), ни содержателя типографии, гостиницы или кофейной и вообще, за вычетом двух-трех портных, ни одного русского ремесленника... и, таким образом, на каждом шагу чувствуется потребность, если не говорить, то, по крайней мере, понимать по-польски...».

Несколько лет спустя, когда здравый смысл стал отчасти вступать в свои права, мы находим в самом «Вестнике» Говорского признания иного рода. Не один раз, касаясь вопроса о белорусском духовенстве, он объяснял, что в условиях западнорусской жизни в быт духовенства естественно проникали польские черты и сам язык и что надо, наконец, признать эти местные особенности, не вредящие политическим целям власти. Сам «Вестник» восстает против мелочных обвинений, с какими обрушивались на западнорусских за эти местные особенности их быта.

«Духовенство (западнорусское), — говорил журнал, — оскорбляют подозрением в недостатке... даже благонадежности политической... Подслушанное кем-либо в семействе здешнего духовенства польское слово, подмеченный в священнической избе образок с латинской или польской надписью, замеченное, в сущности дела ничтожное, сомнительное и безразличное, отступление от православной обрядности Великороссии, даже самый покрой платья и условия жизни женского пола — все это ставится в укор здешнему духовенству, а нередко и в строку, не только писаную, но и печатную... Что нарастало веками, оттого нельзя освободиться моментально»1. Совершенно справедливо.

В другой раз говорится о положении духовенства юго-западного, подпадавшего тем же влияниям польским, как и северо-западное, и объясняется, почему польский язык становится господствующим в его домашнем быту и какой грубой ошибкой было бы делать из того обвинение против западнорусского духовенства.