Школа принципа. История Китая.
Еще три века назад западные путешественники расставили все точки над "п": китайцы суеверны, но не верят ни в Бога, ни в дьявола. Суеверны? Возможно. Это обычная участь бедняков и тружеников. За недостатком времени для размышлений, им остается лишь поручить свою жизнь заботам вселяющих спокойствие немыслимых божеств. Но как же остальные? Во что верят мыслящие китайцы?
Ученые, чье ремесло заключается в постижении и просвещении мира, всегда признавали себя агностиками или же, подобно Конфуцию, были слишком нерешительны или слишком верили в непознаваемость вещей, чтобы говорить о том, что ускользало от их непосредственного понимания. Этот агностицизм проявлялся с такой силой, что не раз останавливал случайные метафизические порывы, которым большинство из них и так уделяло совсем немного времени. Основную часть их энергии поглощали практические вопросы, связанные с поддержанием равновесия и социального порядка. Однако во времена династии Сун, когда шло переосмысление глубинных теоретических оснований империи и общества, истинные философы все же не могли полностью уклониться от участия в обсуждении более абстрактных проблем.
Буддизм и конфуцианство
У Конфуция был соперник, о существовании которого он по понятным причинам ничего не знал. Жил он в Северной Индии почти одновременно с великим китайским философом - действительно, его «полное уничтожение», иными словами смерть, последовало в 480 г. до н. э. Немало поколений сменилось, прежде чем учение Будды достигло Китая, и еще больше, прежде чем оно было принято там во всем своем своеобразии, а мотивы в виде цветов лотоса, иногда изображаемые на задней стороне бронзовых зеркал, стали обозначать для своих китайских ценителей нечто другое, нежели хорошо укорененный в национальной традиции поэтический символ вознесения даосского бессмертного.
Похоже, все изменилось в 65 г. до н. э. Именно в этот год император Мин из династии Восточная Хань увидел во сне необыкновенное существо - это был человек, но не мужчина и не женщина, с длинным, тонким, и как будто нематериальным телом. От него исходило золотое, чудесно умиротворяющее сияние. Император Мин проснулся в глубоком смятении. Через некоторое время ко двору прибыл караван. Каково же было удивление государя, когда один из путешественников, верхом на белой лошади, вынул из своей седельной сумки маленькую статуэтку из золоченой бронзы, точно воспроизводившую так взволновавшее его сонное видение. Ошеломленный император Мин повелел построить в Лояне здание, которое бы служило помещением для этого чудесного изображения и людей, способных объяснить его смысл. Так появился Храм белой лошади, ставший первым в Китае центром изучения и перевода буддийских текстов. Он существует и сегодня, хотя на протяжении веков его строения сотни раз сносили, возводили заново, перестраивали и коверкали. Именно здесь китайские мыслители, потрясенные глубокой верой иноплеменников, мало-помалу научились интересоваться чем-то кроме самих себя.
Это не было ни случайностью, ни пустяком. В течение II в. вновь начались передвижения людей из Ирана в Индию, а из Индии в Центральную Азию. В самой Индии примерно на рубеже нашей эры учение Будды, уже весьма древнее, породило два самостоятельных и даже соперничающих направления: традиционная линия призывала к индивидуальному поиску истины, а «Большая колесница» (Махаяна) проповедовала, что необходимо, Прежде всего, помогать другим, а уж потом думать о своем спасении. Результатом стал раскол, который, как и все расколы, побудил сторонников обеих школ искать поддержку на стороне. Сто лет спустя положение фигур на политической шахматной доске снова изменилось: отказавшись от буддизма и тем самым остановив его шествие на Запад, Иран оставил ему только один путь отступления - в Китай.
Как раз в этот момент оказалось, что древние идеологи уже не способны дать проблемам мироздания необходимых решений и тем более обеспечить человеку столь желанного для него утешения перед лицом смерти. Буддизм явился как раз вовремя, чтобы дать жизнь новой надежде - Китай же того времени остро нуждался в любой надежде, даже если она была насквозь пропитана пессимизмом. Однако ее усвоение заняло столетия. Движущей силой этого процесса послужили, прежде всего, бесчисленные переводы, вроде работ Кумарадживы (344-413 гг.), сына индийца и сестры правительства государство Куча.
К концу династии Тан буддизм добился таких успехов, что под его влиянием в какой-то степени оказались все китайцы, претендовавшие на участие в интеллектуальном труде, независимо от того, верили они в нирвану или отрицали ее, по-прежнему читали древнекитайские тексты или утратили способность понимать их ставший труднодоступным язык, принадлежавший периоду до смуты X в., за невозможностью приобщиться к тому обществу, реалии которого он выражал.
Философов это подталкивало к тому, чтобы заняться изучением трудов Конфуция под новым углом зрения, в свете философии бытия и религии спасения. Отношение к текстам, унаследованным из древности, изменилось. Позитивист Сюнь-цзы, которого издавна восхваляли легисты, скромно уступил дорогу мистику Мэн-цзы. Вместе с тем началось страстное увлечение эзотерическим знанием, полученным от прорицателей Бронзового века. К гаданию даже стали относиться как к науке, слишком серьезной, чтобы ее можно было доверить кому-либо, кроме даосских мудрецов. Лучшие умы искали в «Книге перемен» («Ицзин») всеобъемлющую формулу вселенной. Так родилось учение о Пути (даосюэ), отчетливо синкретическое, хотя его создатели желали удержаться в рамках конфуцианского преемства и настойчиво твердили об этом.
Окончательное превращение произошло чуть позже, с XI по XII вв. Это была не просто буря в стакане интеллектуальной воды: те, кто сумели достичь вершин, как и их идеи, правили империей на протяжении семи веков и в наше время снова переживают удиви-тельный взлет популярности.
Первым стал Чжоу Дуньи (1017-1073 гг.). Он изобрел понятие «высшего принципа (или вершины)» (тай-цзи), точки соприкосновения или регуляции двусоставной энергии (женское/мужское, инь/ян), которая, дав миру жизнь, продолжает приводить его в движение. Над этими же идеями работал Шао Юн (1011-1077 гг.), известный математик, с которым мы уже встречались в разгаре битвы между консерваторами и реформаторами, а также Чжан Цзай (1020-1077 гг.), получивший известность благодаря своим трактатам о «вселенской любви». Однако решительный шаг совершило следующее поколение: Чэн Хао (1032-1085 гг.) и его брат Чэн И (1033-1108 гг.) дали определение материи (одушевленной или нет?), в которой, согласно закону или логике (ли), управляющей совокупностью всех мыслимых связей между вещами, обретает форму все существующее (это один из смыслов термина ци). Так они возвели замок из идей, которые им удалось передать простыми - только на первый взгляд - словами, восходящими к «классическим» текстам древности, которые они предложили изучать в школах, - и это в то самое время, когда благодаря возросшему значению обязательного образования и экзаменов в национальной жизни стало развиваться книгопечатание.
Обожествленный учитель Чжу Си
Слава не всегда справедлива, ибо она порой венчает исключительно тех, кто оказался в нужное время в нужном месте, продемонстрировав удачное сочетание качеств, ценных в глазах современников. Именно такое смешанное чувство иногда испытываешь перед многовековой славой Чжу Си (1130-1200 гг.), пусть никто и не подвергает сомнению бесспорное величие этого человека.
Он воплощал собой ученого в истинном смысле этого слова. Став доктором (цзиныии) в девятнадцать лет, этот философ и мистик, испытавший сильное влияние буддизма, и одновременно чиновник, добросовестно управлявшей делами своего скромного сельского округа, лучше, чем кто-либо другой, воплотил собой идеал совершенного человека, каким его видит китайская традиция. К тому же, Чжу Си имел случай доказать свое мужество, от чего его образ стал выглядеть еще более прекрасным: в 1163 г. он распространил петицию, направленную против тогдашнего первого министра Тан Сытуя, сторонника мира любой ценой, которого он обвинил в малодушии и пораженчестве. Чжу Си был убежденным «ястребом».
Власть не оценила его порыва и перестала доверять этому человеку, так хорошо говорившему и писавшему и сумевшему привлечь к себе столько учеников. Все шло своим чередом, но в итоге приняло дурной оборот: в 1196 г. Чжу Си был смещен со своего поста. Но он не позволил себе сломаться и через четыре года был официально восстановлен в должности, за чем, по правде говоря, последовало увольнение в отставку, поскольку ему уже исполнилось семьдесят лет. Однако честь Чжу Си была спасена, хотя судьба снова ополчилась против него: через несколько недель он умер от дизентерии.
Следующее поколение почло за благо посмертно пожаловать ему аристократический титул (1227 г.), а в конце концов поместило его погребальную табличку в храме'Конфуция, что представляло собой высшую почесть. От сыновей к внукам перешла уверенность в том, что именно Чжу Си удалось найти истинное объяснение мира.
Восприняв наследие родоначальников школы принципа (лисюэ), он, действительно, объяснил, каким образом дыхание жизни (ци) соединяется с материальной формой (син) и дает сознание каждому существу (один из возможных смыслов синь). Несмотря на то, что в молодости Чжу Си, как известно, следовал учению буддизма и многое из него почерпнул, он, тем не менее, всегда утверждал - в противоречии с буддизмом - что у жизни есть смысл, и именно он является основой морали, которая, в свою очередь, служит фундаментом для всех социальных отношений, а церемонии дают человеку возможность почувствовать, что ушедшие предки и все живущие являются плодом все той же энергии ци.
Периодически историки задумываются о причинах головокружительного и непреходящего успеха Чжу Си, который сегодня вновь находится на гребне популярности после сорока лет маоизма. В ответ приводится множество аргументов. Помимо соображения о бесспорной оригинальности его синтеза, хотя к этому приему, разумеется, обращался не он один, чаще всего повторяется довод, взятый из практики: Чжу Си всегда интересовался образованием и лишь ему удалось убедить школьных наставников использовать учебники, подобные произведениям братьев Чэн. Другой аргумент призывает нас обратить внимание на масштаб его личности: Чжу Си не перестает ошеломлять мир размахом своих энциклопедических познаний, любовью к эрудиции и владением древними текстами. Современные работы напоминают о том, что он также был неравнодушен к некоторым аспектам научного знания.
Чжу Си страстно увлекался астрономией. Однако астрономов он считал узколобыми практиками, занятыми, скорее, простыми расчетами, нежели космологией и метафизикой. Он упрекал их за то, что, несмотря на все свои труды, они оказались неспособны устранить погрешности календаря. Он был убежден, что в космосе царит порядок, а значит есть все основания добиваться точности календаря.
Что если это разочарование Чжу Си, который, безусловно, требовал слишком многого от астрономов своего времени, знаменует собой начало ужасного раскола между китайскими мыслителями и науками, как прикладными, так и теоретическими, в то самое время, когда Европа заинтересовалась техническими дисциплинами, а западные ученые вознамерились внимательно рассмотреть свежим взглядом деятельность практиков?